— Какой это нахрен котёнок? — Кричал Ламберт. — Это уже кошка! — Нет, она всё тот же котёнок, — сказал Эскель. А после шёпотом добавил: — Нефритовый Котёнок.
×××
1267 год. Во всю шла война между Великим Солнцем и Холодным Севером. Война, вспыхнувшая после бунта чародеев на Таннеде, уносит тысячи и тысячи жизней, забирая у жён мужей, у матерей – сыновей. Порой и дочери оставляли отчие дома и отправлялись в эту нещадную битву чужих нравов и интересов. За границами фронтов ситуация была не лучше: шли партизанские войны, королевские престолы были заняты шпиками и чародеями; внутри государств, павших под гнётом «чёрных», усиливалась разруха; в городах и деревнях царили голод и болезни, участились набеги разбойников, бандитов и прочего отребья. Октябрь на Севере сулил уже зиму. Противные холодные ветра, моросящие дожди, стужие ночи. Где-то на юге кто-то ещё собирал последний поздний урожай, кто-то только готовил дрова на зиму. Но не здесь. Здесь поля давно пустовали; земля, вспоенная потом, уже дремала после прохладного лета. Люди радовались и этим скромным дарам. Иметь хоть какие-то крохи в доме уже означало жизнь. Одним лишь баринам да купцам везло – как-никак, а торговля шла, в карманах почти всегда звенели златые монеты. Их не заботили полевые хлопоты. Всё, что нужно, они купят у тех же крестьян. Они жили в своё худое удовольствие – потягивали вина, заедая их вонючими сырами. Как-то так случилось, но война не затронула Стобницы – небольшой вассальный город, раскинувшийся на юге Каэдвена, к востоку от Бан Глеана, на месте, где впадает река Ликсели в Понтар. Город, возомнивший себя чуть ли не столицей оного. А может и затронула, но этого никто не замечал, ибо жизнь и так не сахар? Баринов-торговцев здесь не шибко-то и много, но всё же есть, только ведут они себя поскромнее. Крестьяне и рабочие не жаловались на голодный мор – у каждого дома находилась краюха хлеба с солью да кувшин воды. Жизнь текла размеренно и спокойно «за стенами», чего не скажешь о «стенах». Здесь всегда были гомон и спешка, которые заглядывали в любую лавчонку, магазин или таверну. И утром, и днем. И вечером...×××
— Слышь, достань ещё и желудёвку! — раздался голос Каи – ещё одной официантки, крик которой еле как заглушил галдёж из основного зала. «Подними свой зад да сама возьми, Курица! Как будто у меня десять рук!» Вот кто-кто, а Кая свое имя с лихвой оправдывала. Такая же рябая, с маленькими глазами и вечно не закрывающимся ртом. На голове кустились кудрявые волосы цвета умбры. А всё её тело напоминало куриную тушку – огромный живот, задница, да две короткие ножки к ним. Одним словом – Курица. Сидит целыми днями на кухне, как на насесте, и потягивает пиво. Только умеет, что кричать на девочек да приказы раздавать. Старая дева, которая до сих пор надеется на жизнь, полную любви и сказки, под крылом молодого красавца. Ну не наивная ли? Костерить её было не в удовольствие. Руки и спина давно затекли от корзины, нагруженной едой и крепким, и от того, что я поставила её на пол, никакого облегчения не было. От разгибаний боль лишь усиливалась, и ничего не оставалось, как просто растирать занемевшие руки. По кладовой гуляли морозные сквознячки – конец октября оставлял за собой лишь пасмурные, дождливые, и, порой морозные дни. По полу носились мышиные катышки, пыль да жухлая трава. Старая кадка, стоявшая в углу, куда свет от пыльного окошка не попадал даже днём, была забита бутылями. Узнать желудёвку было не просто – всякий раз приходилось брать либо свечу, либо тащить бадью к окошечку. Второе – не вариант. Да и я без свечи. «Ай, плевать! Желудёвая, лимонная. Надо будет – сама спустится». Наугад взяв бутылку и просунув её под мышку, я схватила плетёнку и пошла наверх. Гвалт стоял хороший