Серёжа не выдерживает ещё через неделю.
Он, может, и не самый хороший в мире человек, но от недосыпа у него уже руки немного трясутся, несколько недописанных треков висят над душой дамокловым мечом — или неразрешимой дилеммой, — а от вида Макса, снова заснувшего прямо за барной стойкой в самой неудобной позе из всех возможных, вдобавок кости начинает ломить. Фантомно, из чистого сострадания.
Короче, Серёжу чужая гордость откровенно перестала умилять.
— Подъём, — добродушно рявкает он, походя — и от всей души — хлопнув Свободу по плечу. — Самые последние пьяницы свалили по домам. Ребята поехали отсыпаться. Уборщицы убрались, — на каждое его слово Максим реагирует раздражённым ворчанием, но не на того он напал. — Подъём, сказал.
— Ты такой ужасный, Пиэлси, — Макс, шмыгнув носом, поднимает голову; волосы неаккуратно собраны на затылке, на щеке след от молнии с рукава куртки, щетина опять лезет, ну бомж бомжом. Рок-н-рольщик, блядь. — Ты, наверное, любишь людей пытать, Серёжа Викторович.
Серёжа вот не помнит момента, в который ему бы вздумалось назвать Максу своё отчество, но, видимо, это произошло и должно быть принято как данность; это — ладно, пожалуйста.
Принимать как данность постоянные ночёвки в своём баре Серёжа больше не собирается.
— Честно отвечай, — он ловко съезжает с темы пыток на тему допроса, но для смягчения эффекта параллельно разливает по чашкам полчаса назад заваренный фильтр-кофе. — Не увиливай. Тебе ночевать совсем негде? — Макс молча тянет руку вперёд, через стойку, но Серёжа отодвигает обе чашки подальше от его загребущей ручонки. — Сначала отвечай, потом кофе.
— Ты усатый изверг.
— А ты спишь у меня в баре шесть ночей из семи в неделю. И я думаю, что седьмую ночь ты просто не спишь в принципе.
— Ну, — буркнув ещё что-то неразборчивое, Макс закатывает глаза. — Ну кофе-то дай. Ладно, да, негде ночевать мне. И что теперь?
— Ничего, на, — отдав Свободе честно заработанную дозу кофеина, Серёжа садится на барный стул со своей стороны стойки, локти на неё укладывает, прямо напротив Макса, чтоб не увиливал. — Это временная ситуация или постоянная?
— Это до того момента, пока я на съём хаты не заработаю.
Вот Свобода — смешной, конечно, тип.
— И как, — участливо интересуется Серёжа, — с этим дела?
— Мама, — надрывно тянет Макс, скривившись, — не беспокойся за меня.
— Ты мне песни свои не цитируй. Кошки, конфеты, зелёный плед, я всё помню. Охуенно, кстати, хотя я бы всю мелодику тебе перехреначил, но щас не об этом.
Макс, действительно, песни ему показывал. Точнее, — не только ему, ребятам ещё, — в те несколько дней, когда приходил в «Свет гаснет» ещё до открытия и быстро осмелел до того, чтобы сгонять Крис с её насиженного места за клавишами (как-то просёк сразу, что играть Кошелева на самом деле не умеет). Только ему и ребятам; перед посетителями Макс играть отказался наотрез, даже когда Серёжа предложил платить, и вот хрен его знает, почему.
— Правда? — Макс оживляется.
— Что?
— Правда охуенно?
Он так смотрит, как будто ему важно; Серёже кажется, что о крутости «Мамы» — как и ещё пары-тройки услышанных им песен-недоделок от Макса — он уже говорил, но, может, недостаточно.
— Правда. Я о таком пиздеть не умею.
— То есть, если какой-нибудь даже друг твой придумает какую-то херню полную, ты ему так честно и скажешь?
— Ну да, — вскинув брови, Серёжа делает глоток кофе и не кривится только чудом. — Сука, опять зёрна не те взял, когда я уже запомню? Кения.
— Кения, — недоверчиво повторяет Свобода.
— Угу, она кисловатая, видишь, если в фильтре, а я же не бариста ни разу. Никогда не помню такую херню про сорта.
— Словечки какие модные, бариста. Сорта.
— Ты в Москве, братан, привыкай. Короче — да, если бы песни твои были не пиздатые, я бы минимум смолчал об этом. И с темы не съезжай, жулик.
— Ну, Серёжа, чего, — Макс вздыхает над своей чашкой, — я пока перебиваюсь песенками на улице. В переходах вот ещё пел, и пару раз в одной кафешке, но там публика такая — я один со славянской внешностью. Ничё против не имею, но меня там одно и то же просили играть, а я в армянскую попсу как-то не очень.
