Just love

       Если он не соберется — этот съемочный день никогда не закончится. И когда-нибудь археологи найдут их трупы тут в ангаре. Его, Миши, режиссера и всей команды. «Смерть этого скелета произошла из-за удара тупым предметом. По всему скелету...» — будет описывать его останки какая-нибудь равнодушная ко всему стажерка в суперзащитном костюме из кевлара и со щупальцами вместо рук. Да, даже шутить самому с собой не получается.       — Пять минут перерыв, — это режиссер буркает в сторону осветителей, что тут же с тяжелыми выдохами выключают огромные прожекторы, чтобы хоть немного остудить их и заодно закуток в съемочном ангаре, что сейчас изображает часть жилого дома. Оператор отходит от камеры и сразу присасывается к бутылке с холодной водой. Все, кто занят в сцене — народу не много, но с перебором для этой клетушки, где жутко жарко и как-то нервно сегодня, — тоже расползаются по углам.       — Хэй, соберись, Дженсен! Давай, работай, не задерживай остальных. Хватит шуток, тут уже дышать нечем. В конце концов, это, как говорит Миша, непрофессионально! — Это уже ему, и лучше не злить Сгриккиа сегодня, он и так не в духе.        Эклз — отличный актер, он часто это слышит. От многих слышит. Иногда видит, когда листает ленту твиттера или комментарии к каким-то статьям о себе и сериале. Но это происходит очень редко: он не любит читать о себе. Он отличный актер, верно. Конечно, ему не стать таким великим, как… да не важно, кто. Он всегда будет Дином. Дином Винчестером. Молодым Дином, взрослым Дином, старым Дином, если не упадут рейтинги. Безработным Дином, когда сериал кончится. Это его потолок. Тем не менее, он — отличный актер. Актер, который сейчас, сегодня не может сыграть эту чертову сцену.        Она займет в тайминге сериала не более пары минут. Там нет даже слов, и изображать в общем-то нечего: войти, открыть покрывало, посмотреть, закрыть, сорвать занавеску с окна и связать ноги. Поджать губы, пустить слезу. Все. Он играл подобные, да даже более серьезные и эмоциональные вещи уже не раз и не два. Вопрос только в том, над кем он должен все проделывать сегодня. Над Кастиэлем. Над Мишей. Он должен фактически готовить к погребению Мишу. А он не может.        Не может, потому что едва включается камера и звучит команда «мотор», ему становится страшно. Страшно, что он потерял Мишу. Его Мишу. Разум пытается уговорить его, что это не так, но подсознание, чертово подсознание убивает глас разума, едва он видит тело на столе. Ему даже изображать эту боль, слезы и ненависть ко всему живому, что живет, в отличие от мертвого ангела, его ангела, не нужно. Он чувствует это сам. Это внутри него, Дженсена, а не внутри Дина боль. Всепоглощающая, разрушающая боль. Беспричинная, глупая боль. Он видит Мишино лицо, бледное от грима, с закрытыми глазами, сжатыми губами и не может сдержаться, чтобы не сделать что-то, что заставит Мишу дернуться, открыть свои синие омуты, рассмеяться своим звонким смехом, таким непохожим на хриплую усмешку смущенного Каса, обозвать его придурком — нахватался у Джареда-Сэма. Он должен видеть, что Миша не мертв. Должен убедиться в этом. Что он лишь играет, а не покинул его навсегда.        Именно поэтому Дженсен, первый раз войдя в съемочный закуток, откинув это покрывало и увидев мертвое лицо, не думая просто берет и ударяет Мишу по яйцам. Тот, конечно же, сразу вскидывается, ругаясь, съемку останавливают, кругом раздается смех… И рык режиссера из-за запоротой сцены. Но на Дженсена смотрят родные живые синие глаза — и это того стоит.        