в зале. Долговязый парнишка Мнишка принял у меня корзину и быстрее потащил её на кухню. Я же пошла в основную залу. Праздник, не праздник – всем все равно. Несмотря на всю военную ситуацию, каждый вечер из «Рубинового Бокала» доносились звуки: весёлого смеха, сочных шлепков об задки официанток, смачных ударов об чью-то голову. Не стоит забывать об «интеллигентнейших» разговорах, основной темой которых было то, у чьей жены и девки зад да титьки лучше, и чьи свиньи толще. Этот вечер был не исключением. Девушки только и успевали носить еду и напитки. Вся таверна была наполнена запахами жареного на вертеле мяса, терпких вин и крепкого пива, несмотря на военное время. Ох, и наварится же сегодня Далак, хозяин таверны. Стоять за стойкой и вытирать чьи-то слюни было не очень приятно, но бегать по залу с разогретым задом от мужских ладоней не шибко-то и хотелось. Из кухни был слышен недовольный голос Каи: — Ну, просила же, желудёвку, а не... Чёрт! Мнишка, быстро в погреб! Мнишка, выйдя из душной кухни, обиженно взглянул на меня, а я лишь молча пожала плечами. Несмотря на всю рабочую суматоху, я была довольна вечером. Люди, пришедшие к нам, были по-своему довольны. Кто-то был рад наконец-таки отдохнуть после тяжёлого дня или поездки, кто-то – просто поговорить, излить душу. Так и делал Киан, мой новый «вечерний» знакомый. Что ни вечер, а у меня новая пара «знакомых». Этот сонный и небритый мужчина, на чьих сальных чёрных кудрявых волосах мелькали блики от пламени свечей, рассказывал свою историю. О том, как его любимая и ненаглядная Веронка сродила рыжего мальчугана, который ни единой чёрточкой не был похож на отца. Это единственное, что я сумела разобрать с его заплетающегося языка. Рядом сидел его «товарищ», который лез обниматься с кружкой, обливая своего «лучшего друга и просто замечательного человека» пивом. Сзади ходила грузная Кая и своими маленькими глазками осматривала залу, следила за мной, как кошка за мышью. Стоит куда-либо уехать Далаку, да и просто не прийти, как эта Курица всё брала в свои руки. Может, она метила на его место? Зря стараешься, Курочка. Не видать тебе этого места, как своих коленок. Дверь таверны открылась, и, запустив свежий холодный ветерок, вошёл хозяин. Ловко лавируя меж посетителями и официантками, Далак двигался к стойке. Мой «знакомый» уже не бубнил – уснул, да и вообще потихоньку сползал на пол. Единственное, что не давало ему упасть, был его «единственный понимающий друг». Попойка дружбой, а вот утром они ничего помнить не будут. Всё, он упал. — Ришка, плесни чего-нибудь, а то сухо, аж не могу! — отдуваясь и раздавая направо и налево одобрительные шлепки пробегающим девочкам, сказал хозяин. Лежащий возле него человек ему и вовсе не мешал. Но лежал он недолго – Мнишка кое-как оттащил горе-супруга на лавку, стоявшую в другом конце таверны. Так он ещё пытался лезть на рожон. Глупенький. — Опять пил весь вечер? — язвительно спросила Курица. — Какая тебе разница, ей богу? — Далак кивком отблагодарил меня за поставленную кружку с пивом. — Ну, Ришка, покрепче штоль ничего не нашла? Ай, ладно. Он осушил кружку за пару глотков. Оттерев мокрые губы рукавом рубахи, Далак двинулся вглубь залы, так как оттуда были слышны ругань и женский визг. Хороший дядька этот Далак. По нему тяжело сказать, что он был участником войны. Да, этот полноватый человек, с редкими волосиками на блестящей лысине, когда-то был молодцеватым бравым солдатом под знаменем чёрного единорога – каэдвенского герба. Позже был серьёзно ранен и отправлен в ближайший населённый пункт, стало быть, во Стобницы. Здесь он и осел, завёл семью, открыл эту таверну. Ко всем девочкам относился по-отечески, хоть порой и распускал руки. Так же не любил Курицу, но избавиться от