— Придурок, — Серёжа не может не ржать. — Ты в курсе, да, что в Москве хаты на такие доходы не снимают? Даже комнаты не везде.
— Я могу на нормальную работу устроиться, — Максим обижается как будто. — Просто не хочу.
— Ага.
— Серьёзно. Хватило с меня всего этого, хочу на вольных хлебах немного помотаться.
— А потом холодать начнёт, ты же знаешь, да?
— Я из Владивостока, — напоминает Свобода, улыбаясь так, как улыбается всякий раз при упоминании родного города. — Мне морозы не страшны.
— Снеговик будешь, — кивает Серёжа. — Снеговик-смертник. Короче, у меня есть для тебя халявное решение проблем.
— У меня нет проблем.
— У меня тоже нет, а ещё я тут живу недалеко.
Макс сощуривается:
— А я думал, Никита пиздит. Недалеко — это как?
— В двух кварталах.
Макс молчит добрых полминуты; смотрит охуевшими глазами, пока Серёжа допивает свой кофе. Он как-то с такой реакцией сталкиваться уже не привык, — все и так решают что-то сами для себя, как-то объясняют его доходы и место жительства, — управление баром, дружба с Мироном, какие-никакие треки в библиотеке айтюнса, мерч с краснодарской братвой, — мало ли причин, и правдой, в принципе, является каждая из них в той или иной мере.
Только вот Макс явно ни о чём таком не думает; он просто смотрит, сонный и охуевающий, и Серёже ржать опять хочется, пиздец.
— Ты, — Свобода наконец отмирает, — секретный миллионер?
— Снимаю же хату, не моя.
— Мы в центре Москвы.
— Вот такой я молодец.
— Ну, признавайся. Тебя содержат евреи. Твой Оксимирон и все его иностранные друзья.
— У тебя, — Серёжа никак не может отсмеяться, — очень странное о нём представление. Но почти в точку, хотя это нихера не твоё дело.
— Ты меня терпишь уже сколько? Не жалуешься. И вопрос, значит, потерпишь.
Это, в общем, голая, ничем не прикрытая правда; Макс как-то очень точно сказал, — и совсем не точно одновременно, — Серёжа ни разу не терпила. Он вообще в жизни своей ничего не привык именно терпеть; не жалуется он на Макса и его неожиданно заметное последние пару недель присутствие в своей жизни только потому, что жаловаться тут и не на что.
Макс только почему-то верить в это не желает, но Максовы проблемы с доверием — точно не Серёжина тема.
— Я сюда переезжал, типа, в никуда. Почти. И есть длинная история, до неё ты ещё не дорос, — Макс смешно морщит нос, и Серёжа подавляет желание по нему щёлкнуть. — Есть короткая история: Мирон предложил мне в итоге это место, и я согласился. Жить было особо негде, так что хату тоже он предложил. Я закономерно охуел, а он сказал, что я смогу себе это позволить через некоторое время, если бабки с бара пойдут. Я охуел дважды, и первое время мы съём просто вычитали из моей зарплаты, чтобы у меня совсем крыша не поехала. А потом реально нормально стало.
— Серёж, — очень серьёзно говорит Макс, — ты мне что предлагаешь?
— Ты крутишься здесь часами, спать тебе негде, у меня есть решение всех этих вопросов. В двух кварталах, вот то решение. Без подвохов и без хуйни, диван свободный.
— Серёж.
— Перед тем, как отказываться, подумай хотя бы раза два.
— Серёж, я за такое платить не смогу, мы с этого начали.
— На этом и закончили, — качает головой Серёжа. — Я тебя не аренду зову со мной делить, просто поживи, пока ты свободная душа в свободном полёте, или какие у тебя там загоны. Мне не жалко.
— А мне…
Макс затыкается, но Серёжа может за него, наверное, продолжить. Неудобно, неловко, стрёмно, странно? Не хочется?
Правда Серёжи всего лишь в том, что он не лукавит — никаких тут подвохов нет, никакой хуйни. У него на этом самом диване дохрена народу в разное время переночевало, знакомого и не очень, Макс — такой же человек в череде предыдущих и следующих; возможно, один из немногих, кому реально необходима посильная помощь, и один из всё тех же немногих, кто никогда не попросит о ней сам. Потому что он гордый мудак с редкими замашками звезды, до которой ещё не долетел, вот он кто; тут не недель было достаточно, чтобы это понять, а пары дней всего.
— В общем, — говорит он, когда становится понятно, что Макс временно и целенаправленно онемел, — в общем, так. Я пиздец как хочу спать, и нам пора отсюда сваливать. Пошли со мной — посмотришь хоть, что предлагаю. Не понравится — свалишь.
