Бесконечно не те обстоятельства

      Гаара проснулся у постели Сакуры.       Первым делом проверил: да, с предлогом не ошибся. Вот именно «у», не «на» и даже не «в». И именно потому что «у», тело у него и затекло: ну как это – стать Казекаге и спать на полу. Почти на полу – отклонившись на деревянный каркас кровати, из-за чего в пояснице ощутима давящая боль – но не все ли равно.       Он повернул голову и заметил женские ноги. Отметил, что ноги – голые и стройные. Сакура во сне ворочалась, а должна была, как говорят, забыться непробудным: после стольких-то глотков, стольких-то бокалов. Девушку унесло, и домой ее нес Гаара. Нес на своей хрупкой спине.       Нес, перескакивая с крыши на крышу: не хватало ему, чтобы алкоголики-просители обратились в шантажистов. Казекаге-то молод и не женат, конечно, не женат, спаивает женщин и утаскивает их куда-то в ночь, такой нескоро женится.       Гаара отогнал неприятные, совершенно бессмысленные мысли и ухватился ладонью за шею. Потянулся. Ладонь была горячей, впрочем, как всегда, а вот все тело – деревянным, и это оказалось в новинку. Он еще раз покосился на Сакуру – та тихонько сопела, все так же лежа в обнимку с одеялом – и поднялся на ноги, побрел в сторону кухни. Квартиру он знал, сам выбирал.       Казекаге задался вопросом, насколько это этично: принимать душ в чужой ванной. С одной стороны, подобное кажется неприемлемым, даже с учетом того, что временная квартира Сакуры формально была его. С другой, он знал: если пойдет домой, ни один человек в мире и даже он сам не заставит его вернуться. И как это, и зачем это: возвращаться после вчерашнего. После вчерашнего Гааре следовало переосмыслить многое, практически все двадцать лет своей жизни, больше походившей на существование.       Он отворил дверь в кухню, а затем и дверцу холодильника, чтобы обнаружить, что подпирающий потолок холодильник почти пуст. «Совсем загнала себя», – подумал Гаара, извлекая на свет заплесневелый хлеб. Сыр и колбаса пахли подозрительно, а яйца – вроде нет. Гаара нашел нетронутую сковороду и принялся за омлет. Он не был кулинаром от природы, но он и не был гурманом от природы, так что всевозможные вариации на тему хлеба и яиц давно стали основной частью его меню. Неизменным блюдом дня, которое Казекаге мог приготовить на ощупь. Поэтому он трудился над омлетом механически, а думал о другом, но вовсе не о пенной ванне или обжигающем душе, который, казалось, все равно был холоднее температуры его тела. Нет, он думал о прошедшем вечере, который посадил глубоко внутри его души зерно гнетущей эту самую душу тоски. Вчерашний вечер с самого своего начала был беспросветно неправильным.       Казекаге работал без выходных и не только потому, что стремился доказать свою преданность, человечность, заботу, но и банально по причине множащихся дел. Дела размножались ежесекундно, а у Гаары был низкий кредит доверия. И к нему, и у него, так что многие задачи, которые другой человек, тот же Какаши, мог делегировать своим помощникам, Гаара не отпускал. Контроль буквально всего он считал за неотъемлемую часть той доли или чести, что была оказана бывшему изгою, бывшему сосуду. Потому у Казекаге и не было рабочих будней, у него была рабочая жизнь.       И суббота не была исключением, а рабочая суббота – вдвойне. И когда притащившийся Канкуро начал что-то молоть своим ошпаренным языком, Гаара, не дослушав, отказался. Он щелкнул ручкой только тогда, когда Канкуро спросил: «А давно ли ты видел Мацури?»       Мацури уволилась три дня назад. Неужели сама рассказала? Поплакалась? Пожаловалась? Гаара не жалеет: о чувствах лучше договариваться на берегу. Он не любит и ничего не может ей дать. Кроме пожеланий счастливого будущего. Она этого достойна. Кажется, он так и сказал. Или сказал еще хуже, но именно в таком роде, сохраняя крайнюю, практически катастрофическую вежливость. Эмоции ни к чему, это же она призналась.       Гаара знал, что они ладили: Мацури смеялась над шуткам Канкуро, даже когда всем было не смешно. Канкуро это ценил: в пустом кинотеатре и один человек – ценный зритель. Гааре как-то даже показалось, что братец за нее болел: должен же Казекаге, наконец, увидеть и оценить поистине масштабную неоценимость своей помощницы. Мацури была готова работать и в день, и в ночь, и в заслуженный выходной. Первое время Гаара верил, что она девушка идейная и инициативная. Но Гаара не помнил, чтобы кто-то кого-то полюбил за одну преданность работе. Он считал, что возникновению любви предшествует особая ситуация. Ситуация, которую не придумаешь нарочно, не запланируешь и не предугадаешь. Ситуация, обстоятельства которой складываются таким образом, что тебе открывается чуть больше, чем нужно, чуть больше, чем обычно допускают защитные барьеры. В такой момент ты вдруг видишь человека, а не все, что «около» или «про». Ты вдруг видишь человека и увиденное находишь невыразимо прекрасным. Прекрасным не значит красивым, благородным или аккуратным – эти прилагательные Гаара четко разделял.       