Голова липовая

      Слава был в странном настроении. Он ел свой субботний омлет настолько медленно и задумчиво, смотря отсутствующим взглядом в стену, что его можно было принять за осла, жующего траву. Ты же спокойно курил, ожидая, пока тебя выгонят личной просьбой, а не молчанием, которое тебе ни о чем не говорило. Утренние птицы выводили трели; ты так давно не ощущал утро полной грудью, так давно не слышал просыпающийся мир с позиции спокойного наблюдения. В такое время только автоматические походы на работу, но даже они в последнее время даются тяжело, как тут замечать утреннюю красоту. А в Павловском Посаде жизнь-то кипит по-летнему ярко, её не особо хорошо видно из замызганного окна, но слышно уж точно, птицы громки-велики, соечки да воробушки, восторженные крики детей, церковные песнопения — не воскресенье, значит, погребальные — и всё так проникает в захламленное нутро своей чистотой, что глаз наполняется слезами. Но это явно от дыма. Издалека слышишь мотив советской песни, звучащей из хрипящих уличных динамиков. Зычный мужской голос поет про город словами «городок задумчивый, старинный» и еще что-то о рябине. Ностальгия накатывает на тебя волной, забирает в свои цепкие лапы, было же время, было же! Хоть и не знаешь ты ни песню эту, ни времени, в котором она была создана, скорее всего, не помнишь, но чувство детства поглощает сознание. Приходишь в себя, только когда сигарета догорает до пальцев. Именно в этот момент Слава выходит из своего транса и говорит: — Ваня тоже там был. — Какой Ваня? — Светло.       Силишься вспомнить. Мелкий такой, как пришел в гимназию в 7 классе, так и постоянно с Машновым бегал; производил впечатление нюхающего клей укурка. — В жизни помню, во снах — нет, — говоришь. — А я вот наоборот, — Слава давит кривую грустную улыбку. Вопросительно поднимаешь брови, но он даже не смотрит на тебя. — Со всеми разбежался, всех потерял. Мамка, батя, Саша… Ваня. Первые двое в могиле, насчет последних двух не знаю. Я не совсем помню, какой он в жизни, представляешь? Воспоминания из сна живее. — Хочешь, разыщем его? — А толку? — А в твоей жизни есть толк? Он хмуро и тяжело смотрит тебе в лицо, но ты продолжаешь: — Ты же почему-то об этом думаешь. И оно вряд ли отцепится. Я-то могу, я могу уйти, исчезнуть, больше никогда не возвращаться, а оно — нет. «Воспоминание о призрачной жизни» звучит, как хуйня, согласен, но разве твоя жизнь сейчас не так же бессмысленна? Она будет адом, если воспоминания того, чего не было, заменят реальность. Тебе ли не знать об этом. Тебе ли не знать. Видно, что Слава — не дурак, понимает, что ты пытаешься его убедить поиграть в «Криминальную Россию». Расследовать дело о таинственных снах, собрать всех десять негритят-одноклассников (не дай Бог), испещрить серую жизнь красными нитями догадок и причинно-следственных связей. Только не понимает, зачем. От скуки, наверняка, думает. Серый ты, Кирилл, — так все думают. И мир твой серый. И голова картонная. А тебе всё равно уже, давно ушел слишком далеко в себя, настолько далеко, что вот даже до прошлой жизни добрался. — Ну, хуй знает. Молчишь. Ему нужно дать время обдумать. — Последний раз я видел Ваню в 93-м. Тишиной вытягиваешь из него слова. То ли допрос, то ли исповедь. Он, очевидно, давно ни с кем не говорил нормально. Для компанейских такое вредно. — Занял у него пару тыщ баксов — мутил тогда вложения, но мне не везло и я начал просто избегать его, чтобы не отдавать. Потому что не первый раз. Он всё давал и давал, и последний раз мне просто стало стыдно. И я исчез. И он не искал. Видимо, устал давать. Слушай, можно позвонить на его старую квартиру — там, кажись, его родители жили! Вдруг, они что знают.       