И раз за разом — это уже пятый дубль, что они пытаются снять сцену, — Дженсен проделывает всякие фортели, чтобы успокоить себя. Уже и Миша начинает всерьез злиться на него — Эклз видит, как напряжен его товарищ, как ждет удара, другой шутки, как готов сорваться на Дженсена, — но ничего не может с собой поделать. Вот опять перерыв. Дженсен выходит из «комнаты», проходя через дверь в декорации в другую, садится на пол и обхватывает голову руками.        Черт! Он должен собраться и распустить всех. В конце концов, уже глубокая ночь, всем надо отдыхать, с раннего утра опять съемки. Будет так делать — попадет на штраф. Но как же сложно! Перед глазами эта жуткая картинка мертвого Миши, накатывают воспоминания, как он чуть не сошел с ума несколько лет назад, когда узнал, что на Мишу напали ночью, как боится теперь постоянно за него, когда он возвращается со съемок домой или в трейлер без них, без Клифа, как боится, когда узнает, что Миша опять связался с какими-то неблагополучными людьми, которых он поддерживает через Рэндом Актс… Люди бывают разные, и, увы, злых больше, чем добрых. А Миша же такой ангел, такой доверчивый, такой всепрощающий…        Он слышит знакомый шорох ткани и ощущает родной запах: чуть горьковатый, вроде полыни, и, кажется, ментола. Это Миша. Он плюхается рядом. Молча. Да и говорить ему ничего не нужно, лишь касаться плечом плеча коллеги, показывая, что все хорошо, он рядом. Так они сидят все пять минут, пока не слышат очередной рев Филипа, что ищет их на площадке, молча поднимаются и идут обратно в декорацию. Миша занимает свое место на столе, его покрывают этой тряпкой. А Дженсен сжимает кулаки, готовясь наконец доиграть эту сцену. «Ради него. Собраться и сыграть. Он жив. Мы потом посмеемся над этим…»        Кусает губу, дожидается команды и входит в кадр. Внутри опять боль, страх, на лице — горе, неприкрытое ничем горе, но Дженсен сдерживается от шуток. Он отличный актер, он сможет! Он доигрывает сцену идеально, не совершив ни единой помарки, потому что не играет, а проживает это, хоть это жутко непрофессионально — переносить эмоции героя на себя и обратно. И вот звучит команда «стоп», аплодисменты — все рады, что все, наконец, окончено. Миша скидывает тряпку, садится на столе, стягивает галстук Каса, растирает грим, смеется…        Ловит все еще больной, разбитый взгляд Дженсена, быстро спрыгивает со стола, хватает друга за руку и волочит следом за собой куда-то в декорации. На них не обращают внимания, съемочный день окончен, все собирают провода, реквизит, выключают технику. Режиссер обсуждает с оператором завтрашнюю сцену… Миша утаскивает Дженсена в темный угол ангара, где прижимает к стене, впечатывая в нее спиной, обхватывает лицо Эклза ладонями и ловит в почти полной темноте его взгляд. Мишины синие глаза ловят какой-то отсвет и немного сами светятся в темноте. Как у ангела.       — Дженсен… Я тут, я живой. Я люблю тебя! — Коллинз понимает все без слов, то, что чувствовал Эклз, снимаясь в этой сцене. И теперь старается встряхнуть мужчину, убрать настоящие, не киношные слезы, блестящие в уголках глаз, разгладить эти морщинки на лбу, заставить улыбнуться, стать самим собой: усталым, но обычным Эклзом. Он обнимает за плечи, притягивает к себе, заставляет уткнуться носом в родное плечо, обтянутое тканью плаща… Целует в висок. Нежно, бережно. И Дженсен чувствует, как отпускает. Тиски вокруг груди разжимаются, боль исчезает, он начинает нормально дышать. Зубы уже не стиснуты от душевной боли, а на губах даже подобие усталой улыбки.       — Спасибо, Миш, — хрипло говорит он, чуть отстраняясь. Это то, что ему сейчас было нужно — немного дружеской поддержки. Мишиной поддержки. — Я тоже люблю тебя. Идём отдыхать…       И они вместе покидают съемочную площадку, плечом к плечу, человек и его ангел. Ангел по имени Миша.