Кукушкины дети

      — Э-эй!       — Чо?       — А знаешь, чего тебе та официантка из бара отказала? Красотка! Ещё тебя по морде подносом треснула.       — Вот ещё! Брехня! Я сам ушёл.       — Ча-пха-ха! Да у неё ведь жених — офицер в федеральной службе.       — С чего ты… Эй!       — Так мне все там рассказали, кого я спросил. Целая улица!       — Фукуро! Твою ма-а-ать!!! В сорок шестой раз горячо клянясь себе по возвращении вшить в этот трепливый рот самую крепкую застёжку, Джабура пытается ткнуть коллегу-пересмешника локтем в бок — именно что пытается: в темноте, в мучительном ожидании, на чердаке железнодорожного почтамта не шибко развернёшься, а шуметь нельзя.       — Слышь, Фукуро! Всё понять не могу. Какого чёрта ты нас, когда мы за кем-то бежим, обгоняешь? Ты ж самый толстый.       — Вот потому и обгоняю. — Фукуро, ничуть не обидевшись, перекатывается на мягкий живот и жуёт невесть откуда взятую соломинку. — Меня вес вперёд несёт.       — Заткнитесь, йо, — хрипло и слёзно сипит из двух старых одеял Кумадори, на два сантиметра высунув нос. — Спать…       — Сдурел? Разве можно спать! — Фукуро, абсолютно забыв и про шёпот, и про то, что всецело зависящий от жёсткого режима Кумадори не спал двадцать с лишним часов, говорит уже громче, чем вполголоса, и слишком воодушевлённо: Джабура, морщась и представляя последствия, торопливо шарит по карманам — в одном, это как пить дать, ещё утром был красный платок. — На часы глянь, два ночи уже! Как только стрелочник перед прибытием мигнёт, так мы на станции будем бра… Агп-х! Недоговоренное «брать» и, кажется, фамилия знаменитого Квента Кэссиди на манер кляпа грубо затыкаются наспех скомканным платком.       — Язык без привязи, мать твою! Как тебя вообще у нас в отделе до сих пор держат?       — Тебе напо-омнить? — певуче тянет Фукуро, не без усилий вытащив запихнутый в рот импровизированный кляп, и, сложив короткие пальцы в подобие ручного пистолета, делает вид, что целится. — Я — Сова-без-промаха, которая ходит тихо. И от меня никто ещё не сбегал. Верно, Кумадори?       — Отстань…       — Бессердечный ты, — нарочито вздыхает Джабура. — Помнишь, позавчера в Остенде мы с тамошней полицией его банду зачистили? Ты даже ту девку прикончил. Нажал на спуск — всё, сразу насмерть. Симпатичная была овечка. Я б с ней роман покрутил.       — Задание есть задание, — равнодушно жмёт Фукуро плечами. — Велено вычислить, сойтись с местными федеральными и вместе вырезать всю эту компанию подчистую, а главаря взять. Мелкая полиция вечно цацкается с бандитами, как со щенками.       — Да шучу я. Жалко просто, такой фасад был шикарный, — Джабура, вспомнив, с сожалением присвистывает, руками изображая поверх рубашки щупание чего-то определённого и мягкого, — и вдобавок блондиночка. Люблю таких.       — Ну замолчи-и-ите, — почти воет тот, ещё сильнее кутаясь в ворохи одеяла. — Мама, я с вами этак скоро сделаю сэппуку… Джабура, подтянувшись на локтях к отодвинутым ставням, лежит на животе и сонно рассматривает полосу перегонной железной дороги из-под полуприкрытых век: глаза щиплет и песочит от долгого недосыпа. Поезд задерживается.       — Поскорее бы разобраться, и домой махнём. Ненавижу пыль.       — Домой — это в отдел?       — Не всё ли равно… — Джабура, пристроившись щекой на локте, закрывает глаза. — Не пофиг ли, где дом. Может, его нет?       — Нет, йо, — подумав, подаёт голос Кумадори, выползая, судя по шороху, прямо с одеялом; Джабура открывает глаз — тот садится, кое-как сгорбившись и плотно заполнив своей массивной рослой фигурой угол под крышей среди неразобранных посылок, и, стряхнув с головы одеяло, по мере сил приводит в порядок безнадёжно лохматую светлую гриву. — Он всегда есть. Там, где тебе хорошо.       — А у нас что, хорошо? Начальник орёт, бухло — дрянь. Мне всё перечислять, что ль?       — Там у нас работа, зарплата и жильё. Джабура, открыв было рот, тут же хмурится, чешет резкий старый шрам на левой скуле — пырнули финским ножом в Мадриде шесть лет назад: до кости, чуть не лишился тогда глаза, пришлось зашивать, — и молчит, продолжая смотреть в прохладный сумрак. В небе — чистом, не видать ему — не затянутому в пелену дождя и тумана — края, совсем не таком, каково оно в холодной неласковой Швеции — пролито молоко и рассыпаны гречишными зёрнами бледно-белые звёзды, и Джабура закрывает глаза.       — Фукуро, теперь ты за фонарём следи. Твоя очередь. У меня глаза уже плывут.       — У-ху-у… — на манер филина отзывается тот, подперев щеку кулаком. У вечно бодрого Фукуро сна нет ни в одном глазу, как и нет тоски или усталости.       — Может, припугнуть потом стрелочника? Он про Кэссиди и поезд тоже знает.       — Да пошёл ты. Разве он теперь помешает? Только лишняя возня и нервы трепать, спасибо за такое не выпишут. — Джабура, перевалившись на бок, ковыряется в зубах спичкой, с тоской ощущая, как в бедро давит прижатая в кармане полупустая пачка дешёвых американских сигарет; очень хочется курить, но нельзя, и спина от бездействия уже начинает чуточку ныть. — Мы ж не бандиты.       — Ну, иногда не особо от них отличаемся. Закусив спичку, Джабура скусывает с головки хрустящую на зубах серу.       — У нас тут все хороши.       — Интересно, как там остальные? — Глаза у Фукуро круглые, почти не мигающие, светлые и желтоватые, как у лесного филина, и в них отражается чернота летней ночи. — Год уже прошёл, а всё не подают знака.       — Да и хрен с ними. Живы и здоровы, значит. Босс бы сказал, кабы что не так пошло. Джабура достаёт и жуёт другую спичку. До молчуна Бруно, сторонящегося любой гулянки, и того долговязого тихони-новичка особо нет дела — только раздражение и обида насчёт последнего: какого чёрта туда отправили именно этого носатого рыжего, — на что годен позавчерашний малолетка, ещё и такой худющий? Но, право слово, без Калифы, у которой красивые ноги, и Луччи, которого так весело задирать — только он, Джабура, знает, как сделать так, чтобы эта пропахшая кошками вобла вспылила или рассмеялась, — иногда немного скучно. Остальные — не то. К начальнику и близко не подступиться, Фукуро звонко смеётся, ест за троих, искренне верит всякой газетной ерунде о теориях заговора и никогда не обижается даже на самые идиотские подколы, а Кумадори… Кумадори носит кожаную куртку поверх пиджака, любит свой чёрный мотоцикл как подругу, никогда не ездит без перчаток с отрезанными пальцами и шлема, расписанного оскаленной львиной пастью, и выжимает такую скорость, что в ушах воет ветер — мало кто осмеливается забавы ради подсесть к нему на багажник. Кому вообще известно, что там ещё зарыто у Кумадори? Вдалеке слышен тонкий надрывный свист поворачивающего из-за перевала поезда; красный фонарь на железнодорожном перекрёстке мигает трижды — дважды коротко, один раз долго; поезд подходит с опозданием в пятнадцать минут двадцать секунд. Джабура чешет ухо, потягивается, зевает неприкрыто и пружинно вскакивает.       — Пора. Устроим парню тёплую встречу.       — Йо-ох. Помните, что нам про него сказал босс? — Кумадори, криво подмигнув — правый глаз у него заметно косит — привычно застёгивает на запястьях кожаные полуперчатки.       — Кэссиди ищут в семи округах. Орудует на крупных станциях. Суд даст ему четырнадцать лет. Плюс ещё шесть за побеги. Сбегал дважды и почти сразу, если что — сбежит снова, — щебечет Фукуро, деловито отодвигая дверь, ведущую к приставной лестнице — на чёрный двор станционной почты. — О, главное! Прибить, если будет сопротивляться. Довольно ухмыляясь, Джабура щелчком заряжает магазин пистолета и, сунув руки в карманы, продевает пальцы правой в тяжёлый кастет.       — Вас понял, шеф!