Голова липовая

Славина квартира на третьем этаже дома прямехонько возле Казанской церкви, сообщил он тебе. Колокола по воскресеньям слышно, будто в комнате звонят. — Садись, — кивает в сторону кухонного стола, когда ты снял ботинки и неловко встал дылдой посреди коридора, — Сейчас накормлю тебя. — Да я… — Заткнись. — Пива хватит… — От тебя голодом пасет за километр, сделай окружающим одолжение и поешь, — говорит он сквозь звук льющейся воды, намыливая руки. — И маску свою дурацкую сними. Садишься за стол, пристально смотришь на милую узорчатую скатерть, явно купленную женщиной. Картинки пляшут перед глазами, ты закрываешь их, и под веками тут же возникает образ Славы из трипов. Молодой, веселый, задорный, испуганный, влюбленный в тебя. Нож в кармане тяжелеет. Голова подтекает. Машнов заходит на кухню. — Уснул что ли? Говорю же, сними маску. Молчишь. Он достает из холодильника яйца, из навесного шкафа сковородку, а из нижнего шкафа масло. Через минуту на газовой плите шипит яичница. Небрежно, не оборачиваясь, бросает на стол хлеб. Скребет яичницу вилкой, чтоб не прилипла. Затем ставит две тарелки и кладет на них по половинке. Приятный запах еды вызывает в твоем горле знакомый комок, а в желудке рвотные позывы. Негоже будет наблевать в гостях, не так ли? Но и отказываться уже неприлично. Поддеваешь кусок, подносишь ко рту, другой рукой придерживая край маски, чтоб не мешала, губы обхватывают вилку, пытаешься сделать сухой глоток. Как только яичница опускается в желудок, рот наполняется вкусом рвоты, но ты глотаешь её обратно, не моргнув и глазом. Слава наблюдает за тобой с напускным безразличием, пряча искру заинтересованности на дне зрачков. Наминает свою порцию, закусывая батоном. Футболка очерчивает его нависший над кромкой джинсов небольшой пивной живот — единственное внешнее отличие от двадцатилетки. Приканчивая остатки яиц, ты пару раз кашляешь и давишь позывы, но всё же говоришь: «Спасибо». Слава убирает пустые тарелки, заменяя их стаканами с холодным пивом. Едва пригубив, спрашивает: — О чем хотел поговорить? Подсолнухи. И вспышка. Это сначала. А в конце лишь боль в груди и терпкий вкус железа. Он не похож на тебя. Не похож на тех, кто употребляет — нет отметин на руках. Впрочем, у тебя тоже, ты ставишься в скрытные места, которые сам порой не видишь, но он всё равно не похож. — Тебе в последнее время не снились странные сны? Он поднимает брови: — Мне постоянно какая-то ебанина снится, тебе-то зачем знать? — Звучит дико, но… Рассказываешь. Все вспомнившиеся фрагменты. Осколки-осколочки, зеркала-зеркалочки, плёнки-плёночки. Кислота разъедает небо синее, накипью желтой, киноварью малиновой, льется тебе на лицо, руки, грудь, ноги, заливает ноздри, ты дышишь красной краской собственной крови. Яичница просится наружу, ты давишься скользкой жижей, но слова льются из тебя монотонной бессвязностью, минуя препятствия. Когда заканчиваешь, Машнов достает из кармана помятую пачку сигарет и закуривает одну. Остальное пододвигает тебе. Светлые глаза следят за тем, как ты пытаешься приспособить отраву под маской, но в итоге плюешь и снимаешь её, кладя на цветную скатерть. Он выдыхает горький дым перед собой, и его тут же уносит в открытую форточку. Цепко осматривает твоё лицо. — Где глаз потерял? — Дисбат. — Частые отлучки? — Частые отключки. Тоже выдыхаешь. Иллюминатор окна засасывает дым в ночь. Ядовитый туман поднимается к многочисленным звездам, так хорошо видным в прозрачном воздухе замкадья. — Значит, у тебя ничего подобного не было? — Не употребляю. — Думаешь, это просто трипы? — Думаю, у тебя много проблем, Овсянкин. Но я не в их числе. Молодой, веселый, задорный, испуганный, влюбленный в тебя. Подчиняющийся. Не та реальность. Эта прозаична и уныла. Тут он смотрит на тебя слишком устало. Мы все устали в этой жизни, и здесь нет места мистике. Гагарин был в космосе и не видел там бога, ведь так? Значит и остального не существует. — Ладно, — докурив, Слава швыряет хабарик в форточку и встает из-за стола, — пойдем спать. Поезда всё равно уже не ходят, утром уедешь обратно. В дверном проеме спальни останавливается и махает рукой в сторону кровати: — Больше негде. Ты стоишь за его спиной, дыша в шею. Постельное белье белое с розами. Тоже белыми. У его женщины был хороший вкус. Узорчатая скатерть. Фарфоровые тарелки. Ложишься рядом с раздевшимся до трусов Славой, не снимая одежды. Тот лежит на спине с закрытыми глазами в нескольких сантиметрах от тебя, белье пахнет стиральным порошком, а он — немного потом и дымом. Чуть повернув голову вправо, смотришь на его профиль. Ресницы длинные, нос вздернутый, грудь вздымается медленно. Хорошо, что глаз тебе выбили левый. На кухонном столе одиноко лежит детская маска.

