Письмо от старого друга

Анжелика сидит в удобном кресле, держа в руках увесистую книгу. Её переплёт слегка потрёпан, страницы мнутся. Но женщина не перестаёт перечитывать её своим детям, запоминая каждую фразу, каждое предложение из неё. Сейчас она читает для себя, ребята резвятся в саду, оставляя мать наедине в большом доме. Но ей приходится оторваться от книги, когда её сын подносит к ней стопку писем, за что она благодарит его, нежно потрепав по голове. Анжелика откладывает книгу, берёт в свои руки письма и уходит в кабинет, уже на полпути начиная рассортировывать их. У неё образуется две стопки. Правая — это письма её мужу, а левая для писем, которые адресовали ей. Женщина раскладывает конверты в ряд, осматривая инициалы на них. Заметив письмо от Гамильтона, Анжелика тянется к нему, но её отвлекает другое письмо, прежде чем она успевает вскрыть конверт от Александра. — Неужели он удосужился написать? — миссис Чёрч усмехается, доставая письмо из конверта.-Как давно я не получала от него весточек! Женщина выдохнула, вся в нетерпении, а после принялась внимательно читать письмо, написанное, скорее всего, в особняке Монтичелло под светом свечей и в окружении дорогой мебели: «Моя дорогая Анжелика, Сразу хочу извиниться за то, что так долго не писал Вам, предвещая то, как Вы напишите, что я совсем бестактен и не думаю о своих друзьях. На самом деле, я не мог взяться за перо, мне было трудно складывать предложения после трудовых дней с Вашим зятем, который доканал меня. Жду с нетерпением очередную Вашу колкость, заставляющую меня улыбаться и проклинать тот день, когда мы познакомились. Но я так же и благодарен, что судьба решила связать нас вместе. Ведь ни одна дама не решилась бы подшучивать надо мной, как делаете это Вы. А теперь расскажу о Александре Гамильтоне, что гордо восседает на моей хрупкой шее. Вы представляете, он посмел оскорбить меня, назвав глупцом и лицемером! Может, со вторым я и соглашусь, но какой глупец выучит шесть языков и сможет свободно писать и говорить на них? Я могу в шесть раз больше назвать Гамильтона чокнутым идиотом. Возможно, Вам неприятно, что я так отзываюсь об этом коротышке человеке, но мне правда весьма сложно с ним совладать. Может быть, Вы могли бы написать ему и попросить быть менее заносчивым придурком без мозгов? Буду благодарен. А так же хочу сразу объяснить причину того, почему мне всё же удалось вывести на бумаге чернилами эти замысловатые узоры, которые принято называть буквами. Сегодня утром мы с моим дорогим другом и коллегой Джеймсом Мэдисоном прогуливались по весьма очаровательному саду, больше он, правда, походил на гардероб с пёстрыми одеяниями или на букет из ароматов и красочных сочетаний цвета. Джеймс завёл меня за угол, тихо покашливая (мне кажется, что ему следует поехать за границу, чтобы найти достойного доктора), надеясь найти беседку. К счастью нашему, беседка нашлась и прямо перед ней я заметил раскрывшийся цветок. Его лепестки напоминали мне Ваше алое платье, в котором Вы танцевали со мной на одном из балов. Стебель напомнил вашу изумительную осанку и твёрдость характера, листья заставили припомнить нежность тёмной кожи и мягкость кудрявых локонов. И я, очарованный таким сходством, поспешил попросить Джеймса принести бумаги и чернил. Он нехотя выполнил мою просьбу, забавно бурча что-то себе под нос. Вы не подумайте, нет, я не писал столь личные письма при нём! Мне пришлось лишь сделать черновик, написанный на французском. Но не только это повлекло на написание письма. У меня вечное горе. Моя дорогая, любимая жена Марта скончалась ещё несколько лет назад, но я решил написать об этом лишь сейчас. Я пребываю в ужасном унынии с тех пор, спасаясь лишь обществом друзей и моих детей. Самое страшное для меня сейчас — просыпаться и не видеть её рядом. Не слышать её звонкого голоса, не дотрагиваться до вечно розовых щёк, не ощущать руку на моей руке. Я почти не сплю, ведь во снах я всегда вижу то, как она покидает меня. Я вижу и ощущаю себя беспомощным, мне хочется отдать свою жизнь Всевышнему, лишь бы она была жива, лишь бы она могла жить. Я чувствую большую несправедливость. Эта женщина была добра, весела, беззаботна и безобидна. Мне всё чаще кажется, что её уход от меня и наших детей — огромная ошибка. И я поклялся ей, что моя любовь к ней будет гореть вечно, даже если она будет обжигать меня изнутри. И она обжигает, она больно ранит мою душу, она отдаётся эхом в голове. И я хотел попросить у Вас совета. Хотел спросить Вас… как мне возможно (и возможно ли вообще?) пережить такую потерю потерь? (Прошу прощения за разводы на бумаге, моя женская сторона проснулась, заставляя проливать горючие слёзы.) Я знаю, что Вы можете помочь мне, я уверен. Прошу, пошутите на эту тему. Я молю Вас, молю впервые в своей жизни. Я безумно нуждаюсь в насмешке над трагедией, я так устал от сострадания и вечных соболезнований. Все люди, что пытались «помочь» мне своими соболезнованиями, они делали меня ещё слабее. Мне казалось, что люди питаются моим горем, им нравится, когда женщина внутри меня начинает громко рыдать, разрывая струны моей души. Хоть внешне я и кажусь таким… терпким? Дерзким? Неугомонным? Нет, сильным. Я не являюсь таковым, когда остаюсь наедине с Джеймсом, собой или… Вами тобой. Да. Я могу точно сказать, что рядом с тобой я становлюсь тем, кем являлся с Мартой Уэйлс Джефферсон. И это так пугает, кажется, будто я нарушу сейчас закон Божий, который не слушаю уже с самого детства! И вот тут я серьёзно задумался, пока успокаивался в ванной комнате, умывая лицо ледяной водой. Кем же мне Вы пришла, раз я так открыто объявил о кончине своей жены и матери моих детей? Сестрой? Любовью жизни? Матерью? Анжелика Чёрч, достопочтенная женщина со строгим характером и вечной заботой о близких, с яркими платьями в гардеробе и замечательной улыбкой, которую я люблю всем сердцем. Вот кем Вы ты являетесьшься на самом деле. Моя дорогая, моя Анжелика. Я буду с нетерпением ждать письма от Вас тебя. Расскажи о жизни в Лондоне, о мнении насчёт сложившейся ситуации, о чём угодно. Можешь даже прислать мне список покупок или кусок ткани. Я буду радоваться любому слову, даже самому обидному. Твой верный друг, Томас Джефферсон.»