— Ладно, — тянет Макс со всем своим великим и никому не нужным сомнением, — окей, Серёжа, — он залпом допивает остатки кофе, с сожалением разглядывает опустевшую чашку, — окей.
***
Дом, в один из подъездов которого они заходят минут семь спустя, с виду старый; квартира — охренеть какая новая. Этот контраст немного сбивает Макса с толку несмотря на то, что он не дебил и представляет себе концепцию ремонта, — всё равно странно, — он ожидал почему-то какие-нибудь потрескавшиеся обои, загаженный лифт, да хоть антресоли с оставшимися от предыдущих жильцов вещами.
Но квартира у Серёжи просторная и очень… монохромная, что ли; сплошное сочетание чёрного и белого с редким вкраплением других цветов, высокие потолки, дохрена места, — тут, наверное, совсем другая планировка была, но потом стены ломали, всё переделывали, это видно, — переделывали как будто под Серёжу причём, потому что, при всей минималистичности, местечко обжитое. Постеры на стенах есть, почти все в рамках; гитара висит тоже (хреновая, кстати, Макс бы купил другую); одна из стен в открытом пространстве, которое каким-то образом делится зонами на кухню, спальню и бог знает что ещё, полностью расписана каким-то любителем граффити. То есть, тоже, наверное, Серёжей.
И Макс всё ещё в полном ахуе.
— Вот диван, — Серёжа кивает в нужную сторону, а сам, сбрасывая на ходу кроссовки и свою вечную кожанку, спускается на две символические ступени ниже и падает спиной — не глядя — на огромную кровать.
— У тебя, — Макс не знает, что сказать, правда, — много подушек.
— Детская мечта, — Серёжа улыбается широко, по-чеширски, приподнимается на локтях. — Всегда хотел, чтоб много места, и чтобы подушки были. Как во всяких комедиях тупых американских, там почему-то у школоты в комнатах всегда на кроватях валялось подушек штук по десять.
— Завидовал?
— Да хер его знает, но вот засело, теперь отрываюсь. Ванная с туалетом — вон туда в коридор, справа дверь.
— А отдельная тут комната есть, или студия-переросток — это тоже твоя детская квартирная мечта?
— Отдельная тут одна, под студию как раз, только музыкальную. Домашняя тема, конечно, но мне вот так, — Серёжа проводит большим пальцем по горлу, — хватает. Сам оборудовал.
Это… заманчиво. Блядь, это очень заманчиво. И странно. И заманчиво.
А Макс стоит посреди этого всего, как дурак, и не знает, куда деться; он хочет согласиться, потому что от таких предложений отказываются только абсолютные дебилы, но:
— Давай начистоту, — просит он, и Серёжа изображает серьёзное лицо. — Правда.
— Выкладывай уже.
— Что я буду за это должен?
— Пиздец, — Серёжа, вновь рухнув на спину, накрывает лицо одной из своих чёрных подушек и протяжно стонет. — Вот ты нудота, Максим.
Макс спускается к нему, садится на край кровати; это важный вопрос, и он не хочет, чтобы потом были какие-то недопонимания. Недопонимания вообще всегда начинаются, как только в дружбе всплывает что-то значительное, материальное, какой-то перевес, а они ведь даже, — ну какие из них друзья, за такое-то время?
— Я нормальный как раз, а у тебя, может, синдром какой-то? Помощь бедным?
— Как хочешь называй, — отбросив подушку, Серёжа смотрит на него поплывшим уже, сонным взглядом, уютный весь такой на своей уютной кровати в своей классной квартире, и это всё греет, манит, как горячая чашка кофе или музыка из приоткрытой двери хорошего бара, просто — как музыка. Ужас какой-то. — Моё дело предложить, я тебе уже всё сказал. Если волнуешься, что помешаешь — то зря волнуешься. Сроков не устанавливаю. Денег не прошу. Можешь уже перестать трястись?
— Я не трясусь.
— Конечно, — ухмыляется Серёжа, вздыхает тут же. — Бля, чувак, правда, не понимаю, почему вообще уговариваю. Можешь сейчас не отвечать, только дай я посплю уже, заебался вкрай. Там вон в холодильнике должна быть жратва какая-то, — он резковато машет рукой в сторону кухонной зоны. — Курить в квартире можно. Захочешь свалить — вали, дверь захлопни, маньяки до моего этажа не доползают обычно.
Макс открывает было рот, но Пиэлси, как полный подлец, просто отворачивается от него, — подгребает к себе пару подушек, зацепляет ногой сбитое одеяло, постель ещё вся застелена чёрным, как половина квартиры, чёрный властелин, блин, — Серёжа удобно устраивается на боку, закрывает глаза и очень явно демонстрирует, что разговор окончен.
