Драбблы по Les Miserables

У Грантера каша в голове; он спускается из душного зала, толкает дверь в ночь, и стоит, прислонившись к стене кафе. Стоит и медленно, мучительно расковыривает дыры в своем сердце пальцами разума: А вдруг я ему надоел я же все время лезу руки боже я помню его руки на ощупь и все равно не могу удержаться и не коснуться его пальцев а он вчера он их вывернул из моих мягко но все равно а может я ему надоел может он понял что ошибся я же пьяница и на меня ни положиться нельзя ни ох он же мне ни одного нормального дела не поручал... Грантер вяло покачивает мутную бутылку темного стекла, горлышко которой зажал между пальцев, а затем делает большой и горький глоток. Тяжелый парижский ветер лениво шевелит его влажные от духоты "Мюзена" кудри. С тех пор, как его чувства оказались взаимны, он пьет еще больше. И еще больше презирает себя. Он вскидывает руку еще раз, но чужая ладонь мягко накрывает его запястье, и выпущенная бутылка разлетается фонтаном осколков о серый камень неровной мостовой, алкоголь въедается липким соком в хмурое чело городской земли. - Шшш, - раздается тихое, и Грантера теснят к стене, вжимают в нее, и сухие теплые губы касаются его собственных. Анжольрас чуть выше него, но слегка склоняется, поворачивает голову, так что выцеловывает его подбородок и рот снизу, словно подлезающий с грубой лаской дворовый пес. Грантер откидывает голову назад и вверх, и тяжело дышит, рыбьи распахнув рот, и даже его проволочно-жесткие волосы не спасают от царапин - стена неровная, а он так мотает головой, что даже немного больно. Целуется Анжольрас все еще довольно паршиво, он слишком скован, но если долго, очень долго ерошить пальцами ему волосы на висках и жать большим пальцем на подбородок, поглаживать, класть ладонь на его подрагивающий кадык, то заслоны рушатся, и тогда Анжольрас превращается в напористую бесконтрольную бурю, заносчивую и пугающую. Но сейчас их в любой момент могут застать, так что не стоит будить спящего зверя. Грантер что-то тихо мурлычет себе под нос и прихватывает верхнюю губу Анжольраса, руки его обхватывают чужую талию. Когда Анжольрас целуется - а он пока все еще может пересчитать по пальцам количество раз, которое делал это, и все эти пальцы будут принадлежать Грантеру - он почти перестает думать. Остаются лишь обрывки, и обрывки горькие и полные самокритики, заупокойных голосов перфекционизма. Я слишком неопытен, я слишком торможу нас, я не даю ничему развиваться. Я должен больше отдавать. Я все это начал, теперь нельзя останавливаться. Я должен сперва научиться отдавать себя всего хотя бы просто человеку, а не абстрактной идее. Он отрывается от него, но не отстраняется, глядит в его лицо, во влажно блестящие в ночном сумраке круглые глаза, и мысли куда-то деваются совсем. Остается только странный ком в горле, который у взвешенного и инертного в области чувств Анжольраса вызывает недоумение. Вызывает потом, когда он один засыпает в своей узкой кровати, опустив свою вновь ясную голову на жесткую, отрезвляюще холодную подушку. А сейчас он чувствует, как Грантер что-то бормочет ему в губы, чувствует, как идет вибрация от его голоса, чувствует горячие ладони и что его прижимают к груди. И позволяет себе тихий и хриплый стон, рассыпающийся в ночных парижских проулках песней странного птичьего счастья.