Знаешь ли ты, что такое горе, когда тугою петлёй на горле? Когда на сердце глыбою в тонну, когда нельзя ни слезы, ни стона?
Вероника Тушнова
Оглушительный раскат грома сотряс дом – словно само небо раскололось над его крышей и обрушилось вниз. Тёплый жёлтый свет исчез на миг, погрузив лестницу в кромешный мрак – и казалось, что в мире не осталось ничего, кроме этой темноты и шума дождя. Свет вспыхнул вновь – хотя что-то всё же успело неуловимо измениться за это мгновение. Нет, дело было не в том, что этот взгляд прервался: он уже не мог прерваться, никогда. Эти глаза могли найти, отыскать другие даже в первозданной тьме – что им это «отсутствие света»? Нет, просто они оба вздрогнули, и снова вдруг смогли двигаться, разговаривать, дышать. Сергей, правда, так и не проронил ни слова, спускаясь по лестнице к своей двери. Клэр тоже молчала, неловко поднимаясь со ступеней и пытаясь не наступить на мокрый подол платья. Они всё смотрели друг на друга: он – непонимающе, она – с чем-то таким в глазах, что нельзя было описать никакими словами. Шум стоявшего стеной дождя. Низкое гудение лампы под потолком. Прерывистое, взволнованное дыхание. Чуть нервное позвякивание ключей. Сергей отпер замок, приоткрыл дверь и, глубоко вздохнув, снова поднял глаза на Клэр – словно нырнул с разбегу в лесную реку, что оказалась куда глубже, чем можно было представить. Она стояла совсем рядом: замерла, вцепившись в дверной косяк, и смотрела на него так, будто была уверена, что он оттолкнёт её сейчас и захлопнет дверь. – Можно мне войти? – тихо спросила она. Так тихо, что её голос едва не затерялся в близком шуме дождя. Но он услышал бы её шёпот даже в грохоте рушащегося мира. – Я… очень замёрзла, – помедлив, прибавила Клэр, потому что Сергей всё смотрел непонимающе на неё, и она решила, что теперь нужна какая-то особенная причина, какой-то серьёзный повод, чтобы он согласился снова впустить её в свой дом, в свою жизнь. Что он уже не может пожалеть её просто так. Что она уже не вправе просто войти. Сергей взглянул на неё недоумённо, но отступил на шаг, открывая дверь шире, молча разрешая ей войти. Она, наверное, снова будет просить у него прощения за то, что расстроила, обидела, за то, что не любит. И ему снова придётся, медленно разрезая сердце на куски тупым ножом, убеждать её, что он не расстроился, не обиделся, что всё понимает. Он отвернулся к двери, закрывая цепочку, закрывая замок, давая себе передышку. Звон металлических звеньев, два оборота, три оборота, раскат грома над самой крышей, звон ключей. По телу прошла дрожь, когда она приблизилась к нему, обхватила его руку, уткнулась лбом в плечо – словно это он боялся, когда подходят со спины. Она тоже дрожала: ей было холодно и страшно, потому что какая-то часть её всё ещё малодушно верила, что он может оттолкнуть её; потому что зверь всё терзал её, и старые раны, старые шрамы вскрывались и начинали кровоточить, и ей было страшно открыть глаза и увидеть, что её белое платье вымокло не от дождя, а от крови – от крови её матери и от её собственной, густой, вязкой, тёмно-красной. И она беспомощно цеплялась за родное плечо, пряча лицо, глаза и рвавшиеся из груди глухие рыдания. Ему хотелось сказать, что нет ничего страшного в том, что случилось. Повторить, что она ни в чём не виновата. Но он думал о людях, которые любили, любят кого-то всю жизнь, зная, что их любовь всегда будет безответной, и имея мужество оставаться рядом. Наверное, в нём куда меньше мужества, чем казалось ему прежде. Его хватило лишь на то, чтобы чуть повернуться к Клэр, поднять руку и мягко сжать её дрожащие пальцы, которыми она так отчаянно цеплялась за него. Уронить в сгустившееся, словно предгрозовой воздух, молчание короткую тихую фразу не о том. – Пойдём в комнату. Клэр вздрогнула, вскинула на него глаза, глядя так, словно он только что велел ей убираться вон, и заступила ему дорогу. – Подожди… пожалуйста, – жалобно прошептала она. Небо треснуло в ослепительной вспышке, полыхнувшей за окном, и гром гулко отдался в стенах припавшего к земле дома. Лампа испуганно моргнула под потолком. Ещё несколько бесконечных, безбрежных мгновений Клэр просто смотрела на него, и впервые он видел в её глазах со всей беспощадной ясностью, как что-то терзает её изнутри. Чудовище. Зверь. Рвущий в клочья живую плоть, и пускающий кровь, и мучающий денно и нощно, не размыкающий на сердце когтей зверь, которого она никак не могла прогнать от себя. Она словно тоже почувствовала, что он видит – и беспомощно обхватила его за шею. Придушенно всхлипнула, пряча лицо у него на плече, и выдохнула горестное «прости». А потом ещё, и ещё, и ещё. – Клэр, пожалуйста, не переживай так из-за этого, – мягко проговорил Сергей, осторожно гладя её по голове. То, с какой одержимостью она повторяла это бесконечное «прости», почти пугало его. Она замолчала и замерла на мгновение, почувствовав его руку. – Ты… не понимаешь, – едва слышно выдохнула она. – Я… я сказала неправду. – Я знаю. – Что?.. Клэр через силу отпустила его, чуть отстранилась, продолжая отчаянно цепляться за его рубашку, будто боялась упасть. – Я знаю, – спокойно повторил Сергей. – Но… почему ты ничего не сказал? – Я подумал, что, если ты решила дать мне такую причину, то это твоё право и твой выбор. – Причину? – Причину не ждать тебя. Ты ведь говорила, что не хочешь, чтобы я ждал тебя… напрасно. И это было правдой, верно? Клэр опустила глаза, тяжело, прерывисто дыша. Наверное, само её рождение навлекло на неё это страшное проклятие: быть причиной страданий любимых людей. Так больно признавать, что без тебя всем было бы только лучше. Сергей ничего больше не сказал – только бережно приобнял её за плечи и повёл в комнату. Она послушно пошла – опустив глаза, опустив руки. Старенький плюшевый кролик беспомощно свесил мягкие ушки. – Я знаю, что очень виновата перед тобой, и… – Клэр… – Нет, подожди! Он взглянул на неё всё с тем же непониманием, удивлением, с болезненной беспомощностью в глазах. Свет уличных фонарей падал в комнату сквозь заплаканное окно, и в этом свете, в этом мраке, Клэр казалась призраком в своём мокром белом платье. Шумел дождь. Тикали на полке часы. Старенький кролик безмолвно смотрел на них блестящими глазами, прижавшись к спинке дивана. – Я знаю, что не заслуживаю этого, но… выслушай меня, пожалуйста. Она смотрела на него с мольбой, стискивала руки, бессознательно царапая их ногтями, словно пыталась наказать саму себя, причинить себе боль. Порой ей начинало казаться, что она такая же сумасшедшая, как и её отец. – Понимаешь, есть… вещи, о которых мне очень трудно рассказать. Особенно тебе. – Почему? – Я… боюсь. – Чего? – Боюсь, что ты больше не захочешь меня видеть. – И ты решила сказать неправду? Клэр опустила на мгновение глаза, но тотчас вновь вскинула их на него. – Я знаю, что это плохо, но… Так ты позволил бы мне остаться… рядом. Сергей молча кивнул: ведь он понимал её. Сам был готов смириться с чем угодно, лишь бы быть там, где она. – Почему же ты тогда призналась? – Это… нечестно. – Она до боли закусила губу, и в глазах её снова заплескалась тоска. – Я знаю, что тебе было в тягость моё молчание, но мне… мне правда было очень трудно… решиться. И сегодня я расскажу… всё. – Она запнулась, то ли вздохнув, то ли всхлипнув. – И если ты меня спросишь, я отвечу. Обещаю. – Ты правда этого хочешь? – Я должна. Тыльную сторону левой руки саднило: кажется, она всё-таки умудрилась расцарапать кожу. Нервное. Так сказал когда-то врач, которому она отказалась рассказывать о своих шрамах и о том, почему ей так ненавистно её собственное тело. С тех пор прошло много лет, но сейчас она снова чувствовала себя поломанной, израненной, исцарапанной – словно она упала на землю с немыслимой высоты и страшно разбилась. А спасение – вот оно, только руку протяни! Протяни – и молись, чтобы тебя ещё смогли принять. Он взял её дрожащие белые руки, протянутые к нему сквозь темноту, заполненную рыданием дождя. Небо полыхало огнём и раскалывалось над припавшим к земле городом и падало на него грохотом грома, отражаясь в распахнутых глазах домов. Где-то там, за верхушками мокрых деревьев, смотрелась в него немигающими красными огнями тёмная громада станции, устремлялась ему навстречу своими когтями-трубами. Где-то там, за гранью видимого и невидимого, создавались и рушились миры – а судьба этого решалась здесь и сейчас. – Ты только знай, что… Её голос дрогнул – но она не опустила глаз, не отпрянула, не отвернулась. Зверь рвал её изнутри – но она только приблизилась ещё на шаг к тому, без кого ничего уже больше не имело смысла. Мягко сжала его пальцы и отпустила их, и подошла ещё на полшага ближе, и положила руки ему на плечи, и скользнула тонкими пальцами по расстёгнутому воротнику, и коснулась невесомой нежностью его шеи, и взглянула в его тёмные, как опрокинутое небо, глаза. – Я очень тебя люблю. Сергей смотрел на неё, как смотрит безнадёжно больной на того, кто обещает ему, что он будет жить. Как смотрит на долгожданный рассвет тот, кто с рождения был лишён дара видеть. Робкая, ещё такая нерешительная радость, и восхищение перед всем прекрасным, что только есть на свете, и боязливо расправляющее крылья счастье – столько всего горело в этих глазах, и так страшно было даже думать о том, что она могла никогда этого не увидеть! Могла никогда не узнать, что она может сделать его таким счастливым – пусть даже совсем ненадолго. Клэр знала, что потом снова будет больно, и всё же это здесь и сейчас принадлежало только им. Здесь и сейчас она прогонит от себя страх, и обнимет его так, словно имеет на это право, и умиротворённо вздохнёт ему в плечо, прижимаясь щекой к его шее, и запустит тонкие пальцы в его волосы, и улыбнётся сквозь слёзы такому краткому и такому долгожданному счастью, и почувствует, как он с нежностью прижимает её к себе – измученную, продрогшую, такую родную. Такую близкую. Дверь балкона распахнулась у неё за спиной, и металлические кольца карниза жалобно звякнули, когда прозрачный белый тюль взметнулся к самому потолку. Дождь яростно, словно плетьми, хлестнул светлый паркет, и раскат грома показался стократ ближе и страшнее. – Не бойся, это просто ветер. – Я не боюсь… Она только нежнее и крепче прижалась к нему и закрыла глаза. Она боялась лишь одного: потерять