Не прекращая охреневать, Макс закрывает наконец рот.
***
Когда Серёжа открывает глаза, в квартире пахнет едой.
Лёжа он нихрена не видит, — что там вообще происходит, — но ему и не надо; ключи от его квартиры есть, конечно, у нескольких человек, но он подозревает, что дело в другом, — в том, кто отсюда так и не ушёл.
Хрен знает, почему это так радует.
Поворочавшись ещё немного, Серёжа добирается до края кровати, садится, хватает из стопки толстовок прямо у его ног первую попавшуюся; меняет одну на другую и только затем поднимается, следуя за запахом, — яичница, что ли?
Макс сидит за кухонным столом лицом к окну, жрёт омлет и пьёт коньяк; Серёже снова слишком сильно хочется смеяться.
— Какая, — спросонья хрипло начинает он и откашливается, — идиллия.
Свобода давится коньяком от неожиданности; запивает водой и оборачивается, недовольный такой, взъерошенный:
— Серёж, ну кто так делает?
— Я тут живу, мне можно, — он улыбается. — Так, и что у нас тут происходит?
— Я хотел свалить, — полностью к нему повернувшись, признаётся Макс. — Но потом я захотел есть. Там омлет на сковороде есть, бери.
— И пить захотел, да?
— У тебя тут дохрена всего. Ты из бара просто всё сюда тащишь, что плохо лежит?
— Да, — Серёже всё очень лень, кроме необходимости пожрать; он на ходу вытаскивает из кухонного шкафа тарелку и добирается до плиты, где его реально ждёт омлет. — Именно так я и делаю. И продукты оттуда бы таскал, только у нас кухня на аутсорсе, сам знаешь.
— Кстати, а чего вам своего шефа не нанять? Круто бы пошло, народ же всю ночь сидит, у всех разные запросы на похавать. Ваши меню там не всегда прокатывают, я видел.
— Так, — забив на тарелку, Серёжа поступает проще и забирает с собой за стол всю сковороду целиком, прихватив только вилку. — Управленец доморощенный, я не в состоянии пока инфу воспринимать, ладно?
— Это всё от голода, Серёж, — подсказывает Макс, запивая свою мудрость ещё одним глотком коньяка; на контрасте с Максом, которого Серёжа видел, когда засыпал несколько часов назад, Макс-настоящий выглядит совсем как-то иначе.
Как дома.
— Во-во, — отмахивается Серёжа, сфокусировавшись уже на еде; едва попробовав, он недоверчиво косится на Макса. — Слушай, это вкусно.
— Это почти всё, что я умею, — Макс разводит руками. — Так что не жалуйся потом, когда надоест.
— Я вообще, — не отвлекаясь от омлета, заверяет его Серёжа, — вообще не жалуюсь. Погоди, ты сейчас подписался всегда мне готовить?
— Себе, — на красноречивый Серёжин взгляд Макс фыркает. — Нам. И ни на чё я не подписывался — я тут ничего не должен, ты сам сказал.
— Ну ради дружбы, — звучит уже совсем неразборчиво, но Серёже правда вкусно; может, с непривычки, но готовить ему чаще всего реально впадлу, а домашняя еда — это домашняя еда, даже самая простая. — Нашей великой.
— Ты торопишь события, — Макс подтягивает к себе пепельницу с центра стола, закуривает; кажется, это Серёжины сигареты.
— Ты буквально только что ко мне переехал.
— Может, я просто тут ем.
— Ага, — Серёжа отодвигает пустую сковородку, бросает туда же вилку. — Заливай больше.
Подперев щёку рукой, он зависает в установившемся комфортном молчании; дел сегодня ещё дохрена, по-хорошему, но солнце светит в окно, двигаться не хочется никуда, и Серёже давным-давно не хотелось в своей квартире оставаться дольше необходимого минимума, — по крайней мере, в той пустоте, которая теряется только во время визитов кого-нибудь из друзей, — здесь одному реально пусто, как бы он ни старался всё обставить так, чтобы было похоже на то, что люди называют домом.
Это не причина, по которой он позвал Макса сюда; ему и без Макса всегда есть кого пригласить.
Нет. Серёжа так и говорит себе: нет.
— Слушай, Пиэлси, — вырывает его из полудрёмы Макс, смотрит как-то неуверенно, Серёжа кивает, потирая глаза:
— М?
Макс смотрит всё ещё так, будто решается на что-то неприличное, и чёрт его знает уже, что думать, но реальность оказывается совсем не подозрительной; приятной.
— А студию-то покажешь?
