Это было в Краснодоне

      В эту ночь, когда небо было бледным, с болотным отливом облетали последние листья, Иван не спал. Эта ночь отзывалась болью другой. Когда началась война, стало страшно за миллионы судеб, за отечество, за семью. Это были другие эмоции — широкие, высокие, и каждую секунду первых дней оккупации Иван жил лишь с жаждой действия, с мыслями о победе, полной радости. Его судьба надломилась, когда за окном проехали немцы, когда расстреляли шахтеров, но тут появилась она. Так странно, словно детские сказки и мечты спустились со страниц книг в реальность, неужели он сломается, потеряв его. Неужели это конец? Ваня выпрямился, проведя ладонью по подбородку, он решил отдать все, но спасти те глаза, излучавшие энергию, веру, любовь. Она пересекла ту грань его души, те струны юного поэта. И только в эту минуту понял он, что полюбил ту, которую подарило ему время.       Александра с трудом приоткрыла глаза. Дрожь от холода и боль от удара держались в теле. Она лежала на полу, согнувшись, одной рукой хватаясь за разбросанную солому в одиночной камере. Через маленькое оконце под самым потолком молочной пеленой виднелось небо. Стены камеры враждебно смотрели на партизанку. Девушка чуть дернулась, вдыхая воздух, который показался ей противным, затхлым, ненужным. Чуть подняв дрожащие веки, Саша медленно привыкала к свету раннего утра. За дверью далеким эхом слышались шаги, отточенные, четкие. Значит, немец. Сразу после него послышалось недовольное кряхтенье.  — Да нехай, ночью притащил щенка какого-то, валяется в камере, да место занимает, — бубнил мужчина. — Сказано тебе — партизанила, — ответили ему недовольно, — ховорить с ней будють, — с явным акцентом дополнил другой. — А кто? — Как повезет, — ухмыльнулся полицай.       Александра поднялась, уронив голову себе на руки. Слёзы, крики рвали душу на куски, так хотелось вскочить на ноги и кричать, кричать во все горло, бить кулаками и умолять историю замедлить ход, повернуться, переиграть. — Простите меня, — шепнула она, поднимая глаза к небу, к той ничтожной части огромного неба, — прости меня, Ваня. — Последнее слово слетело с ее губ тяжелее всех, оно застыло в этих стенах, пропиталась здесь.       Дверь резко и грубо открыли, толкнув ногой. На пороге появился черноволосый полицай, он крутил в зубах папиросу, недовольно оглядел помещение, а затем его пустой взгляд упал на Сашу. Она нашла в себе силы собраться, взять свою гордость и заставить себя с горячим презрением смотреть на мужчину. — Вставай, — приказал он, — живее, очередь не создавай. — Полицай повел её по коридору, с дальнего угла которого глядел Гитлер. Саша скривилась, сильнее подняв подбородок. За дверью оказался стол, заваленный бумагами. В комнате стоял терпкий запах спирта и табака. Из тени показался высокий полный мужчина с большим носом. Его глаза наливались кровью и злостью.  — Ну что, — ухмыльнувшись, он приподнял ремень с тяжелой бляхой, — рассказывай. Твоя? — Он ткнул листовкой. Александра молчала. Она дала себе слово — молчать, забыть слова, как говорить, плотно сомкнув губы, она с вызовом бурной крови стояла перед Соликовским. — Вот ты какая значит, по-хорошему не хочешь, — он прошелся вокруг девушки, наотмашь ударив её по лицу, но та и глазом не повела, — говори с кем партизанила, а то хуже будет. Говори! — Рявкнул он, схватив смотанные провода. Саша ужаснулась, неужели она, совсем юная девушка сейчас превратиться в стойкого оловянного солдатика? Голова пульсировала, а сердце замерло в ожидании града ударов. — Последний раз мирно спрашиваю, с кем ты была? — От полицая не укрылся та легкая дрожь, — и твоя эта чертова листовка?       И тишина была ему ответом. Соликовский замахнулся, ударив Пожарскую по спине. Провода четко впились в кожу, со свистом пролетая по воздуху. Саша сдержала стон, прикусив нижнюю губу, она подняла глаза. — Говори, — приказал он, — если не ты скажешь, то твоим друзьям будет хуже, — занося руку для второго удара, приговаривал он. Но Александра молчала. Молчала, когда было больно, когда было страшно, когда не осталось сил стоять. — Уведите, — бросив в сторону плеть, прошипел мужчина. Не брали партизанку его зверства, не брали угрозы. Он был злее цепного пса, сторожащего вход в мертвое царство Аида. Свирепые, скверные слова и восклицания сокрушались о стены. Александра выпрямилась, зажмурившись, она чувствовала эти длинные полосы, из которых сочилась кровь, она видела свою истерзанную спину.