Киваешь с энтузиазмом. Слава резко поднимается, чуть не переворачивая табурет, и идет в свою комнату. Некоторое время оттуда слышны звуки милицейского обыска — шорохи и грохот, затем он возвращается на кухню с помятой страницей школьной тетради в одной руке и домашним телефоном в другой. Садится на место, рывками подтаскивая шнур телефона из другой комнаты. Ты смотришь, как он с остервенением вертит цифры, сверяясь с каракулями на странице. Где-то на задворках подсознания кружатся ассоциации с Сансарой, жизненными циклами и колесованиями, но ты даже толком не обращаешь на них внимания — издержки злоупотребления галлюциногенами — привык. Правда, это ты думаешь, что не отвлекаешься, в реальности Слава уже набрал номер, переждал длинные гудки с такими же длинными паузами между ними, откашлялся и даже поговорил. Ты ухватился только за самый конец разговора: «Извините. Да. Всё равно спасибо. Да. До свидания». Набирает новый номер. «Алло? Здравствуйте, Иван Светло тут прожива-? Мгм. Ладно. Вы уверены? Мгм. Да пошел ты!» Бросает трубку, брови сведены, рот искривлён в отвращении. — Че там? — спрашиваешь. — Ты колешься? — Это к чему? — Да наркоманы ебаные везде! Алкоголики, сука! Просто пизданутые! Животные, блять. — Жизнь тяжелая. Казалось, он просто хочет сорвать раздражение от телефонного диалога на тебе, чтобы не впасть в физическую ярость. Ты не знал, способен ли он причинить тебе вред, но тебя это не особо волновало. — Так колешься? Глаза такие злые. Голубой ведь холодный цвет? Колются. — Нет. (Зачем врешь, если не боишься?) (Сейчас правда только отвлечет от того, что важно) (Ты хоть когда-нибудь говорил людям полную правду?) (А разве полуправда бывает?) (Аукнется ведь) (Когда аукнется, тогда и плакать буду) — Так че там? — Родители дали номер квартиры, в которой он вроде живет. С соседом. Ну, я позвонил. А там какой-то урод говорит, мол, полгода не появлялся, арендную плату задолжал, есть инфа из третьих рук, что умер. И что на Алексеевском сейчас. И матами его крыл. Сразу алкаша слышно. Или наркошу ебаного. Пожимаешь плечами, мол, трезвые люди теми ещё мразями бывают, но вслух такое произносить — только слова впустую тратить. — Проверим? — Что? — Мертв ли твой Ваня. — Да не мертв он! Че несёшь вообще. — Есть другая инфа? — У тебя есть номера кого-то из бывших одноклассников? — Димы только. — Кого? Ты молча достаешь скомканную бумажку, которую Песоцкий сунул тебе в руки в искренней дружеской надежде еще увидеться. Крутишь телефонный диск. Ждешь. Тянутся две минуты долгих гудков. Глухой конец. Тупик. Говоришь: — Не отвечает. Почему бы просто не прогуляться по Алексеевскому, чтобы убедиться? Или у тебя планы на сегодня? Слава качает головой. Какой-то он восприимчивый к судьбе Светло, думаешь. Семь лет не виделись, и тут вдруг интересно, не сдох ли. Всё сны, это точно, всё сны. То были не подсолнухи. Идешь сквозь колышущееся море шалфея, небо рябит пронзительно лазурным, в глазах помехи, в углу головы звенящий пожар. Фиолетовый цвет настолько яркий, что чем дальше идешь, тем больше он превращается в звук, счастливый звук пожара, сиреневого пожара, пахнущего почему-то кукурузой, и стебли початков откуда-то режут уши острыми листами, и звук превращается в запах палёнки, а палёнка-то человечья, а поле-то длинное. И идешь, идешь, счастливый, горящий, с фиолетовым звуком в уголках глаз, и поле тянется вдоль и вширь, зеленое, кукурузное, а в конце него тебя ждет вспышка. Одна вспышка. Один взрыв звезды. Одна комета, упавшая в конце кукурузно-шалфейного поля и ждущая человека с армейским ножиком в руке.       