его навсегда. Пока он здесь, пока он дышит, пока его сердце бьётся, ей ничего не страшно. Наверное, она ещё смогла бы если не жить, то хотя бы существовать, просто зная, что он есть где-то на свете. Но если не будет его – не будет больше ничего. Ни света, ни тепла – только бесконечная пустота. Отсутствие. С трудом пересилив себя, Сергей выпустил её из объятий. Клэр вздохнула, улыбнулась чуть грустно, но ничего не сказала – только всё держала его руку, пока он закрывал дверь, возводя хрупкую преграду между их тихим обретённым счастьем и рыданием рушащегося неба. – Можно тебя попросить? – Конечно, можно. Он бережно убрал с её лица мокрую тёмную прядь, и она тихо и светло улыбнулась его прикосновению. – После того, как… я расскажу тебе всё, тебе, наверное, захочется, чтобы я ушла, и… Нет, не говори сейчас ничего, пожалуйста! – Умоляюще взглянув на него, Клэр коротко вздохнула и быстро прибавила: – Да, я… я не знаю этого наверняка, и я ничего не утверждаю, но… просто такое тоже может быть. И поэтому я хотела попросить тебя… Не прогоняй меня, пожалуйста, до утра, хорошо? Наверное, бесполезно было пытаться снова объяснить ей, что не может быть такого, чтобы он захотел её прогнать. Что это немыслимо. Невозможно. Наверное, со временем она просто поймёт это сама. – Хорошо. Я обещаю, – мягко улыбнулся Сергей. Приблизился к ней и коснулся губами тёплого лба. Клэр замерла под его прикосновением, обхватила его руку, лежавшую на её шее. – А это… ничего, если я ещё попрошу? – тихо, почти смущённо, спросила она. – Всё что хочешь! Его улыбка отгоняла зверя, и гром, и рыдающий ливень, и чёрную бездну. Ничего больше не существовало, кроме неё, и его таких счастливых глаз, и тепла его руки на её щеке. – Можно мне немножко поесть? Прежде чем я… расскажу. – Ты голодная? Она смущённо улыбнулась, когда в его голосе зазвучали эти уже ставшие такими знакомыми и родными нотки трогательной заботы. – Я почти ничего не ела в эти… в эти три дня. – И почти не спала? Она кивнула устало, и он только теперь заметил залёгшие под её глазами тени. – Может, тогда сегодня просто отдохнёшь? Расскажешь завтра. – Нет, – качнула головой Клэр. Завтра может быть слишком поздно. – Я расскажу сегодня, просто… Поужинаем вместе, хорошо? Вдруг это… в последний раз. Она прикрыла глаза и вздохнула глубоко, прижимаясь щекой к руке Сергея. Ему снова захотелось воскликнуть, что этого не может быть, попытаться переубедить её – но он ведь знал, что слова здесь не помогут. Он только обнял её снова, потому что для неё не могло быть слишком много объятий, потому что она истосковалась по простому человеческому теплу, и теперь ей, конечно, трудно поверить, что оно никуда не исчезнет, даже если она сделает что-то не так. – Знаешь… Ты иди в душ, а я пока попробую высушить твоё платье. Заболеешь ведь так…***
Шум бежавшей из крана воды сливался с шумом дождя. Свист чайника терялся в глухом рокоте грома. Свет то и дело лихорадочно вспыхивал и гас, и Клэр вздрагивала каждый раз, когда заполненная тёплым паром ванная комната погружалась на мгновение в темноту. – Вот, я… сделал всё, что мог. – Сергей улыбнулся чуть смущённо, протягивая ей вешалку с высушенным, выглаженным платьем. Было всё ещё непривычно даже не видеть, а чувствовать её так близко, и точно знать, что она хочет быть здесь, с ним, пусть даже сомневаясь при этом, что он хочет того же. Это… ничего. Даже если никакие слова не смогут убедить её в том, что он никогда не оставит её по своей воле, он найдёт другой способ ей это доказать. – Спасибо, – тихо проронила Клэр. Взяла вешалку, повесила её на крючок. Сейчас, смущённо кутавшаяся в большое белое полотенце, она казалась ещё более хрупкой. Ломкой. Сергей кивнул с улыбкой и хотел уже было выйти, закрыть дверь, чтобы не смущать её ещё больше, но она вдруг остановила его. – Подожди! Он взглянул на неё чуть удивлённо, думая, что она, наверное, попросит его принести ей что-нибудь ещё, или заварить тот чай с травами, который так понравился ей в прошлый раз, но она только молча смотрела на него, и в её глазах снова вставала надрывная полынная горечь. Медленно-медленно она повернулась к нему спиной. Замерла на мгновение – а потом чуть ослабила полотенце, и то скользнуло вниз, почти до поясницы. – Я всё ещё тебе нравлюсь? – тихо и как-то надтреснуто спросила Клэр. Сергей видел большой шрам внизу шеи ещё в первый день, но и сейчас он невольно содрогнулся от одной мысли о том, как, откуда тот мог появиться. Должно быть, удар был такой силы, что, придись он чуть выше и правее, её тонкая шея просто переломилась бы надвое. Но под ним, уже на спине, были и другие шрамы – пусть поменьше, но… Сколько же их? Десять, двадцать? – Тридцать два, – словно прочитав его мысли, глухо проронила Клэр. – И ещё тот, на шее. Всего тридцать три. Некоторые были совсем небольшими, почти незаметными. Другие – немногим меньше шрама внизу шеи. Удары, оставившие их на тонкой светлой коже, должно быть, сыпались градом – и оттого казалось, что раны были нанесены с разных сторон и под разными углами. Невозможно было малодушно списать всё на автокатастрофу или падение с большой высоты: ведь тогда шрамы были бы, по меньшей мере, и на руках тоже. Нет, это сделал кто-то, кто назывался «человеком», хотя едва ли имел на это право. Сергей подавил рвавшийся из груди тяжёлый вздох и поднимавшуюся внутри волну удушливой злости. Сейчас было важно совсем другое: подойти к ней, обнять её за плечи, почувствовать, как она доверчиво прижимается к нему изувеченной спиной, уткнувшись подбородком в его руку. – Расскажешь, что случилось? – тихо спросил он, мягко поглаживая её плечо. Прежде он бы ни за что не решился расспрашивать её, но теперь она ведь сама их показала. – Да, – почти шёпотом ответила Клэр и прикрыла на мгновение глаза. Больно было понимать, что, знай он всё уже сейчас, он бы не держал её так ласково в своих руках. Пожалуй, это было даже больнее, чем тогда. – Тебе, наверное, неприятно на это смотреть. Такое… уродство. – Значит, если я вдруг покалечусь, ты будешь меньше меня любить? Или совсем перестанешь и тоже найдёшь себе кого-нибудь на полголовы выше и с двумя глазами? – Что?.. Клэр чуть отстранилась и, обернувшись, взглянула на него растерянно. – О, ты уже забыла про драму моей первой детсадовской любви? – шутливо изумился Сергей. Она рассмеялась негромко, вздохнула и устало уткнулась ему в плечо. – Но я ведь правда такая… некрасивая, – тихо прошептала она. – Да, а я, конечно, просто ослепительно прекрасен, статен и высок, как столетние сосны! – засмеялся Сергей. – Помнишь, что я тебе говорил? «Красота в глазах смотрящего». Я люблю тебя, и для меня нет никого прекраснее – просто потому, что это ты. Разве ты мне не веришь? – Верю, – всё так же тихо ответила Клэр, безотчётно замирая под каждым его прикосновением.***
Свет всё-таки погас совсем, когда успевшая уже одеться Клэр вошла на кухню: лампа под потолком вспыхнула на мгновение ярко-ярко, зашипела – и всё вокруг погрузилось во мрак. – Ну вот, – разочарованно вздохнул Сергей и выглянул в окно. – Похоже, это во всём районе. Здесь в мае часто бывают сильные грозы, и такое случается иногда. Наверное, дерево где-нибудь на провода упало. Гром грянул над городом, рассыпаясь частой дробью по мокрым улицам. – Давай лапку! Сергей подошёл к ней в темноте, взял за руку, нашёл на ощупь стул и отодвинул его. – Садись, а я сейчас поищу свечи. Клэр сидела, напряжённо всматриваясь в черноту, где чуть скрипела дверца шкафа, откуда раздавались шаги Сергея. Он принёс из гостиной два подсвечника, поставил их на стол, и несколько мгновений спустя два трепетных огонька, мало-помалу разгораясь, осветили кусочек кухни. – Так даже уютнее, правда? – улыбнулся Сергей. – Правда, – тихо ответила Клэр, глядя на него сквозь темноту с той пронзительной нежностью, которую он так мечтал увидеть в её глазах. Она улыбалась, смеялась, расспрашивая его о разных пустяках, но весёлая нежность в её глазах то и дело сменялась горькой печалью. Пусть всего на мгновение – но это так ясно давало почувствовать, что она правда верит, будто всё это в последний раз, что у Сергея тоскливо сжималось сердце. Клэр не замечала так пугавшую её всегда грозу – просто потому, что сейчас весь мир для неё заключался в этом кружке трепетного света двух свечей, где был человек, которого она обрела и которого так боялась теперь потерять. Всё остальное скрылось, исчезло, осталось где-то там, за непроглядной стеной дождя, и это над ним сейчас полыхали молнии, и рушилось раскатами грома тёмное небо. А у неё было мягкое тепло синих глаз, и руки, что держали её так, словно она была тёплым белым голубем, и родное плечо, к которому она припадала с такой болезненной, надрывной нежностью. И это было больше, чем весь мир – просто потому, что мир не имел без этого никакого смысла. – Клэр, милая, ты можешь ничего не рассказывать, если не хочешь! Она сидела, обхватив подрагивающими пальцами чашку с чаем, и бросала на него, убиравшего посуду со стола, такие жалобные взгляды, словно ей вот-вот должны были вырезать сердце тупым столовым ножом. Он опустился рядом, обнял её за плечи, и она подняла на него глаза. – Я должна. Так… нечестно. Я ведь не хочу ничего от тебя скрывать. – Горестно вздохнув, Клэр сжала его руку. – И ты… ты ведь всё равно теперь будешь ещё больше думать, о чём же я молчу и так боюсь рассказать. – Вовсе нет, – немного грустно улыбнулся Сергей. – Ты пришла, и мне больше ничего не нужно… Она снова замерла, когда он поцеловал её висок, чувствуя, как сладко дрожит что-то внутри от этого «милая». Её хрупкое счастье казалось ей похожим на маленького тёплого птенца в ладони, которого вот-вот схватит и раздавит чья-то жестокая, безжалостная рука. Ей хотелось продлить это мгновение, хотелось вдыхать эту нежность, как воздух, пить её, словно воду. Хотелось обернуться маленьким котёнком, и свернуться клубочком у него на коленях, и греться в его руках. Но сирень уже опала невесомым дождём. Всё уже закончилось. Больше никогда.***