Болезненность, потерянность, уродливая красота – вот что ему было близко. Тем его и поразила Харуно Сакура, девушка, которую он едва не убил, девушка, которая спасла его брата и его единственного друга. Девушка, за блестящим фасадом которой – огромная сила и знакомая Гааре боль отвергнутого человека. На ее гладком и широком лбу нет никакой татуировки «Любовь», но любовь – во всем ее теле. Женщина, увлеченная работой не ради внешнего эффекта, не ради достижения второй, скрытой цели, а уже потому, что ее дело и есть она сама, и в ее каждодневных занятиях – выражение той внутренней потребности помогать, что и двигает жизнь. Женщина, нашедшая призвание, опорную точку, родную землю.       Гаара искал ответ на вопрос, как выразить себя во внешний мир. У Сакуры такой проблемы не было. На самом деле, они близки, она ему близка – такой же оголенный нерв, вот только ее свет не резал глаза, а, напротив, давал обзор, давал ориентир другим.       И то, как она преображалась в госпитале. И то, с какой теплотой обращалась к Темари, опасаясь, что куноичи песка неуютно/непривычно/страшно в новой обстановке, в новых обстоятельствах. Казалось, для Сакуры обстоятельств не существовало, были только люди.       Масло растекалось-расползалось по сковороде, шипело. Гаара бил яйца, ломал скорлупу пальцами, как когда-то – чужие кости. И когда-то последнее казалось ему правильным.       Трижды казалось, но не было таким. И сейчас он, наконец, по другую сторону, но изгородь невысокая – и прошлое лежит перед ним, расстелено на карте. Возможно, поэтому он всем телом чувствует неправильность.       Неправильность того, что произошло вчера.       Возможно, ему жалко брата, который пока не про семью, который внутри не готов, которому бы дальше шутки шутить. Который не любит. Возможно, ему жалко Мацури – оступилась, озлобленная и наивная. Возможно, он винит себя. Но еще более ярко и точно он осознает другое: жениться надо по любви.       Гаара выкладывает омлет на тарелку, посыпает его перцем, найденным в шкафу. Пугается, вдруг Сакура перец не любит, омлет не любит. А вдруг – чихнет. Чтобы омлет не остыл за первые же секунды в двух метрах от печи, Казекаге накрывает одну тарелку другой, однако будить Сакуру не решается. Вместо того идет в ванную – ополоснуть лицо, чтобы не напугать ее своими черными кругами – привычные круги под глазами протянулись до крыльев носа, до самого рта. Нужно меньше нервничать и больше спать.       Казекаге набирает воду в ладони, погружает лицо в воду, дышит водой. Он чувствует, как передает ей воспоминания прошлого вечера, ушедшего, горького и сладкого – вода смиренно запоминает. Он не может стереть черные круги, даже если возьмет одну из тех баночек, что выставлены на полке. Гаара не хочет, он не специально, но изучает их. Ему нравится знать, чем пахнет Сакура. Нравится знать, чему она доверяет тело и лицо. Он отчетливо помнит, как краснеет ее лицо, будто лицо это – в зеркале напротив. Он отчетливо помнит, как она растекается по барной стойке. Это не было свидание. Гаара уверен: она так же чувствует, что увиденное ранее – неправильно.       Гаара уверен: она смущается ситуации – одной за другой. Вечер на такие богат.       Но Гаара не жалеет, что поцеловал. Он смотрит на баночки с кремами и вспоминает, что кожа у Сакуры – самая нежная из всех, что он трогал. Правда, он и не помнит, чтобы трогал девичью кожу губами. Темари он не целовал.       Ему нестерпимо хочется уйти от собственного отражения, вернуться в спальню и снова ее поцеловать. Проверить. Гааре нестерпимо жарко. Может, ему лучше не торопиться. Мысль о бумагах, которые нужно заполнить до съезда каге, не помогает. Не отвлекает. До съезда еще две недели. Успеет. Нет, ему лучше принять душ.       В ванну набирается вода. Дверь в ванную остается открытой.       Сакура лежит неподвижно и часто-часто моргает: перед глазами – то потолок, то закрытые веки. Сакура проверяет рефлекс. Голова цела, мозг работает, но ей самой от этого не легче: что во сне, что наяву, она чувствует себя глухонемой. И ей определенно нравится ловить чувства на том, как они отказывают один за другим.       Сакура выдыхает сквозь щель в зубах, выдыхает неровно, со свистом: она помнит вчерашний день. Помнит, как мыльная опера из телевизора перекинулась на ее жизнь. Помнит, как напилась. Помнит, что говорила. Помнит, как Казекаге ее поцеловал.       Последнее было вроде не раз.       Пора бы и встать. Невозможно же весь день, всю жизнь проспать.