88

Славе снится почему-то Хабаровск. Он никогда там не был, отец с матерью предусмотрительно переехали в Москву, прежде чем его родить. Хабаровск и село Хабаровской области. Он просто знал, что это происходило именно там. Середина двухтысячных, а ему всего двадцать. Саша. Её очаровательная улыбка, легкое платье и пленочный фотоаппарат. Ей тоже всего двадцать, всего, мать её, двадцать! Фарфоровая кожа лица без кругов под глазами, сияющие волосы, ускользающая красота. Мигающие цвета дискотеки. «Краски». Короткие отголоски мнимой прошлой (или будущей?) жизни. Синие Сашкины глаза сменяются на разваливающийся дом, полный пыли и журналов Славиного детства, грозу, хлещущую в открытые окна, и парня с подтекающим лицом. Шприцы. Чешущиеся сгибы локтей, немеющие запястья. Это лицо так близко, но Слава не может понять по его выражению, почему, пока из искривленного рта не начинает, булькая, течь кровь. Она течет и течет, а он всё смотрит и смотрит на обожженную кожу, превращающуюся в сгорающую пленку, пеплом осыпающуюся на паркет. А потом снова, по кругу. Руки сжимают удобно легший в ладони нож до белых костяшек, движение вниз — и изо рта малиновый сок. Движение вниз — красный — кожа — пепел к кедам. Слышит свой голос: «Люблю тебя». Слышит его голос: «Славик». Чувство полета, но не типичного ночного полета, а полета на седьмое небо, сравнимое только с чувством сильнейшего опьянения. Чувство влюбленности. Чувство любви. Движение вниз — тревога — сгорает — кеды. Карусель. По кругу. «Славик» «Люблю тебя» «Слав» «Люблю тебя» — Слав! Он подрывается в холодном поту, ошалело оглядываясь вокруг. Ты разбудил его, потому что не смог терпеть размахивания длинными руками, задевавшими тебя и спихивавшими с кровати. — Прости, что бужу, но тебе вроде плохо. Смотрит на тебя потерянно. — Мне лечь на пол? Мотает головой. Утирает пот со лба, с минуту сидит молча, закрыв глаза, а когда открывает и смотрит на тебя, взгляд какой-то странный. Другой. Уязвимый. Сейчас он больше похож на ту самую версию себя. — Который час? Часы на столе. Ищешь глазами стол, затем щуришься, чтобы рассмотреть циферблат новеньких электронных «Кассио». — Полтретьего. — Всего лишь, — шепчет. — Я не хочу ещё одной порции. — Плохой сон? — пытаешься быть участливым. Кивает. Не знаешь, как в таком случае помочь. Матушка в детстве по головке гладила, да колыбельную пела, а с тридцатилетними мужиками-то что делать. Ты обычно просто в окно пялишься или обратно спать валишься, но ему, видимо, что-то особое привиделось. Встает и идет на кухню. Ты ждешь немного на кровати для приличия, а затем идешь к нему. Садишься на табурет напротив. — Знаешь, — выдыхает он дым сигареты в прохладный ночной воздух, — с тех пор, как Саша ушла, мне разные гадости снятся. Как она меня по кускам режет. Или будто я её бью, хоть ни разу в жизни по-плохому к ней не притронулся. Или дети мертвые. Время сейчас такое, веселого мало. А подобное впервые. Я бы свалил это на твой рассказ, но детали, которые я видел… Чувствовал. Знал. Будто у меня своя сторона истории, а у тебя своя. Но история как бы общая. Ты ждешь продолжения. Он не смотрит на тебя, когда спрашивает: — А в твоих видениях я…? Мы…? Кхм. — Близки? Кивает. — Ты влюблен в меня вроде. Тихий смешок, глаза расширены, меж пальцев еле заметно трясется сигарета, роняющая пепел на скатерть. — Ебать. Ты смотришь, как Слава беззвучно шевелит губами, силясь понять и осмыслить то, что понять и осмыслить невозможно. Было — не было. Мысли не мысли. Скоро у него тоже голова будет липовая. — Я всё равно не особо тебе доверяю, — говорит. — Хер знает, откуда ты и кто. Одноклассник ли. Или еще кто-то. Пришел со снами своими ебучими, словно евангелист с Библией и тычешь в лицо. — Ничего не тычу, — кольнуло тебя. — Скептицизм тебе нужен был для того, чтобы не впустить. А ты впустил. Если бы я хотел обнести твою хату и убить тебя, сделал бы, пока ты по кровати в поту метался. Я что, по-твоему, битцевский маньяк какой-то? — Всё равно. Пожимаешь плечами. — Ладно. Он, наконец, переводит на тебя взгляд и тут же успокаивается. Видит перед собой скучную оболочку. Видит, что ты вовсе не тот злой-и-страшный-серый-волк из ваших совместных сказок. Что ты не угрожающий. Обыденный. Серый. Никакой. — Я понял, Слав, можешь перестать. Ехидно улыбается, видимо, совсем в норму пришел. — Как ты вообще меня нашел, додик? — Жена моего друга с Сашкой твоей общалась. Он кивает, мол, ясно и выкидывает бычок в форточку. Ладонью сбрасывает пепел со скатерти на пол. — Так-то про битцевского маньяка ты не шути. — Придет и съест? Слава внимательно смотрит в твой оставшийся глаз. — Вдруг тебя за него примут. Пытаешься по его взгляду понять, шутит он или нет. Что с тобой не так? Выглядишь мирно. Никогда никого не трогал. Гниль свою в себе хоронил. Ну, в армии дрался, ладно, но там задирали. Самозащита. Шлюх даже по заднице не шлепаешь, старикам место уступаешь. «За него примут» Мудень чертов.