В гостиной было совсем темно – ведь теперь сквозь заплаканное окно не падал даже свет уличных фонарей, – но Клэр всё равно попросила его погасить свечи. Сказала, что так даже лучше. Сказала, что ей только нужно знать, что он рядом. Дрогнувшим голосом попросила обнять её ещё раз – и снова обхватила его шею с надрывным отчаянием приговорённой к смерти. Так тяжело было оторваться от него – словно от земли во время боя, когда знаешь, что в тебя полетят сейчас пули, и ты будешь очень мучиться и, может быть, даже умрёшь. Сергей набросил ей на плечи тёплый клетчатый плед, и она закуталась в него, с ногами забравшись на диван. Тяжело прислонилась плечом к спинке и опустила голову. Он сел совсем рядом, развернулся к ней и бережно взял её руки в свои. Он молчал – и она знала, что он и теперь не осудил бы её, если бы она так и не решилась заговорить. Если бы просто подалась вперёд, и уткнулась ему в шею, и выплакала бы своё горе, не проронив ни слова. – Ты правда думал, что я тебя ненавижу? – очень тихо спросила она наконец. Его лица было почти не видно в темноте, но она почувствовала, как дрогнули на мгновение его руки. – Мне казалось, что я как будто бы очень обидел тебя своим… признанием, – вздохнул Сергей. – Даже, наверное, оскорбил – и от этого стал тебе в тягость. – Вот видишь, что я наделала… – глухо уронила Клэр, опустив голову. – Столько боли причинила тебе и… Сашеньке. Как вспомню, что она говорила… Никогда себя за это не прощу! Она с такой злостью царапнула себя по тыльной стороне ладони, что закусила от боли губу. Сергей, заметив это даже в темноте, поспешно перехватил её руки. – Клэр, не нужно винить себя! Сашенька любит тебя и совсем на тебя не сердится! Она подавила рвавшийся из груди всхлип, кивнула молча. – Нам в приюте тоже давали по пятницам имбирные пряники, – с растворённой в голосе печальной улыбкой проговорила Клэр. – А по праздникам пекли пироги. С яблоками, с вишней. Иногда даже с малиной. Я так люблю малину! – Я тоже, – тихо рассмеялся Сергей. – У бабушки в деревне её целые заросли, и я каждое лето там просто объедаюсь! – А я даже ни разу не видела, как она растёт, – вздохнула Клэр. – Помню, прочитала в учебнике, что её очень много в Висконсине, и сразу начала мечтать, что буду жить там, когда вырасту. – Ты хотела поехать туда, когда сбежала? – Сначала – да, но потом поняла, что у меня не хватит денег. У меня ведь совсем немного было – только то, что мы могли заработать за лето, помогая кому-нибудь в городе. Ну, знаешь… газоны стригли, развозили по утрам молоко, расставляли товары в магазинах. Мне очень нравилось в книжном: его хозяйкой была такая милая старушка. Она давала мне читать книги, и угощала чаем с печеньем, и столько всего интересного рассказывала… – Клэр тяжело вздохнула, и на губах её появилась болезненная улыбка. – Вот я тебе рассказываю об этом, и, кажется, только сейчас начинаю понимать, что, наверное, могла бы быть счастлива, если бы осталась в приюте. Действительно счастлива. Пусть я и была ужасно замкнутой, пусть у меня не было друзей, и меня не любили учителя – всё равно мне тогда только казалось, что я была одинока. Ко мне ведь на самом деле никто не относился плохо, хотя все знали про… родителей. Но меня не обижали, и, если я болела, за мной ухаживали. Да… Я один раз очень тяжело заболела. Даже думала, что умру. Тогда меня это очень пугало, а потом я жалела, что… Клэр замолчала, дёрнула плечами, словно отгоняя что-то от себя, и сжала руку Сергея. – Я сбежала как раз после своего дня рождения, – медленно продолжила она. – Тогда мне казалось, что я уже совсем взрослая и смогу сама позаботиться о себе. Решила, что доберусь до Нью-Йорка, затеряюсь в большом городе, и никто меня там не найдёт. – Из груди Клэр вырвался такой истерический смех, что Сергей невольно вздрогнул. – Думала, что найду там работу, сниму комнату и поживу несколько месяцев, пока не накоплю денег, чтобы уехать в Висконсин. Вот только внезапно оказалось, что в жизни всё не совсем так, как в книгах и в кино. Она куталась в тёплый плед, но ей всё равно было холодно. Она чувствовала руки Сергея, мягко державшие её собственные, но ей казалось, что она одна в этой темноте. – Два дня я ещё кое-как перебивалась: ела в самых дешёвых закусочных, ходила пешком, искала доски с объявлениями и глазела на небоскрёбы, а на ночь устраивалась на каком-нибудь автовокзале – делала вид, что жду автобус, и оставалась там до утра. Но денег становилось всё меньше, ноги уже не ходили, а брать на работу девчонку, которой и до восемнадцати ещё далеко, никто не хотел. И большой город уже не восхищал, а как будто… давил. Словно я стала совсем-совсем крошечной. Я стала бояться ночевать на автовокзалах, потому что там было много бездомных, и ещё мне всё казалось, что меня заметит полиция – и тогда меня уж точно вернут в приют. Ласби ведь не так уж далеко, и меня, конечно, там уже хватились. Вот поэтому на третий день я просто бродила по улицам где-то в Бруклине и не знала, что мне делать дальше. Возвращаться в приют не хотелось, но я ужасно устала, и мне совсем некуда было идти. И денег почти не осталось, а так хотелось есть… Да ещё и к ночи обещали грозу: я слышала по радио в одном магазине. Там всё удивлялись: как это так, гроза в конце сентября? Но погода и правда испортилась, а я всё думала, сидя на скамейке, что мне, наверное, придётся спать на улице, прямо под дождём. Я всё думала и думала, и уже почти решила сдаться и пойти в полицейский участок в соседнем квартале, потому что мне показалось наконец, что пускай уж я лучше проведу в приюте ещё несколько лет, чем… так. И тогда… Клэр запнулась – словно споткнулась на бегу о камень и упала. Ударилась грудью и задохнулась. – Ко мне подошёл один… мужчина. Мне он показался уже пожилым, но на самом деле ему, наверное, было лет сорок. Он был такой… как какой-нибудь профессор из фильмов. Очень… приятный. Дружелюбный. Вежливый. Он спросил, не случилось у меня что-нибудь плохое, потому что я выгляжу очень усталой и грустной. Я сначала не хотела ничего отвечать, но он всё расспрашивал меня, и я… Не знаю, мне, наверное, просто было слишком одиноко в этом огромном городе – а тут впервые кто-то поинтересовался, не нужна ли мне помощь. Я, конечно, боялась, что он позвонит в полицию, но всё равно почему-то рассказала ему… ну, не правду, конечно, а так… Выдумала на ходу, что я осталась одна после гибели родителей и сбежала, чтобы меня не отдали в приют. – Клэр снова запнулась, а потом вдруг глухо, надрывно рассмеялась. – Господи, какая же я была дура! Вся злость, вся ненависть к самой себе снова поднимались у неё внутри, затапливая грудь вязкой чёрной горечью, мешая дышать. – Он сказал, что всё понимает, и поэтому не станет ничего говорить полиции. И ещё сказал, что мне всё-таки нельзя оставаться на улице – особенно в такую ночь. Сказал, что, конечно, дал бы мне денег, чтобы я могла переночевать хотя бы в мотеле, но, как на грех, забыл дома бумажник. Но и оставить меня просто так он не мог – и поэтому пригласил к себе. Показал мне фотографию молодой женщины с девочкой лет восьми и сказал, что это его жена и дочь. Сказал, что они будут очень рады помочь мне. Что у них дома есть свежий пирог, и что я смогу выспаться в тёплой мягкой постели. Она почти слышала шум машин и запах свежего хлеба из магазинчика на углу. По радио говорили про надвигавшуюся на город грозу, а рядом звучал вкрадчивый голос, убеждавший её, что «так будет лучше». – Я по дороге всё рассказывала ему про Висконсин: про то, какие там озёра, леса и холмы. Говорила, что хочу уехать туда и посмотреть на малину и смешных толстых барсуков. – В голосе Клэр снова зазвучали надтреснутые нотки. Она не стала говорить о том, как согласилась, потому это было слишком страшно. Даже сейчас. – Когда мы подошли к его дому, он сказал, чтобы я не удивлялась тому, что там так пусто. Дом был и правда очень старый, и я охотно поверила в то, что его расселяют и собираются сносить. По его словам, на других этажах ещё оставались несколько семей, но мы никого не встретили, пока поднимались наверх. В его квартире тоже было пусто, словно там никто и не жил, но он сказал, что это потому, что они уже перебрались частично в новое жильё. Я спросила, где же его жена, и он сказал, что она поехала забирать дочку с занятий в художественной школе. Сказал, что они скоро будут, а я пока могу пройти на кухню и поесть. Я и правда была очень голодная, и… Из груди Клэр вырвался судорожный вздох, больше похожий на всхлип. Едкие слёзы жгли глаза, словно кислота, отчего-то ещё не желая течь по бледным щекам. – Я даже не заметила, как появились… они. Ещё двое. Всё пирог искала… дура несчастная. Один подошёл ко мне сзади и схватил за шею. Сказал, чтобы я не оборачивалась – иначе он меня придушит. Но я так испугалась, что умудрилась как-то вырваться. Я к нему развернулась – не для того, чтобы посмотреть, а просто… так вышло. А он меня с такой силой по лицу ударил, что я спиной влетела в стол и на пол упала. Тогда на кухню зашёл второй: спросил, что случилось, и я по голосу поняла, что это не… «профессор». Я сразу все страшные истории вспомнила, которых успела за два дня насмотреться на первых полосах газет: и про маньяков-убийц, и про торговлю органами. Решила, что они меня сейчас прямо на этом столе разделают и продадут по частям где-нибудь в Мексике. От страха у меня даже силы появились, и я так рванулась обратно к двери, что они не успели меня удержать. Но дверь… она уже была заперта. Я всё дёргала замки, даже не замечая, что меня никто не пытается остановить. Потом наконец обернулась и увидела, что прямо у меня за спиной стоит этот… «профессор». Улыбается и помахивает кольцом с ключами. Мне… мне никогда в жизни не было так страшно. Шрам на шее налился тяжёлой, тянущей болью, и тут же заныло левое плечо. Клэр хотела высвободить руки и отвернуться – потому что то, что она должна была теперь рассказать, слишком отвратительно, чтобы произносить это в лицо Сергею, – но тот почти силой удержал её. – Тот… человек, он… ударил меня снова и велел не поднимать ни на кого глаз, если я не хочу, чтобы они свернули мне шею. Я послушалась, хотя совсем не понимала, зачем им это: даже если они не собираются меня убивать, я ведь всё равно не выживу после того, как они вырежут из меня всё, что можно продать, и не смогу никому рассказать о них. Я правда не понимала. Даже когда они притащили меня в дальнюю комнату, где была только старая кровать у стены, не понимала. Они сказали, что ничего мне не сделают, если я просто разденусь и дам им