***

— Послушай, ты мне друг? — С напором спросил Ваня. — Друг, — твердо ответил Виктор без колебаний. — Тогда пусти меня, я ручаюсь, что выручу ее и закончим это, — честно, твердо звучали эти слова.       Витя молчал, скрестив руки, он прошелся по комнате, в которой пахло яблоками, затем остановился перед Земнуховым, — хорошо. Ребятам я все скажу сам, голосовать не будем, мы своих и без этого не бросим. Только ты, пожалуйста, осторожно, — Третьякевич протянул товарищу свою крупную руку, сильно, по-мужски они пожали друг другу руки. В коридоре было больше людей, они говорили, раздавались всхлипы или вспышки злорадного смеха. Весь этот шум сливался в один звук, Саше казалось, будто все эти люди немые, как и она сама. Тишина внутри, тишина слетает с губ. Быть может, внутри так пусто перед бурей? В сухой камере Александра опустилась на пол, медленно, бессильно положив руки на колени. Глаза, полные огня, гордости, жизни угасали. Сидя здесь человек начинает видеть все по-иному. Как любил, много ли любил? О, черт возьми, как сильно надо любить, как крепко надо все ценить, ведь человек слеп, как крот, он живет в неведение завтрашнего дня, не зная, что где-то гремит война, не зная, увидит ли еще любимые глаза, дотронется до нежных рук и сядет дома у окна. Скупая слеза скатилась по щеке, упав на белые, снежные руки. В ней было все: от горечи до боли. Александра подняла глаза, вдруг в другом конце камеры, в черном, одиноком углу ей почудился Ваня. Маленький, любознательный и улыбчивый, он радостно сидел, стуча ногами, растягивая губы в довольной улыбке. По лицу девушке скользнула призрачная тень улыбки. Тут мальчишка поднялся и тут же преобразился в высокого, статного юношу с умным взглядом и поэтической душой. Он стоял, поправив очки, держа книги подмышкой, и понимающе смотрел на Пожарскую, кивая. Александра положила голову на руки, опустив глаза, не зная, что сейчас, поправляя очки и завязывая галстук, он идет за ней.       Небо было белым-белым, словно прозрачная, легка ткань, тронь ее кончиками пальцев и порвется. В этой жизни рвется все, за исключением настоящей, истинной любви. Небо, ломаясь, падает на голову. Тонкие нити судьбы обрываются за поворотом, падая на холодную землю. Люди уходят, рвутся связи и горят письма. После остается лишь любовь, способная скрестить канаты людских душ и сердец. И даже падающая белизна неба, всепоглощающий огонь и злые строки не страшны тому, кого любят, и кто любит сам. — Вы к кому? — Недовольно спросил жандарм, важно выгнув спину. — К Василию Соликовскому, — сухо ответил Ваня. Черный костюм, купленный к последнему звонку в школе, теперь оказался билетом в прошлое, беззаботное время, разбившись о страшную реальность. — Чего надо? — Не унимался желторотый полицай с кудрявыми рыжими волосами и конопатым лицом, он выглядел простачком, то и дело шмыгая носом. — Разговор, — раскусив этого юнца, сказал Ваня, — высокой важности, — тише, чуть наклонившись к нему, произнес он. — Ну, ступай, чего встал? — Грубо, но удовлетворенно ответил полицай, гордый тем, что ему, как никому другому стало известно о великой важности дела.       Ваня держался степенно, словно выступал на мировой арене. В нем была та мужская твердость, это горячее умение убеждать. Сидя напротив Соликовского, он говорил ровно, спокойно даже с нотками холодности, словно в страшном заточении прибывал незнакомый ему человек, чья жизнь серая и однообразная ползет мимо всех. Может, это подкупило тогда полицая, который слушал Змнухова, ухмыляясь, раздумывая над словами и убеждениями юноши, а может, Бог существует и он рядом, живет в каждом. — Вот что, — опрокинув стакан водки, перебил Ивана мужчина, — забирай ее к чертям отсюда, нечего мне клопов кормить такими, — он повел лицом, — но ты мне все-таки скажи, кто она тебе, а? — Соседка, — сухо ответил молодогвардеец, не показывая своей радости, боясь спугнуть этот момент, легкий, как южный ветер. -И чего ты вытащить ее вздумал? — Не знаю, — Ване вдруг подумалось, что пьяный Соликовский начнет вести разговоры о жизни, будет читать морали и ему удастся лучше прощупать врага. — Любовь, — махнул мужик рукой, — дрянь, — он помолчал, — если узнаю, что она партизанка, я вас обоих расстреляю, понял? — Понял, — отозвался Земнухов, все еще не веря своему счастью, этой слепой удаче. Ивана оставили ждать в коридоре, который теперь был пуст. Рядом с ним сидела веселая женщина средних лет в легком желтом платье и с красными губами, она поглядывала на Василия Соликовского, улыбаясь ему и приговаривая: «работай, дорогой!» Ваня отвернулся от нее. Ему она показалась еще более противной и глупой, чем напыщенные полицаи. Он прошелся по коридору, смотря в пол. Каждая минута ожидания растягивалась и расплывалась в липкий век ожидания, наполненный трясучкой и колющей под ложечкой болью. — Эй, — тихо открыв дверь камеры, сказал темноволосый мужчина, — на выход.       