Кукушкины дети

      — Тоже мне! — Смотритель морга, небритый, вечно чем-то недовольный рябой Рикон, ёжится от холода, смотрит свысока и театрально фыркает. — Опознавать должны родственники. Штатским не положено сюда. Пусть катится, моль бледная. Корги, сопровождающий военный, косится на смотрителя, и тот затыкается.       — Это их шеф из шведского отделения. Покажи.       — Из их управления?       — По праву начальника, идиот. Пинков на задании родные не приходят опознавать. Убирай брезент. Рикон, не глядя в сторону щуплого посетителя, молча и ловко расстёгивает мятый чёрный брезент на ближнем столе. Это лишнее — Спандам и так видит: свесившаяся из-под последнего покрывала, ободранная сизой ссадиной рука точно принадлежит Нэро — у него единственного отмечена четвёртая резус-положительная группа крови на внутреннем сгибе запястья, больше ни у кого в отделе такого типа нет, — не было, заставляет Спандам себя поправить. Не было и вряд ли будет, бьётся изнутри в висок, когда он, отвернув мешок, безучастно разглядывает то, что осталось от худого живого лица Нэро.       — Осколок?       — Да, всё верно. Прямое попадание и перелом шеи. Даже не успел понять ничего. Насмерть. Третье задание на рабочем счету агента. Только третье. И — последнее. У Нэро в посёлке под Стокгольмом отец с давно уже как парализованными ногами — последствия травмы после аварии на уборке пшена, — и две старшие сестры.       — Покажите второго. Брезент хрустит под застёжкой, сухо заевшей на середине. Лицо Фанкфрида, напротив, абсолютно цело, почти торжественно и как-то совсем немного печально, будто немолодой, начавший год назад седеть шпион из чёрной полиции натянуто пытается улыбнуться при слабой зубной боли, — и выглядит даже немного моложе прежнего; право, лучше бы, наверное, и ему снесло скулу, стёрло черты и раскроило череп — так, чтобы затерялось осознание того, что этот тихий и воспитанный человек, верно несший службу ещё при прежнем начальнике, теперь лежит перед ним — мёртвый. Когда вчера пришла телеграмма, Спандам долго стоял, вглядываясь в строки, и судорожно искал ошибку — в датах ли, в именах ли: не может такого быть, старик Фанкфрид всегда был рядом, — пока мир серел, выцветал и срывался куда-то вниз.       «Наш мир звался Арда, веришь ли? — В сумке у Фанкфрида всегда лежит какой-нибудь карманный томик Толкина. — В Арде слонов звали олифантами, и они были выше самой высокой сосны. Представь, что они могли сделать своими бивнями…»       — При нём было вот это. Взгляните, сэр. Часом, не внучкино? — Рикон не без смешка что-то тычет в руки. — Думал, писание, а там — смех один. Сказки. Карманная книга с вытертым английским тиснением на корешке, по краю изведённая кровью, тянет руку окоченелой тяжестью; Спандам прячет её под пальто и ищет перчатки. Начальник погибшего агента — по долгу главного — обязан лично отдать семье личные вещи и выразить своё сочувствие, глядя в глаза его родным. Начальник, которого — если он сам погибнет — почти никто не будет оплакивать. Фанкфрида в Мальмё ждут жена, сын и внуки.       — Что он?       — Пуля над печенью. Этот долго отходил, часа два.       — А я-то гляжу, как улыбается. — Пальцы действуют механически, заметно дрожа, как от озноба, и щёлкая зажигалкой. — Отмучался.       «У всех свои грехи, Спандам. Но ведь мы сами не выбираем, что делать, куда идти, за кем шпионить и кого убивать. Если добьёшься высокого положения, то все решения лягут на тебя. Выдержишь, заяц?» Рикон возмущённо смотрит так, словно приезжий прикуривает в костёле чуть ли не от свечей перед Богоматерью.       — Сэр Грейджой! Я понимаю вас, но вы в морге!       — Что? Спандам смотрит на зажигалку и улыбается, поздно соображая, что в той же руке у него почти пустая уже — выкурил по пути сюда — пачка простых сигарет, а во рту — предпоследняя, и ещё одна пачка поглубже спрятана на пару с билетом и документами на обратный путь, и поверх тошноты становится невыносимо горько — так, что нет уже никаких сил кричать от бессилия, лишь хочется отмыться от этого, сплюнуть и выпить остывшего кипятка, спирта, сидра, чего угодно, — лишь бы ушёл этот привкус. Свободной рукой молодой начальник не глядя, кое-как застёгивает брезентовое одеяло.       — Извиняюсь. Забылся. Сунув сигареты и зажигалку в карман, Спандам длинно затягивается, закрыв глаза, — и, запрокинув голову, так же долго выдыхает иссизо-белый горький дым.       — Я их забираю. Обоих.