посмотреть. Клэр вырвала правую руку и схватилась за взорвавшееся болью плечо. Наклонилась вперёд, когда из груди её вырвался глухой стон, и почувствовала, как придвинулся ближе Сергей. Мягко погладил её шею, и плечо, и лежавшую на нём руку. – Хочешь попить? Я принесу тебе воды. Она едва могла различить в темноте его лицо, но его голос отчего-то показался ей странно-спокойным. Каким-то… собранным, как будто он не просто слушал её унизительную исповедь, а выполнял важное задание. Наверное, она бы испугалась, приняв это за первый признак зарождающегося отчуждения, если бы его рука не гладила так нежно её шею, утишая боль. – Нет, пожалуйста, не уходи! – Она вцепилась в его руку, потому что ей было дорого каждое мгновение, когда она ещё могла себе это позволить. Ведь ещё немного, и… всё. Уже почти всё. – Меня всю трясло от страха и от стыда, когда я… раздевалась прямо перед ними. Руки не слушались, а они всё поторапливали и смеялись надо мной. Говорили, что я похожа на облезлую кошку с помойки, и что рёбра у меня торчат, как у стиральной доски. Один из них сказал, что «это, наверное, всё равно что на скелете лежать», но я тогда даже не поняла, что он имел в виду. Я хотела только, чтобы это… закончилось. Кажется, я просила их отпустить меня и обещала, что никому ничего не скажу, но они только продолжали смеяться. Потом кто-то опять схватил меня за шею и толкнул к другому. Тот тоже толкнул меня, а потом они все подошли ближе и начали… хватать. Ко мне ни разу в жизни никто так не прикасался, и это было до того мерзко, что я стала кричать и звать на помощь. Тогда один из них ударил меня кулаком в живот, так что я едва не задохнулась, и сказал, что я могу орать сколько угодно, но никто меня не услышит, потому что все соседние дома уже выселили, и здесь нет никого, кто захотел бы мне помочь. Я снова стала просить из последних сил, чтобы они отпустили меня. Говорила, что они ведь обещали. Но они только опять начали смеяться и сказали, что у меня и «смотреть-то не на что». Потом кто-то поднял меня с пола и швырнул на кровать лицом вниз. Я даже ничего понять не успела, как он уже навалился на меня. Если бы у неё только хватило слов, она бы рассказала о том, что такое безысходность. Неизбежность. О том, что чувствуешь, когда понимаешь, что сейчас случится что-то страшное – что-то такое, что разрушит, разорвёт твою жизнь. Что-то непоправимое, необратимое – и до этого осталось всего одно мгновение, и ты уже ничего не можешь сделать. Не можешь даже надеяться, потому что никто не придёт на помощь глупому зверьку, который сам угодил в железные зубы капкана. – Я голос сорвала, наверное, всего за несколько минут. Меня как будто… на части рвали, и я была уверена, что умру. Не представляла, как такое можно пережить. И… не знаю, что случилось, но в какой-то момент я вдруг подумала, до чего же это дико и странно, что совсем рядом, где-нибудь на соседней улице, ходят люди: разговаривают, смеются, переживают из-за забытых дома ключей или подгоревшего обеда, и им нет никакого дела до того, что случилось со мной. Мне казалось, что, даже если бы они обо всём узнали, всё равно не захотели бы мне помочь, потому что я ведь сама была виновата. Сама согласилась, сама пришла, сама… Они потом говорили, что я сама этого хотела, просто не понимала. И я… я всё время верила, что и правда сама во всём виновата. Я поэтому даже молиться не могла, хотя мне очень хотелось. Мне казалось, что даже Господь осудил бы меня за такую отвратительную глупость. И ещё казалось, что тогда меня может увидеть ма… мама. У неё больше не было сил сдерживать рыдания, и те вырвались из её груди, задохнувшись в шуме дождя. Сергей молча гладил в темноте её дрожащие руки, а она чувствовала, как всё тело наливается нестерпимой болью. – Тогда как раз началась гроза, и гром так гремел над крышей, что иногда казалось, будто она рухнет сейчас, пробив потолок. Окна там были заколочены, но через щели в досках было видно, как полыхают молнии. И дождь шумел… как сейчас. И всё было таким обычным, что я вдруг поняла: для них это правда ничего не значит. Вообще… ни для кого. Если кто-то и узнает, я просто стану ещё одной единицей в статистике преступлений. Даже если об этом расскажут в новостях, все, кто услышит, и не подумают оторваться от своего утреннего кофе. Я правда понимала, что я – никто, ничто, – но всё равно не могла просто… просто умереть. Не могла даже потерять сознание… очень долго. Наверное, несколько часов прошло… не знаю, сколько. Клэр замолчала, опустила голову, закрыла глаза. Дождь всё шумел за окном, словно само небо плакало вместе с ней в эту ночь, как и в ту. Она скорее чувствовала, чем слышала, неровное дыхание Сергея рядом: он молчал, и от этого на душе становилось только тяжелее, хотя она и сама не смогла бы сказать, чего она ждала. – Ты знал, да? – тихим, совсем безжизненным голосом спросила она. – Догадывался. – Давно? – С первого дня. Его короткие ответы могли бы показаться равнодушными, но она уже слишком хорошо знала, чувствовала его голос, чтобы не услышать за механическим нотками дрожь, которую он безуспешно пытался скрыть. Внутри у него всё рвалось от боли, но он понимал, что не может, не должен этого показать. Она и так уже сломлена, сломана, разбита – и ей станет только хуже, если она поймёт, как это ранило его. Поймёт, как убивала его собственная беспомощность, бессилие исправить хоть что-то. – Это из-за того, что я у доктора устроила? – Да… отчасти. Меня… нас учили работать с… жертвами насилия. – Да, конечно, – кивнула Клэр. – И как же с нами нужно работать? – Из её груди снова вырвался всхлип, но она, опомнившись, прибавила быстро: – Нет, нет, прости, я знаю, что не должна так… Просто я не понимаю… Ты с самого начала догадывался обо всём, и всё равно… – Неужели ты думаешь, что, зная о твоём горе, я буду любить тебя меньше? Неужели правда думаешь, что я захочу тебя прогнать? Его голос отзывался у неё внутри болезненно-нежной дрожью. Его рука коснулась в темноте мягким теплом её щеки. Она замерла, как приговорённая к смерти, стоящая с петлёй на шее на краю чёрной пропасти. – Не думай, что уже знаешь всё. Боюсь, я ещё смогу тебя удивить. Наверное, так чувствует себя тот, кто падает в глубины ада, проходя один его круг за другим. – Тебе удалось от них сбежать? – Нет. Всего одно короткое слово – будто вбитый одним ударом в руку гвоздь. – Когда я очнулась, через щели в досках уже падал свет, и я поняла, что наступило утро – каким бы странным мне это тогда ни казалось. Я почти не могла пошевелиться – даже дышать было больно, – но увидела, что они всё равно приковали меня наручниками к металлической спинке. Мне ужасно хотелось пить, но за целый день никто так и не пришёл – да я и не стала бы, наверное, просить. Не только потому, что говорить почти не могла, а… просто. Один появился ближе к вечеру, отвёл… или, скорее, притащил меня в ванную и заставил принять душ. Я не понимала, зачем – но ни о чём не спрашивала. Потом меня бросили обратно, а вскоре я услышала, как кто-то стучится в дверь. Я не надеялась, конечно, что это моё спасение – да и мне казалось тогда, что поздно уже меня… спасать. Они говорили о чём-то с тем, кто пришёл, а потом привели его туда, где была я. Он посмотрел и спросил: «Сколько?» Я подумала, что он спрашивает, сколько мне лет, или сколько я уже здесь провела, но вместо этого ему назвали… цену. Она снова запнулась, замолчала, будто бы последнее слово застряло у неё в горле и не давало теперь дышать. Вот сейчас-то ей уж точно велят закрыть рот и убираться ко всем чертям – потому что такая, как она, не имела права даже переступать порог этого дома. Сергей молчал. Внутри него плескалась та же едкая чёрная горечь – только он не мог дать ей излиться в словах. Внутри него рвалось с сухим треском что-то, чему он не знал названия, но он не мог выдать этого ни единым звуком. Он чувствовал, что Клэр всё ждёт, когда же он оттолкнёт её, велит ей замолчать, убираться – и боялся вздохнуть лишний раз, чтобы она только не подумала, что он правда может сказать ей такое. – Это было не очень много. Примерно как хороший обед в дешёвой закусочной. Они потом ещё смеялись и говорили, что, если бы я раньше догадалась торговать собой, смогла бы сама… устроиться. Эти… «гости» приходили только поздним вечером и ночью. Обычно по одному-двое, но иногда было… больше. А днём приходил «профессор» со своими дружками. Они больше не били меня, и гостям запрещали тоже: всё боялись, что я слишком быстро потеряю «товарный вид». Говорили, что я и так тощая и страшная, а если буду ещё и в синяках, им самим за меня доплачивать придётся. Поэтому они меня заставляли ходить в душ – и вообще… ходить. Если я не могла даже подняться – начинали угрожать. Им это очень… нравилось. Они ведь могли бы просто завязать мне глаза или… не знаю, мешок на голову надеть – но они хотели, чтобы я всё время их боялась. Нет, они, конечно, не убить меня угрожали – знали, что это не подействует. Но я, наверное, лучше не буду об этом рассказывать. Слишком… мерзко. Просто угрожали – и всё. Есть мне тоже давали, чтобы я «не подохла раньше времени». Один из них сказал как-то, что вот теперь-то я точно стала шлюхой: ведь я ем то, что они купили на деньги, которые я заработала своим телом. Я тогда отказалась есть, но они… заставили. И потом заставляли – только смеяться стали ещё больше. И всё говорили, что это единственное, на что я гожусь, и что я должна быть им благодарна, потому что «просто так» на меня ни один мужчина даже не посмотрел бы. Она помнила, как умирала внутри неё та маленькая Клэр, которая любила когда-то платья и яркие ленты в волосах. Которая верила, что однажды она вырастет и станет красивой-красивой, и её полюбит кто-то добрый и ласковый, и у неё будет семья и настоящий дом. Разве она так много хотела? Разве она успела за свою короткую жизнь совершить грех настолько страшный, что её нужно было покарать за него так жестоко? Неужели она действительно заслужила чем-то всю эту ужасную боль, которая и долгие годы спустя терзала её тело и душу? – Я не знала наверняка, собираются ли они меня потом убить, – омертвевшим, иссохшим голосом проронила она. – Я понимала, что всё равно не буду жить, но мне хотелось, чтобы это закончилось поскорее, а всё не удавалось