Саша подняла голову, которая все еще болела, треща. Она подумала, что ее снова поведут на допрос и уже не ужасалась этой мысли, поднимаясь на ноги. — Повезло тебе все-таки, — хмыкнул ведущий ее полицай, — топай домой, — он закрыл камеру и развернулся в другую сторону.       Александра не оглядываясь, прошла вперед, выходя из черной части коридора, тянувшего камеры. Она замерла, увидев Ивана, который неотрывно следил своим печальным синим взглядом за ее тяжелыми, маленькими шагами. Они стояли в нескольких метрах друг от друга и теперь неразделимые ничем. Время исчезло, стихии пропали, упав в пропасть, прежде гнетущую их. Внутри у каждого поменялся свой личный мир, они поделили его, подарили частички себя друг другу, вдруг став целым веществом, единой картиной, вместе дыша легкими, перегоняя кровь через сплетенные вены, и сердца их бились в унисон, сливаясь этим стуком, утопая в нем. — Саша, — вымолвил Ваня, смотря на ее бледное лицо с кровоподтеком, — Сашенька, — со всей нежностью, что ждала своего часа, произносил он ее имя. И та подростковая долговязость исчезла, когда они шли навстречу, когда впервые их руки соприкоснулись и более никогда не разделялись, когда впервые она прижалась к его груди, чувствуя запах книг и яблок. — Пойдем, — шепнул он, — пойдем отсюда скорее. Девушка кивнула, чувствуя ком в горле.       На улице было сухо перед грозой. Небо посерело, стало мрачнее, гоняя ветер, поднимающий пыль с дорог. — Что они с тобой сделали? — тихо сказал Земнухов, поднося к спине девушки мокрую холодную тряпку. — То ли еще будет, — хмыкнула Саша, закрыв лицо ладонями, она боялась показаться слабой, боялась, что он заметит, как теперь ей стало тяжело. — Тебе лучше прилечь, я сделаю компресс, — Ваня привычно кивнул, запрокинув челку назад. — Не надо, все в порядке, — Пожарская встала, подходя к своей куртке, в которой хранилась пачка сигарет, она медлила, делая первую затяжку, выдыхая губительный дым в окно.       Иван стоял, опершись о стену, и смотрел на ее тонкий, подбитый силуэт, смотрел и думал, какой загадкой оказалась она, принесенная ветром времени, ему стало так мучительно больно, что повстречались они под грохот войны и на ее долю, на долю человека, которому суждено жить в мире, вдруг выпала война и плеть. Но видя ее здесь, в своей маленькой комнате, ему казалось, что Бог все-таки есть и он обязательно отведет все страдания от них, чтобы через десять лет, открыв глаза в большой, светлой, залитой воздухом комнате, увидеть за окном добрый мир, почувствовать, как с кухни тянется запах каши и чая, а на стуле, изредка поправляя волосы, сидит она, улыбается.       Александра смотрела на дым. Она думала, что же теперь будет и как дальше жить. Там, в пустой камере, под звуки ударов понимаешь все иначе. Понимаешь, что к черту все эти мелочные блага жизни, лишь бы жить в счастье, которое прячется совсем в другом. Откинув мысли, обобщающие правила для всех, она взглянула на размытое отражение Вани в окне. Давно, сидя в своей комнате, листая материалы и архивы, они задержала его фотографию в руках. Черно-белая, далекая, но даже с той бумаги на нее смотрели самые сильные, добрые, нужные глаза. Еще тогда с легкой болью за чужую судьбу она отложила именно его фото. — Спасибо, — разрывая тишину, сказала Саша, поворачиваясь лицом к нему. Сигарета догорела на траве. — Мне не подобрать слов, — девушка обхватила свои плечи руками, — если бы я только могла, — горько сказала она, чувствуя соленый привкус слез. Если бы она только могла спасти его. Как тяжело хрупким рукам любить, неся бремя истории.       Ваня молчал. Откуда ему было знать, что несут в себе эти печальные, черные, как ночь, глаза. Он подошел к ней, обняв. Этот порыв был настолько чист, правдив и глубок, что почувствовав его руки и плечо, Александра закрыла глаза. По щеке медленно, оставляя горячий след, сползла слеза. — Не надо ничего говорить. Я все понимаю, — глуховатым баском отзвенели его слова. Он понимал точно, что без нее ему не жить, и точно чувствовал сквозь одежду и кожу, что ей без него тоже.