***

Альфред Хансен, отец Нэро, щурится на ласточек — глаза у него синие и яркие, почти как у молодого, только уставшие безмерно, — задирает голову, упираясь затылком в спинку удобного перевозного кресла, и складывает на коленях руки.       — Эх, а я всё-таки уже старый.       — Не беда. Внуки возвращают молодость, господин Хансен. Спандам облокачивается на перила веранды: в суматохе хорошо было видно, что у меньшей из старших сестёр покойного, стриженой и такая же остроносой, как брат, сильно заметно положение под мягким свитером, — кажется, её зовут Ингери, в отличие от разрыдавшейся старшей она приняла новость молча, только щёки были мокры. Да, Ингери.       «Это я подарила ему эти ботинки, — смотрит Ингери на мертвеца пустыми глазами. — Где голова?»       «А что, — криво улыбается Спандам, — оно тебе надо?»       — У вашей дочери будет пацан, верно?       — Да, через два месяца. — Альфред не улыбается, но и не хмурится, а морщины у глаз чуть разглаживаются и кажутся светлее. — Заботы как-нибудь нас отвлекут.       — Мне очень жаль, — сухо говорит Спандам.       — Вы ни в чём не виноваты, господин Грейджой, мой сын сам перевёлся в ваше отделение. У него были свои желания и здоровые ноги. — Недвижные худые колени бывшего комбайнера бережно укутаны тёплым полосатым покрывалом. — Нэро всегда делал то, что ему хотелось.       — Иногда не особо похвальная черта.       — Все дети перечат своим родителям. Вы что, были другим? Спандам не сразу прижигает сигарету — рука вздрагивает.       — Хватит об этом. Альфред не сводит взгляда с затянутого в серое тяжёлого неба.       — Ласточки низко стали летать. Вам пора бы ехать в город, а то попадёте под дождь.       — Может, зайти к гробовщику? Позвонить пастору?       — Нет. Скоро приедет с работы зять, он поможет… хм… обустроить мальчика как положено.       — Точно? — У Спандама абсолютно нет желания помогать: снова смотреть на искалеченного Нэро, ещё полмесяца назад жизнерадостного и здорового, уже не хватит сил.       — Да. Если хотите попрощаться, приходите в церковь святой Магдалины. Полагаю, это будет в пятницу.       — Старшая… м-м…       — Аннет.       — Ваша старшая дочь будет против. Не собираюсь мешать.       — Аннет всегда о нём заботилась, пока не было матери. Будто удивительно, что она оскорбила вас.       — Уж тем более! Это чисто семейное дело. — В ушах до сих пор звенит эхо пощёчины — очень уж хотелось заткнуть выкрик «да какого ж хрена мой брат умер, а ты жив, слабак никчёмный?!», — и Спандам так и не докуривает — уже нет никакого желания: в голове темно, тошно и абсолютно пусто.       — Как пожелаете. Молодой чёрный ворон чистит клювом расправленное крыло.       — Спасибо, что привезли моего сына.       — Бросьте, право слово. Ветер крепчает, продирается по коже ознобом, ерошит волосы, треплет сильнее и цепче; Спандам, закрыв глаза, обнимает себя за локти, сжав плотную ткань пальто.       — Это просто часть моей работы, господин Хансен. Право начальника.