придумать, как мне себя убить. Поэтому иногда я начинала просить их отпустить меня, но они даже внимания не обращали. Один раз только сказали, что будут держать меня, пока за меня платят, и пока я противна им не настолько, чтобы они не могли… Мне тогда казалось, что я провела там несколько месяцев, но потом я узнала, что прошло всего две недели. Всего. – В ту, последнюю, ночь пришли сразу п… пятеро. Они были очень пьяны, у них были деньги, и они хотели веселиться. Им показалось скучным просто насиловать меня, и они решили «поиграть в охоту». Гоняли меня по всему дому, зная, что двери заперты, и окна заколочены, и деться мне будет некуда. Я тогда уже почти совсем не могла ходить, но они всегда придумывали, как меня заставить. Я сначала даже обрадовалась, потому что подумала, что смогу броситься в лестничный пролёт, но там оказалась такая дурацкая лестница, что я бы себе только ногу, в лучшем случае, сломала. В общем… я поняла, что ничего не выйдет. Они гонялись за мной, и, когда кто-нибудь меня находил, сразу… набрасывался. Не знаю, сколько раз это было за ту ночь – и не знаю, почему я не сошла с ума… с такой-то наследственностью. Потом я всё-таки потеряла сознание, так что даже не заметила, как меня приволокли обратно и снова приковали. Наверное, мне удалось заснуть, потому что тогда я увидела… тот сон. Помнишь, я тебе рассказывала? Про птицу. Клэр так боялась, что Сергей ничего не ответит, что даже перестала дышать. Ей так нужно было услышать сейчас его голос, услышать в нём эту мягкость и это тепло, которые давали ей силы жить. – Я помню. Она прерывисто выдохнула и робко спросила: – Тебе очень неприятно это слушать? Его молчание показалось ей вечностью. – Нет. Только очень больно. Клэр почувствовала, как заныло, налилось свинцовой тяжестью в груди сердце. – Прости меня, пожалуйста… Я не должна была рассказывать тебе… так. Надо было просто сказать и… всё. Но я никогда никому об этом так не рассказывала, и… Остаток сбивчивой фразы утонул в её плаче и в плаче дождя. Она не могла больше ничего сказать – и, когда Сергей придвинулся чуть ближе и обнял её, просто упала в его руки, на его плечо. – Мне тогда показалось, что птица – это… мама. Что она зовёт меня к себе, чтобы обнять и защитить. Там, во сне, я даже думала, что уже умерла, но потом проснулась и поняла, что… нет. И ещё поняла, что я больше не могу, просто не могу – понимаешь? И тут я вдруг увидела, что из спинки торчит какая-то железка: кровать ведь уже старая была, а за эти… за эти две недели она вообще почти развалилась. Я чуть не вывихнула руку, но мне удалось до неё дотянуться и оторвать. Она была почти совсем тупая, но с одной стороны было несколько зазубрин, и я начала резать ими левое запястье. Было очень неудобно и больно, и кровь текла совсем плохо, потому что я только рвала кожу, и… Потом я услышала шаги и просто воткнула её в руку – но всё равно не успела. Она глухо застонала ему в плечо и вцепилась в его рубашку с таким отчаянием, словно какая-то неведомая сила пыталась вырвать её из его рук. – Я не помню, кто из них пришёл, но он, кажется, тоже был очень пьян, а когда увидел, что я сделала, просто… обезумел. Он отстегнул наручники и заставил меня подняться, а потом ударил чем-то сзади… там, где теперь тот шрам. У него, кажется, была с собой пустая бутылка из-под виски, но я не уверена, что он… ей… меня. Я сразу на пол упала. Думала, больше совсем дышать не смогу. А он как будто… озверел. Всё бил, и бил, и бил… Он мне тогда нос сломал, пять рёбер и правую ключицу. И ещё спину чем-то исполосовал, и ногой в живот очень сильно ударил. Не знаю, сколько это продолжалось, но потом вломились другие двое и оттащили его. Сначала орали, что он всё испортил, а потом ко мне подошли. Один из них меня ногой на спину перевернул и сказал, что теперь за «этот кусок мяса» никто не станет платить. Я так надеялась, что они наконец убьют меня… но потом поняла, что они просто хотят от меня избавиться. И тогда я вдруг увидела, что в нескольких шагах от меня валялся пистолет: выпал, наверное, у того, который меня бил. Я даже подумать ничего не успела, просто поползла к нему и всё на кружочек дула глядела. Я даже забыла, что не умею стрелять. Решила, наверное, что оно как-то само получится, и я наконец-то смогу умереть. Но они заметили и подумали, видно, что я в них собираюсь стрелять. Один из них наступил мне на руку, которую я пыталась порезать, и сломал запястье. До сих пор помню, как… хрустнуло. После этого я опять потеряла сознание, а очнулась уже на св… свалке. Оказалось, что они меня просто выбросить решили, как мусор, зная, что я всё равно там подохну. Только что в мешок не сунули, как кролика в сказке… Смешно, правда? Сергей всё так же молча привлёк её к себе, усадил рядом и развернулся так, чтобы ей было удобнее опираться на его плечо. У неё и правда уже не было сил, и её била дрожь от боли и страха, и она жалась к нему в надежде согреться родным теплом. Она понимала, что нечестно было скрывать от него правду – но нечестно было и заставлять его брать на себя хотя бы часть этой чудовищной боли. Сколько раз за этот вечер она уже пожалела, что рассказала ему об этом и о том, не ограничившись двумя словами, которыми можно было всё это описать? Но раз за разом слова срывались с её губ почти против её воли – просто потому, что она слишком долго держала в себе эту горечь и эту боль, и они отравили, изувечили всё внутри неё. – Уже наступила ночь, и мне было очень холодно, потому что они меня так и бросили там… совсем без одежды. Я видела краем глаза, что сумка с моими вещами валяется рядом, но не могла даже пошевелиться, и левая рука у меня всё равно была сломана. Вокруг были какие-то дома, но они все выходили на свалку слепым торцом. А может, они и вовсе были нежилыми или заброшенными. Потом ещё пошёл дождь – тоже очень холодный, потому что уже ведь была середина октября. Он… падал прямо мне в глаза, но мне было так больно, что я даже не могла их закрыть. Я просто валялась там, как сломанная кукла, и думала, что на свалке, наверное, много бродячих собак, и, если они появятся, то просто обглодают меня заживо, потому что я ведь даже пошевелиться не смогу. Голос Клэр упал до шёпота, а пальцы судорожно вцепились в воротник Сергея. Его плечо было уже совсем мокрым от её слёз, но она даже не замечала этого, хотя по-прежнему прижималась к нему щекой. По телу прошла новая волна болезненной дрожи, а к горлу подкатила тошнота. – Так прошло, наверное, несколько часов. Я, может быть, стонала или… не знаю. Просто в какой-то момент я увидела свет фонаря и услышала шаги. Я тогда даже не поняла, что это был полицейский, который патрулировал район. Разглядела только, что это мужчина, и, когда он начал с себя куртку снимать, всё пыталась… повернуться. Он меня накрыть хотел, а я решила, что он… тоже. Я потом об этом вспоминала и всё думала, что они, наверное, были правы, и я точно стала шлюхой. – Ты знаешь, что это не так. Клэр вздрогнула, когда в заполненную плачем дождя тишину упал голос Сергея – словно она забыла о том, что он тоже умеет говорить. Голос был тихим и очень спокойным, но её голова лежала на его груди, и она слышала, как лихорадочно, надрывно билось его сердце. – Я, наверное, опять отключилась, потому что совсем не помню, как попала в больницу. Мне наложили гипс и повязки, пока я была без сознания, и я умудрилась прийти в себя, как раз когда меня собирались… зашивать. – Зашивать? – Вам, наверное, на практике «жертвы насилия» не показывали? – с горечью проронила Клэр. – Мне всё хотелось остановить их, объяснить, что ничего этого не нужно, потому что я всё равно не собираюсь жить, но меня, конечно, никто не слушал. Думали, что я брежу, а то и вообще тронулась умом после… всего. Но я правда была уже совсем как мёртвая. Даже когда мне сказали, что у меня уже никогда не будет детей. Клэр почувствовала, как дрогнула рука Сергея, лежавшая на её шее – но он только привлёк её к себе ещё ближе. – Я рассказала полиции всё, что могла, но их тогда всё равно не поймали. Ещё три года прошло, прежде чем их смогли найти. Вышли как-то на их след после того, как нашли на той же свалке тело девочки лет шестнадцати. Видно, не выдержала. А может, наоборот… дольше продержалась. Я очень хотела тогда, чтобы их нашли. Чтобы ни с кем такое больше не случилось. Я только имя своё утаила, потому что не хотела, чтобы меня сразу вернули в приют. Сказала, что не помню, как меня зовут, и мне поверили, потому что у меня было сотрясение мозга. Все мои документы остались в приюте, а опознать меня было нельзя из-за побоев и сломанного носа. Я провела в больнице ещё неделю, пока ждала, когда наконец смогу ходить. Я не хотела убивать себя там, потому что врачи и сёстры очень меня жалели, и я боялась, что у них будут из-за меня неприятности. Меня охраняла полиция, но мне всё равно удалось сбежать. Ходить было ещё больно и трудно, но я всё-таки добралась пешком до автовокзала. Мне хотелось уехать куда-нибудь – куда угодно, лишь бы выбраться из этого города, – но не на что было купить билет. На меня все косились из-за бинтов и разбитого лица, но подошла только одна женщина. Не помню, что я ей тогда рассказала… кажется, сказала, что очень хочу домой, но у меня совсем нет денег. Она пожалела меня и дала мне немного. Мне хватило на билет до маленького городка, Уэст-Пойнт, который был на другой стороне Гудзона. А на оставшиеся деньги я купила в буфете чай и пирожное. Я всегда мечтала такое попробовать, но в приюте нас не очень-то баловали, а тут… Решила, что перед смертью можно позволить себе маленькую радость. Сергей гладил её спину, шею, волосы, руки, мягко касался воспалённого, заплаканного лица. Ей хотелось, чтобы он снова поцеловал её в висок, но она не смела попросить. – Я ехала последним автобусом. Сидела в кресле, смотрела в окно и на других пассажиров – и всё вспоминала ту свалку и думала, что никому из них не было бы никакого дела, если бы я умерла прямо там. Никто бы об этом даже не узнал. Никто бы обо мне не вспомнил. Я… заколебалась после чая и пирожного – просто потому, что мне впервые за несколько недель стало вдруг хорошо и спокойно, – и мне правда нравилось ехать в автобусе и смотреть в окно, и я, поддавшись слабости, стала думать, что, может быть, мне просто стоит доехать