Калужско-Рижская линия была до странного призрачно пустынна для воскресенья. Слава рассматривает тебя сквозь отражение в стекле напротив. Или тебе кажется, что тебя. Потому что ты рассматриваешь свои разваливающиеся кроссовки. Думаешь о долге за свет в квартире. О том, что нескоро выйдешь на работу. О могиле Светло. Что будет написано на его надгробии? Как воспримет это Слава? Думаешь так, будто уверен в самом факте. Почти надеешься, что прав. Прошлому место под землей. Если это только не прошлое из прошлой жизни. Не из параллельной вселенной. Ты бы принял сотни версий себя и Машнова из разных ответвлений и петель, но не более. Никаких настоящих людей. Настоящие люди давно для тебя картонки. Вырезанные из газет вклейки. Так же далеки, как лица из рекламных роликов и новостей. Из телевизора. И не потому, что питаешь к Машнову какие-то особые чувства. Просто бывает такое ощущение, когда приснится сон об определенном человеке, и после пробуждения он будто родной тебе, будто всю жизнь вместе провели. А когда таких снов целый ворох? Когда они жужжат под веками, даже вне ночи, даже вне веществ, даже когда ты абсолютно трезв. Тебе просто кажется, что эта дорога на двоих, и тебе до ужаса интересно, куда она заведет. Обдумываешь Славины слова. Как выглядит битцевский маньяк? Существует ли он вообще, как единица, или это просто запугивающее народ обобщение нескольких убийц? Им пугают уже несколько лет, всё никак не поймут, что к чему. То ли парень изощренный, то ли милиция — говно. Самое смешное, что живешь ты в Ясенево. Раньше та дыра даже Москвой не была, а сейчас… Чуешь запах толченого шалфея, пробивающийся сквозь горячую тормозную жидкость несущегося вагона. Слегка поворачиваешь нос в сторону Славы, но не успеваешь как следует понять, ведь гнусавый голос диспетчера объявляет ВДНХ. Всю дорогу до кладбища вы проходите молча, будто уважительно скорбящие родственники, и только на входе Машнов неуверенно спрашивает: «Так как, разделимся?». Ты окидываешь взглядом понатыканные в сантиметрах друг от друга могилы. Территория огромная. «3га» — написано на ржавой информационной доске у ворот. Киваешь. Ничто так не расслабляет, как бродить меж мертвых. Даже не смотришь на надгробия, плевать на судьбу Светло. В подростковом возрасте ты часто после школы ходил с Димой на кладбище у дома, к могиле деда. Пиздили конфеты, предназначенные для усопших: «Мишка косолапый», «Красная шапочка», «Грильяж», «Ириски». Самые ненавистные — «Школьные» — отдавал Песоцкому, суя их тому чуть ли не в рот, пока он пространно вещал о небытие. Тебя немного раздражали его рассуждения, отдающие софистикой, особенно когда он настолько терялся в дебрях собственных мыслей, что слова, выходившие из его рта, теряли всякий смысл, и просто лились монотонным потоком, но ты понимал, что ваш симбиоз был неизбежен. Ведь из всего класса он единственный был на одной с тобой волне. Волне существования отдельно ото всех. И вот вы сидели на скамейке мелкого душного кладбища, у могилы твоего деда, ели мертвые конфеты и смотрели на каменные лица мертвых людей, пока не смеркалось, и комары не прогоняли вас по домам. В размышлениях проходишь энный по счету участок. Воздух пахнет жарой и летними цветами, ветра почти нет, а кроны деревьев пропускают сквозь себя палящее субботнее солнце. Каким был Слава в школе? Силишься вспомнить хоть что-то, кроме мелькания долговязой фигуры во всех драках класса и отчетливого запаха сигарет каждый раз, когда он проносился мимо. Палёнка. Поднимаешь голову, видишь