до этого городка и попробовать жить. Но вот я вспомнила и… не знаю, как будто что-то у меня внутри опять сломалось. Порвалось. Я вышла за одним из мостов и вернулась на него. Было уже очень поздно, и машины почти не ездили, поэтому было совсем не трудно перебраться незамеченной через перила. То есть, незамеченной нетрудно. А вообще… не знаю, как мне это удалось. В её памяти всё это так и осталось единым: темнота, тишина, высота, глубина. Всё слилось в одно огромное и непостижимое преддверие смерти, дышавшей в лицо холодом ночного осеннего ветра. Весь мир исчез, растворился в пустоте вместе с людьми и всеми их большими и малыми радостями и горестями. Осталась только она – та, что всю жизнь была одинокой, но впервые оказалась наедине с собой. – Это было так… странно. Очень страшно – и очень красиво. Всё небо было усыпано звёздами, и оттого, что оно сливалось на горизонте со своим отражением в реке, казалось, что у меня под ногами была не вода, а другое небо – только перевёрнутое, опрокинутое. На нём тоже были звёзды – только они будто бы падали вверх. И мне начало вдруг казаться, что это вовсе не небо и не река, а одна бесконечная, бескрайняя бездна, и звёзды, которые падают в неё, будут падать целую вечность. И я… я тоже буду падать в неё вечно – и это, наверное, даже не смерть. Просто… освобождение. Мне всё равно было очень страшно – и в то же время так легко-легко! Как будто бы я знала, что страшным будет только этот последний шаг, а потом мне сразу станет хорошо, и ничего дурного уже не случится. Просто она растворится в первозданной тьме. – Я не слышала, как сзади остановилась машина. Я как будто снова ушла так глубоко в себя, что всё остальное для меня перестало существовать. Мне иногда удавалось так… сбегать. Наверное, я только поэтому и не сошла с ума за те две недели. Когда у меня получалось, я даже почти не чувствовала боли. Вот и там, на мосту, было так же. Я уже собиралась отпустить руку и упасть в это опрокинутое небо, но кто-то вдруг схватил меня сзади за плечи и… обнял. – Это была та женщина? Эмили? Клэр снова чуть вздрогнула, когда совсем рядом раздался тихий голос Сергея. Вздохнув, она приникла ещё ближе, доверчиво уткнувшись макушкой в его шею. – Да. Я тогда почти не понимала, что она мне говорит, только чувствовала её руки, которые не давали мне упасть. Кажется, она даже плакала и всё повторяла, что обязательно поможет мне, и что я не должна этого делать, потому что всё можно исправить, если только я буду жива. – Я тоже всегда так говорил. – Как? – Всё поправимо, кроме смерти. Сейчас она была почти готова в это поверить. – Я сначала стояла, будто каменная, и она тогда стала гладить меня по голове и по лицу. Я всё равно плохо понимала, что она говорит, но у неё был такой ласковый голос, что это, наверное, было неважно. Я просто расплакалась вдруг – а я ведь за всё это время не плакала ни разу. Не знаю, почему – просто не могла, даже зная, что мне от этого стало бы чуточку легче. А тут… как будто сломалось что-то, и я всё плакала и плакала, пока задыхаться не начала. Ей, наверное, пришлось меня через перила перетаскивать, потому что я не помню, чтобы перелезала через них сама – да мне и не хватило бы сил. Она усадила меня в машину, накрыла чем-то и даже шоколадку дала. Но я от этого только ещё больше разрыдалась, и всё прижимала эту несчастную шоколадку к груди, пока она не растаяла совсем. Да, она почти не помнила слов, что были сказаны в ту ночь, но помнила то, что спасло её на самом деле. Не слова, а тепло голоса. Тепло глаз и тепло рук. Иногда одной капли тепла достаточно для того, чтобы прогнать самую страшную тьму. – Эмили жила как раз в том городке, до которого я купила билет. У неё был старенький, но очень уютный дом: мне он тогда показался самым прекрасным местом на свете. Она не спрашивала меня о том, что случилось. Спрашивала только, очень ли мне больно, и какие лекарства мне нужны. Мне и правда было больно, потому что в больнице мне давали какие-то таблетки, но к ночи они уже совсем перестали действовать. И ещё у меня начался жар, потому что после той ночи на свалке у меня было воспаление лёгких, и оно тоже прошло не до конца. У Эмили была подруга, врач. Она её позвала, хотя было уже очень поздно, и та дала мне что-то, чтобы сбить температуру, и чтобы было не так больно. Поменяла повязки и сказала, что вернётся утром. Потом Эмили пошла приготовить мне поесть, а я всё разглядывала её гостиную. Я тогда как раз и увидела ту фарфоровую собачку, которую тебе подарила. Я даже не знаю, почему она мне так понравилась, но Эмили сразу сказала, что я могу взять её себе, и я даже из рук её весь вечер не выпускала. Я потом опять расплакалась, когда Эмили меня кормила и поила горячим шоколадом. Я ведь правда думала, что умру – и вдруг случилось что-то такое, о чём я не смела даже мечтать. Голос Клэр звучал теперь спокойнее и мягче, и из него исчезли болезненно надтреснутые нотки. Так и гроза медленно уходила прочь от города, оставляя после себя лишь шум дождя. – Я почти не разговаривала в первые дни: только очень просила её не звонить в полицию. Потом я ей рассказала про родителей и про то, как сбежала из приюта. Сказала, что приехала в Нью-Йорк, и там меня изнасиловали и избили. Я ничего не говорила про… остальное. Я вообще никому об этом не рассказывала так, как тебе. – Клэр замолчала, отчаянно кусая губы, а потом спросила дрогнувшим голосом: – Мне не нужно было так делать, да? – Так будет лучше для нас обоих. – Лучше?.. Голос Сергея по-прежнему казался неестественно спокойным, и Клэр хотелось взглянуть ему в глаза, чтобы понять, что кроется за его странной сдержанностью, но ей было слишком страшно. Нет, она не боялась увидеть равнодушие или отвращение – только страдание. Боль, которую она ему причинила. – Тебе ведь стало легче оттого, что ты обо всём рассказала? Клэр помолчала немного, прислушиваясь к чему-то внутри себя, и тихо-тихо проронила: – Да. – А я теперь знаю правду и могу разделить твою боль. Знаешь, говорят, что лучше страшный конец, чем бесконечный страх. – Конец? – Она замерла, словно окаменела под его рукой. – Клэр, ты же знаешь, что я не это имел в виду. На мгновение ему показалось, что она снова спросит, как он может любить её после этого, но она только вздохнула чуть сдавленно и продолжила свой рассказ. – Эмили выходила меня за месяц, но я до самого Рождества не могла себя заставить выйти из дома. Раны почти зажили, и кости срастались хорошо: в больницу ходить я боялась, но та женщина-врач часто меня навещала. Она советовала мне гулять понемножку, говорила, что от этого слабость пройдёт скорее, но я никого не могла и не хотела видеть. А ещё меня при виде любого мужчины начинало так трясти, что меня точно отправили бы в лечебницу: я так бедного почтальона чуть до инфаркта не довела, когда он Эмили принёс посылку. Но потом я всё-таки решила помочь ей украсить веранду к Рождеству и даже спускалась к гостям, когда те приходили её поздравить. Она всем говорила, что я её дальняя родственница, и никто больше не спрашивал ни о чём – видели ведь все, что я там по своей воле. Так я… привыкала потихоньку. Стала выходить во двор. Чистила снег на крыльце. Она меня ругала за это, говорила, что я ещё не поправилась, но мне очень хотелось её хоть как-то отблагодарить. Она ведь небогато жила: у неё были только дом и цветочный магазин на соседней улице. Но меня прокормить было не так уж сложно, и она перешила на меня кое-что из одежды своей дочери. Эмили мне тогда про неё и рассказала… Про то, как она погибла вместе с мужем и их нерождённым ребёнком. Эмили видела, как мне неловко принимать её помощь, и призналась, что, наверное, однажды сама бы спрыгнула с того моста, если бы не встретила меня. Ей было легче оттого, что она могла заботиться обо мне, и она всегда говорила, что лучшей благодарностью для неё станет то, что я вернусь к нормальной жизни, и что у меня будет семья… и дети. Она очень этого хотела, и я так и не решилась сказать ей, что у меня не может быть детей, и что никакой семьи у меня никогда не будет. Она и была моей семьёй, и я тогда даже не мечтала о большем. – И ты всё равно думаешь, что она тебя не любила? – тихо спросил Сергей, ласково гладя её волосы. – Я… не знаю. Наверное, всё-таки любила. Просто мне казалось тогда, что она не может меня любить, потому что… знает. Она говорила, правда, что я совсем не виновата в том, что случилось, но я ведь и не рассказывала ей всего. И какая-то часть меня, наверное, всегда верила, что она выгнала бы меня из дома, если бы знала… всё. – Ты и про меня так думала? Клэр судорожно вздохнула и закрыла глаза, пряча лицо на его плече. Ей казалось, будто она ещё тогда, три дня назад, воткнула ему в грудь острый нож и теперь раз за разом мучительно медленно проворачивала его. – К весне я уже могла выходить на улицу и не биться в истерике, когда рядом проходили другие люди. Я попросила Эмили разрешить мне помогать в её магазине, и она с радостью согласилась. Я всё ещё побаивалась, что про меня узнает служба опеки, но всё как-то… обошлось. Со временем я совсем привыкла, и мне правда нравилось так жить. У меня ведь был дом, и обо мне заботились. Хотя бы одному человеку на свете было не всё равно, если я болела, или меня мучили кошмары. Жаль, что это продлилось так недолго. Так было всегда: краткие мгновения покоя и счастья – и снова грохот рушащегося мира. – Мне было восемнадцать с небольшим, когда она умерла от сердечного приступа. Это было так… страшно. Вот только что она была, и вдруг её уже больше нет. И не будет, никогда. Я очень тяжело переживала её смерть. Едва опять в больницу не попала. В Уэст-Пойнт приехала её сестра со своей семьёй: они про меня знали и не возражали против того, чтобы я продолжала жить в её доме, но я очень не хотела быть им в тягость. Сказала, что лучше сниму квартиру: Эмили ведь оставила мне немного денег. Я попросила только, чтобы мне разрешили работать в её магазине, и они согласились. Только посоветовали взять отпуск и съездить куда-нибудь. Развеяться, отвлечься. – И ты поехала? – Да. Только вышло… не очень. И снова её голос стал горьким, как полынь. Колючим, как заросли шиповника. – Я за всё это время ни разу из города не выезжала. Не хотелось как-то… после прошлого раза. А тут решила, что, может, совет «сменить обстановку» и правда был хорошим. Тот городок, куда я приехала, был ещё меньше, чем Уэст-Пойнт, и не особенно от него отличался, но… всё-таки. Мне даже понравилось жить в маленькой семейной гостинице и гулять по улицам и в парке. Один раз я сидела на скамейке с книгой, и ко мне подошёл вдруг какой-то парень. Ему лет двадцать пять, наверное, было, но он мне тогда показался очень взрослым. Спросил, что я читаю, и откуда я приехала. Мне всё это, конечно, очень напомнило… Нью-Йорк. Но Эмили мне всегда повторяла, что я не должна считать, что все люди похожи на тех, кто причинил мне боль, и что я должна видеть и хорошее тоже. И мне тогда даже стыдно стало за то, что я так сразу плохо о нём подумала. Я ему ничего о себе не рассказала, но мы всё равно поговорили немного и даже договорились встретиться на том же месте на следующий день. Я бы, наверное, не пришла, но вечером я гуляла недалеко от гостиницы, и всё смотрела, как другие прохаживаются парами. Многие девушки были даже младше меня, а я в свои восемнадцать чувствовала себя древней старухой, и мне вдруг так захотелось хоть немного узнать, что это такое. Каково это, когда тебе дарят цветы, и угощают кофе, и приглашают в кино, и провожают до дома. Я понимала, что у меня никогда ничего не будет с тем парнем. Меня от одной мысли о физической близости как будто наизнанку выворачивало. Ради ребёнка я, наверное, ещё смогла бы такое вынести, потому что терпят же это как-то другие женщины, но я ведь знала, что у меня не будет детей. В общем, я, конечно, удивлялась тому, что он на меня внимание обратил, но всё-таки решила, что не стану его избегать. Дура. Какая же дура. – На третий день он пригласил меня на вечеринку. Сказал, что у его друга есть бар, и там соберётся небольшая компания. Мне было всего восемнадцать, и просто так пойти в бар мне было нельзя – и поэтому, наверное, я и согласилась. Стеснялась ужасно, но тот парень мне правда… нравился. По крайней мере, тогда мне так казалось. Я знала, что я некрасивая, и понимала, что это уже никогда не изменится, но мне очень хотелось тоже ему… понравиться. Я даже купила нарочно что-то нарядное и накрасилась – хотя не умела почти. Я думала, что уж в тот вечер он принесёт мне цветы или даже конфеты, но он пришёл с пустыми руками. Привёл меня в тот бар и… Там было ещё несколько парней. Не помню, сколько… Трое, кажется. Я спросила, где же все остальные гости. А он… Он сказал: «Что, меньше пятерых за раз не обслуживаешь?» Я… тогда ещё не поняла. Ну… я же говорила, что всегда была дурой. Просто стояла посреди бара и смотрела на него, как будто вообще разучилась человеческий язык понимать. А он ближе подошёл и сказал, чтобы я перестала строить из себя недотрогу. Сказал: «Ты ведь просто шлюха – уж я-то знаю». И… вот тогда я его вспомнила. Вспомнила, что он был одним из тех пятерых. Я не видела их лиц, потому что мне нельзя было смотреть, но голос его я узнала – странно, что не сразу. Даже вспомнила, где он меня… догнал. Мясорубка. Сергей наконец-то смог подобрать подходящее слово для того, что он чувствовал внутри себя. Бесконечная мясорубка, через которую прокручивалось сердце, и лёгкие, и раздробленные безжалостным железом кости. В неё затягивало даже разорванную на лоскуты кожу. Всё лопнуло, сломалось, разошлось, расползлось по швам, и не осталось ничего целого. Суставы ломались с сухим щелчком, и тянулись и рвались тонкие жилы. – Я хотела убежать, но не могла… от страха. Только попятилась, и всё смотрела на него. Я никак не могла поверить, что человек, который мне правда понравился, хотел со мной так поступить. Что он уже так поступил. И ещё думала, что я, наверное, и в самом деле шлюха, раз он мне… понравился. Я, кажется, ещё попыталась отойти в сторону, потому что он вдруг меня схватил и сказал, что он меня не для того обедом накануне кормил, чтобы я теперь просто ушла. У меня было с собой немного денег, и я… я просто швырнула их ему в лицо и убежала. Они не пытались меня остановить, но я всё равно тряслась от страха, когда вернулась в гостиницу. Сразу собрала вещи и уехала обратно в Уэст-Пойнт на последнем автобусе. Больше я ни разу за десять лет не выехала оттуда. Забилась в нору, когда содранная кожа уже повисла лохмотьями, а душу изорвали в кровь. – Я после этого совсем в себе замкнулась. Почти ни с кем не общалась и не разговаривала. Друзей у меня и раньше не было, но тут я совсем нелюдимой стала. Ещё вечно… огрызалась. Не потому, что я кого-то в чём-то винила, а просто от страха. Никак не могла отделаться от чувства, что все знают. Смотрела человеку в лицо – и видела там то, чего не было, и ничего не могла с этим поделать. Поэтому я всё время ходила хмурая и ни на кого не поднимала глаз. Шрамы прятала. И ещё стала одеваться, как… как парень. Мне казалось, что тогда, наверное, никто не захочет снова сделать это со мной. Ему хотелось подняться, подойти к стене и пробить её кулаком. Выбить стекло в окне, проломить дверь – что угодно, чтобы только выплеснуть эту удушливую, вязкую черноту, которая переполняла его и не давала дышать. Мясорубка всё крутилась, методично превращая в ошмётки всё, что только могла в себя затянуть. От осознания собственного бессилия хотелось выть и кричать, пока не сорвёшь голос. Но он не мог – не имел права – даже пошевелиться. Выдать свою боль хоть одним вздохом. Они оба были сейчас словно на тонкой проволоке, протянутой над бездной: всего одно неосторожное движение – и обратного пути уже не будет. – А четыре года назад по соседству поселились двое студентов: парень и девушка. Вообще-то, они англичане, но пару лет учились по обмену в Праге и в Москве. Я об этом не сразу узнала, но мы с ними часто сталкивались, потому что жили совсем рядом. Они ко мне с самого начала очень хорошо относились, хотя я до сих пор не понимаю, почему. Мы даже… подружились, наверное. Они много рассказывали о том, как жили здесь. Говорили, что здесь очень хорошие люди. И мне вдруг так захотелось здесь побывать и увидеть всё это своими глазами и попробовать мороженое и газировку… Глупо звучит, да? – Вовсе нет. – Мне просто очень нужно было увидеть что-то… хорошее. Уехать туда, где можно не прятать глаза, боясь прочитать на лице случайного прохожего, что он всё знает, и не видеть в каждом встречном того, кто меня… Я правда очень этого хотела, и те ребята… они пообещали, что помогут мне. Я почти четыре года жила одной этой надеждой – даже когда узнала, как я смогу сюда попасть. – Тебя это пугало? – Да. Я ведь… Ну какая из меня диверсантка? Я, правда, понимала, что до конца программы я не дотяну, потому что куда уж мне… Но я надеялась пожить здесь хоть немного и поэтому на всё была согласна. И всё равно очень страшно было, когда я приехала, и нас на распределение привели. – Андрей говорил, что ты спрашивала его, какой я, – улыбнулся Сергей. Клэр тихонько рассмеялась, прижимаясь к его плечу. – Я боялась, что ты окажешься строгим и выгонишь меня сразу. А ты так на меня смотрел… Я только совсем не понимала, почему. Думала, что ты, наверное, на всех так смотришь. И что ты так добр ко мне, потому что ты просто очень добрый. Я… не верила, что могу быть для тебя какой-то особенной, хотя мне очень хотелось. – Хотелось? – Да. Я ведь, наверное, тоже всегда тебя любила – просто не знала, как это понять. Мне с самого начала было так хорошо и спокойно рядом с тобой, и я очень… очень тебе верила. Почти ничего о тебе не знала – и всё равно верила. Понимала, что ты мне ничего плохого не сделаешь. Я об этом раньше не говорила, но теперь ты ведь понимаешь, что я бы иначе ни за что не осталась тогда у тебя на ночь. И вообще, наверное, не пришла бы к тебе. Я даже представить не могла ещё недавно, что когда-нибудь смогу такое сделать. И я очень боялась, что ты плохо обо мне подумаешь, когда я попросила тебя разрешить мне лечь спать… рядом. Не знала, как тебе объяснить, что я правда ни с кем и никогда бы… Клэр запнулась, судорожно вдохнув чуть влажный воздух ночи, прижимаясь горящим лицом к плечу Сергея, который всё гладил её, словно маленькую больную кошку. – Вы все были так добры ко мне, а я всё не могла отделаться от мысли, как отвратительна я стала бы вам, если бы вы узнали. Всё думала, что я ведь не имею права приходить в дом твоих родителей, и разговаривать с ними, и обнимать Сашеньку, как будто бы она моя дочь, и… просить тебя обнять меня. Я всё повторяла это себе, но всё равно чувствовала, что без этого я просто умру. Думала о том, что это не продлится долго, и что я всё равно вернусь обратно, и… Я правда не хочу возвращаться! – почти простонала Клэр, цепляясь за воротник Сергея. – Я там умру! – Тебе не придётся никуда возвращаться. Ты уже дома. Она вздохнула у него на плече, на одно краткое мгновение разрешая себе ощутить всем своим существом это невыразимо тёплое «дома». – Мне было так хорошо с тобой, а я всё равно чувствовала себя… преступницей. Понимала, что не имею права даже надеяться на то, что мы могли бы быть семьёй. И когда ты сказал, что… Я ведь даже мечтать не смела о том, что ты можешь меня полюбить, а тогда мне вдруг показалось, что рухнул весь мир. Я не хотела тебя отталкивать, правда! Но мне от одной мысли о том, что ты хочешь поцеловать такую, как я, хотелось просто умереть. Это… это ведь неважно, сколько лет прошло, потому что я до сих пор отвратительна самой себе, и вся эта грязь до сих пор внутри меня, и мне никак, никогда от неё не избавиться! – И ты решила меня обмануть? – Ты ведь сам говорил, что нужно быть добрым к тому, кого любишь. Я не хотела причинять тебе боль. Думала, что ты будешь страдать ещё больше, если узнаешь, кого полюбил. Я даже сейчас не знаю, как буду теперь тебе в глаза смотреть. – Просто посмотри. Клэр шумно выдохнула, чувствуя, как Сергей с мягкой настойчивостью приподнимает её подбородок, заставляя отстраниться и взглянуть на него – не отталкивая, а словно увлекая в близость ещё большую, чем простое прикосновение. Это было как коснуться душой души. – Я не говорю, что мне не больно. Мне очень, очень больно. Оттого, что я не мог быть рядом, когда тебе так нужна была помощь. Оттого, что я не могу ничего изменить. Не могу даже сделать так, чтобы ты забыла об этом. Но это вовсе не значит, что ты должна была мучиться, неся своё горе в себе всю