его, рыщущего меж дальних надгробий, уткнув нос в них, будто гончая. Ухудшающееся зрение взрослого человека. Отчаянное рвение мальчика-подростка. Что имеем — не храним. — Слушай, — подходишь к нему, — мы покрыли уже половину, — сладкая ложь, ты ведь даже не старался, — давай отдохнём. Он садится на ступень у подножья монумента, окруженного тесно обступившими его деревьями, и трет глаза ладонями. Горбится. Молчит. Садишься рядом. Под маской собирается пот, ты вытираешь его с бровей рукавом рубашки, оттопырив край маски, чтобы не катился на глаза. — Мы ведь можем спросить у сторожа, так? — Сомневаюсь, что он сечёт в этом. Скорее, контору захоронений. Знать бы ещё, какую. Вы знали это и так. Просто слова, сказанные вслух, приобретают больше веса. Он всё трёт глаза потными руками, или руки не потные, а глаза влажные, в любом случае, влажными руками трёт и не отрывается, не хочет снова смотреть вперед, на осточертевшие серые куски гранита и металла. Уголки глаз уже краснеют от трения, а может, не от трения, в любом случае, он не прекращает, пока изо рта не вырывается непрошеный тихий всхлип. Потерявши — плачем. Тебе почти стыдно (такое забытое ощущение) за наплевательское отношение к ситуации, но в то же время мысль о том, что, возможно, близкий друг Славы сейчас под ними, и у Машнова не осталось абсолютно никого, кроме тебя, бывшего одноклассника, отдает садистским удовольствием. — Слав…       Он сидит, сгорбившись, не отрывая ладоней от лица. Рот слегка приоткрыт, чтобы легче было скрывать пробивающийся через незаметные всхлипы плач. Ты смотришь на него — и фрагменты снов предстают перед глазами в виде прозрачных кадров, накладывающихся друг на друга: знакомые, призрачные, близкие, приближающиеся, увеличивающиеся, закрывающие всю картину мира. Будто от третьего лица видишь, как кладешь руку ему на согнутую спину, и он дергается от внезапного прикосновения, но ладони всё ещё прижаты, локти опираются на колени — нужно сохранять иллюзию, не признавать слабость. Скользишь рукой вверх по спине, добираясь до шеи, слегка сжимаешь её в ободряющем жесте, и ведёшь выше, взъерошивая волосы. Мягкие на ощупь. Приятно скользящие меж пальцев. Возможно, ты делал так в прошлой жизни. Возможно, в этой. Воспоминания замыливаются, бесконечные дежавю сливаются в одно. Поглаживаешь его по затылку, как маленького ребенка, раз, другой, третий — и он наконец поворачивает голову в твою сторону. Поднимает на тебя взгляд. Колется. Чуть влажная глубина, будто дно колодца, такая уставшая и уязвимая, в ней — всё, что было и чего не было. Кадры наслаиваются, расплескивается синева, поглощает тебя, превращает из Кирилла в «Кииряя! Киирь! Дай марочку», из Кири в бога, из бога в монстра; метаморфозы ускоряются, личины сменяют одна другую, а глаза напротив остаются абсолютно такими же, только вот человек из «Славы» превращается в «Славушку» — и тебе становится по-райски сладко от его скорби, ты вгрызаешься в неё, как в запретный плод. Вот он, смотри, синевой манит, смотрит тебе в единственный безжизненный глаз и колется, колется, колется, чешется, пахнет молотым шалфеем, а рядом с вами мертвые конфеты, а под вами — его мертвый лучший друг. Слава моргает, будто пытаясь разорвать ваше общее наваждение — и ты снова видишь его в настоящем. С морщинами у глаз, большими кругами под ними, пятидневной щетиной и вонью сигарет. — Ты че делаешь? — Я… — Совсем поехал? Никакие слова не придадут ситуации оттенка приемлемости, поэтому ты просто киваешь. Ладно. Поехал. Что с таких взять? Слава пялится на тебя еще пару секунд, а потом поднимается и идет дальше искать.