жизнь и не имея возможности хотя бы о нём рассказать. Я бы забрал его себе, если бы только мог. Мясорубка всё крутилась внутри него, и он не знал, как её остановить. Наверное, теперь это уже невозможно – не после того, как он словно своими глазами увидел всё, что случилось когда-то с женщиной, которую он любил больше жизни. Не после того, как её боль и бремя чужой звериной жестокости вошли в его кровь и в его душу. Не отравили, нет – потому что внутри него было ещё слишком много света, – но вонзились, словно острые терновые иглы. И, даже если вынуть, вырвать их, раны всё равно останутся. Никогда не исчезнут, как не исчезает дыра в стене, если из неё выдернуть гвоздь. Он правда хотел бы забрать себе всё – потому что это было слишком много для совсем ещё молодой женщины, которая казалась такой хрупкой, ломкой в его руках. Она была сильной – сильнее многих! – но она так устала от этой жестокой боли и чудовищного одиночества. Она была надломленной, как то тоненькое деревце во дворе, всё ещё остававшееся живым лишь потому, что кто-то другой подставил ему своё плечо, обнял и помог дотянуться до солнца. Так и он поможет ей – потому что не может иначе. – Неужели я не противна тебе теперь? – Клэр почти не видела его в темноте, но чувствовала его взгляд так, словно это был солнечный свет, тёплый летний дождь, касавшийся её воспалённого лица. – И ты всё равно меня любишь? Несмотря на… – Клэр, нет никаких «всё равно» и «несмотря на», – мягко возразил Сергей. – Я просто люблю тебя, и этого уже ничто не изменит. Пусть даже рухнет весь мир. – Ты даришь мне так много, а мне совсем нечего тебе отдать, – едва слышно прошептала она. – Не говори так… – Но это ведь правда. Ты сам сказал, что женщина может подарить тому, кого любит, ребёнка и… свою невинность. А я… я не могу. У меня совсем ничего нет. – Я знаю теперь, что ты тоже меня любишь. Это больше, чем я мог мечтать. Его мягкий голос проникал в самое её сердце – и оттого она не могла не услышать те нотки обречённого сожаления, которые он так старался скрыть за своей тихой благодарностью. Он не мог не сожалеть о том, что у него – у них – никогда не будет своих детей. О том, что он никогда не сможет разделить с ней радость близости, ведомую лишь тем, кто искренне любит и не страшится доверить своё тело тому, кому уже доверил свою душу. Но он не будет неблагодарным – потому что она пришла и сказала, что любит. Потому что он может обнимать её и целовать её лицо и руки, чувствуя, как замирает она под его лёгкими прикосновениями. Потому что у них есть Сашенька, которая уже стала им дочерью. – Можно тебя попросить о чём-то очень важном? Клэр медленно выдохнула, глядя на него сквозь темноту. – Я для тебя сделаю всё, что угодно. – Тогда пообещай, пожалуйста, что не станешь отказываться от жизни, которая ещё может у тебя быть. Я понимаю, что за все эти годы ты свыклась с мыслью, что всё сломано и потеряно безвозвратно, но теперь ты ведь понимаешь, что это не так? У тебя не будет другой жизни и другого шанса – есть только здесь и сейчас. Нельзя, чтобы прошлое лишило тебя будущего. Поверь, я понимаю, что есть раны, которые время не лечит – но, может быть, есть что-то сильнее его? Если это то, чего ты хочешь – быть со мной, – то просто… будь. Не прячься больше, не убегай. Позволь мне хотя бы попытаться тебе помочь. – Я… я не буду убегать, – тихо-тихо ответила Клэр. – Я не могу. Это всё равно что пытаться убежать от самой себя. Потому что золотой огонь уже настиг тебя, и бежит в твоей крови, и ты несёшь его в себе всегда, повсюду, и он не погаснет, пока не остановится время, и не распадётся пространство. Нет… он будет гореть и тогда. Она медленно подняла руку и робко, нерешительно, осторожно коснулась его лица – словно понимая, что не имеет на это права, но не в силах бороться с собой. Она скорее почувствовала, чем увидела, что он улыбнулся, и от этого сама темнота вдруг стала мягкой и тёплой. Клэр подалась вперёд с каким-то надрывным отчаянием, будто бросаясь в чёрный омут, и невесомо коснулась губами его щеки. Обхватила его шею, поцеловала его глаза, прижалась к его плечу, задыхаясь, чувствуя, как внутри разгорается, поднимается что-то огромное, что-то, что давило грудь, но она не знала, как выпустить это на свободу. Она только шептала одно бесконечное «спасибо», сладко замирая под гладившей её рукой. Весь мир сжался до этого тёплого кольца объятий, в котором она могла быть собой и ничего не бояться. Слышать, как бьётся рядом ещё одно сердце, и признавать всем своим существом, что её место здесь. Что она нашла всё, что искала. Он говорил ей что-то тихое и ласковое, и его слова смешивались с шумом дождя за окном, а ей всё казалось, что этот дождь идёт внутри неё, падая на измученную жаждой, иссохшую землю, которой нужно только отдохнуть и напиться, чтобы распуститься навстречу долгожданному солнцу самыми прекрасными и чистыми цветами.***
– Голова кружится? – Нет, просто устала. И спать очень хочется. Клэр вымученно улыбнулась, придвинувшись к краю дивана: почему-то боязно было пытаться подняться – словно она предчувствовала, что ноги совсем не станут её слушаться. – Не нужно, не вставай, – сказал Сергей, потирая затёкшее плечо. Клэр бросила на него быстрый взгляд – и тут же потупилась, тоскливо закусив губу. Конечно, глупо было надеяться, что после такого он захочет пустить её в свою постель. От одной мысли о том, какое болезненное одиночество навалится на неё, как только он выйдет из комнаты, становилось холодно и страшно. – Держись! Она даже не заметила, как он встал, не успела опомниться, как он наклонился к ней, взял её руку и закинул себе на шею. Склонился ещё ближе – и обхватил хрупкое тело, легко поднимая её в дождливую темноту. Клэр порывисто обхватила его шею, доверчиво прижалась к нему. Она знала, что ей совсем не нужно объяснять, что никто никогда не делал для неё такого: ведь и в приюте её брали на руки лишь до тех пор, пока она не научилась ходить, и она, конечно, не могла потом этого вспомнить. Теперь ей казалось, что это большая синяя птица обняла её своими тёплыми крыльями – и хочет унести туда, где ей всегда будет хорошо и спокойно. Где больше не нужно будет бояться. Совсем. Никогда-никогда. – Хочешь переодеться? Бережно опустив её на край кровати, Сергей сел рядом. Клэр тихо и чуть смущённо улыбнулась, обняв колени и прислонившись к его плечу. – Мне ведь не во что… – Ну, может, из моей пижамы не выпадешь?.. Не выпала – только стала казаться ещё более хрупкой. Она всё-таки поднялась, чтобы сходить в ванную, и Сергей стоял рядом и держал свечу, пока она умывалась. Свет трепетного огонька отражался в зеркале над раковиной и в её казавшихся совсем тёмными глазах, а шум бежавшей из крана воды сливался с шумом падавшего на город дождя, и от этого казалось, что здесь, в этом дрожащем жёлтом кружке, со всех сторон окружённом темнотой, воцарилось непостижимое безвременье, в котором нет ни прошлого, ни будущего. Нет даже смерти. Капли воды светились маленькими золотыми огоньками на лице Клэр, отражая пламя свечи, стекали по шее, казавшейся ещё более тонкой в обрамлении широкого расстёгнутого воротника. Её грудь вздымалась так, словно изнутри её давило что-то огромное, чему она никак не могла дать ни имени, ни свободы. Какое-то непостижимое ей самой желание горело в её глазах, когда она смотрела сквозь озарённую огнём темноту на Сергея, и от одной мысли об этом становилось почему-то восторженно-страшно. Он видел это, но ничего не сказал. Не сказал и потом, когда Клэр медленными глотками пила горячий ромашковый чай, а он промывал перекисью водорода царапины на её руках. Она чуть бледнела и краснела, объясняя, что это «нервное», но глаза её всё равно светились, как никогда прежде. Он перевязал ей руки: просто на всякий случай, чтобы она не поцарапала себя снова, если ей будут сниться кошмары. Потом принёс ей старенького кролика, и она всё гладила его, словно прося за что-то прощения, пока не нащупала сбоку маленький кармашек, которого не замечала раньше, и не вытащила из него тонкую золотую цепочку. – А… Я надеялся, что ты потом найдёшь и не станешь опять возвращать, – смутился Сергей, поймав её удивлённый взгляд. – Ты прости, что я тогда… так, – сбивчиво прошептала Клэр, опустив глаза. – Не будем об этом вспоминать. Сейчас ведь всё хорошо, правда? Он взял цепочку из её ладони и застегнул у неё на шее. Металл коснулся приятной прохладой тонкой кожи на ключицах и на груди. – А почему синяя птица? – едва слышно спросила Клэр. – Ты ведь сама сказал, что я похож на синюю птицу, – тихо рассмеялся Сергей. – Так я всегда буду с тобой. Всё внутри обожгло нестерпимой болью, когда она наконец поняла, как ранило его то, что она вернула ему этот подарок: ведь этим она снова отказалась от него самого, снова толкнула его в доверчиво раскрытую грудь. Она подалась к нему, и обхватила его за шею, и прижалась всем телом, чувствуя, как подступают к глазам слёзы – но вся её болезненная дрожь, весь её обжигающий страх, всё будто бы растворилось в нём, словно он был тихим озером, что отражает синее-синее небо; озером, чистые воды которого снова становятся спокойными и безмятежными всякий раз, когда в них бросают камень. Сглаживаются круги на воде. Всё стремится к исходной точке. Где-то шла война, и лилась кровь – а судьба мира решалась здесь, в этом крошечном круге из света и тепла, который обступила со всех сторона непроглядная тьма. Тьма над бездною. В ту ночь ей снились плохие, злые сны, от которых было холодно, больно и страшно. Она хотела проснуться – но не могла, и только безотчётно искала в мёртвой темноте крошечный огонёк свечи, обещавший спасение. А потом её вдруг охватывало, поднимало, уносило невыразимое мягкое тепло – и она снова слышала, как бьётся рядом ещё одно сердце. Слышала ласковый шёпот, ронявший в опрокинутое ночное небо бесконечное «я здесь, родная». Чувствовала прикосновение губ к своему лицу, прикосновение рук к своей спине. Тридцать три шрама. Двадцать восемь бессмысленных и жестоких лет, приведших её сюда – к той грани, за которой непроглядная, пустая тьма ночи заполняется розовым золотом долгожданного рассвета. Холодные, мрачные стены пали, и острые шипы колючей проволоки обернулись стаей птиц, свободно взмывших в небо навстречу восходящему солнцу.