неё не мог, так как та была его двоюродной сестрой, которую он перевёз жить к себе. Вот так ему повезло... — Ты что встала? Давай, за работу! Трёшь, трёшь эту стойку! Живо! — гаркнула на меня Кая. И ничего не оставалось, как смиренно пойти за подносом. Маринованная сельдь под соусом из поджаренной петрушки, баранина в сыру, жареные окорока, истекающие жиром, сочные ржаночки, овощные похлёбки – все это осталось в прошлом. Теперь кормили тем, чем могли, но даже сейчас запах стоял такой, что пело нутро. Нас же, рабочих, кормили остатками. Ну, это ещё если что-нибудь оставалось, так как желающих на дармовщину было через чур много. «Самые умные» подчистую тащили всё домой, не оставляя ни крошечки. Здесь «кто успел, тот и съел». Убирая грязную посуду и параллельно протирая столы, я уловила разговор двух купцов, частенько захаживающих сюда, чтоб пропустить по одной. Оба торговали на центральной площади Стобниц, только на разных концах. Сегодня они больше ели и разговаривали, нежели чем пили. — Слыхал новость? — гоняя кусок курицы по блюду, спросил своего друга тощий, в пурпурной шапочке, купец. — Чего опять? Налоги повысили? Иль панночка какая матку свою опозорила? — впиваясь в окорок, пробубнил его друг, с аккуратно подстриженной бородкой. — Да нет же, — вонзив наконец-таки вилку в маленький кусочек, ответил «Шапочка». А чуть погодя добавил: — Ага, теперь ясно, какие тебя новости интересуют. Налоги и бабы. «Бородка» недоуменно взглянул на своего друга. — Ну, может уже расскажешь? — Ну ладно, слушай. Стою я сегодня такой на площади, значит, торгую. Толпа сегодня хорошая, знатная была — здесь женщины с детьми да с мужиками, там бабки ходят. Только и держи глаз востро, а то стянут чего-нибудь. А в толпе я углядел, что возле меня какой-то тип трётся. Полдень, а в плаще, да ещё и укутался весь, и ведь не так холодно было. Ну я уже думаю: «Либо чародей, либо вор». Я такой, незаметно руку за бочку, ты ж знаешь, что там у меня. А он ко мне подходит и выдаёт, да ещё и с улыбкой, мол, хочу купить то-то и то-то. Я аж выдохнул. Только что же он хотел купить-то? Попонку что ли? Ну, не суть. Пока выбирали, мы с ним разговорились. И он мне такой говорит: «А вы знаете, что у вас тут ведьмин объявился?». Я ещё вспоминаю, что за ведьмин такой. Потом понял, кто это. А типчик дале говорит: «У южных ворот видели». «Ведьмин?» Я прошла к следующему столу, что им по правую руку, делая вид, будто кроме уборки, меня ничего и не интересует. — Ч-что? Ведьмин? Да не, сказал тоже, — «Бородка» отложил окорок и, не глядя, стянул у меня из-за пазухи грязную тряпку, которой он принялся вытирать влажный рот. — Да провалиться мне на этом месте, если я тебя обманываю, клянусь богами! Говорю, слово в слово, как мне сказал тот тип. Сказал, что на гнедой лошадке ехал, за спиной два меча. За ним какой-то парень плелся на породистом жеребце. Стало быть, серьёзно, к нам во Стобницы пожалуют. «Бородка», допив остатки вина, опять принялся за окорок. — Пусть едет, — после минутного молчания, сказал «Бородка», облизывая блестящие от жира пальцы. — Только хрен кто ему, приблуде, здесь что-то поручит. Благо, если живым отсюда выберется. Ты вспомни, что с последним заезжим сюда ведьмаком стало. На этом разговор о ведьмаке закончился. Может это очередные сплетни, а может и нет. Так или иначе, мне стало интересно, какой он из себя этот ведьмак. На самом ли деле они, ведьмаки, такие, какими их малюют? Бездушные и бессердечные мутанты, готовые за мешочек золотых подставить свою шею? Ворующие у бедных матерей детей и извращающие их юные и невинные тела страшными мутациями? Пережитки прошлого, которым сейчас здесь не место? Реликты? И что этот ведьмак забыл во Стобницах? Тише городка во всём Каэдвене не сыщешь. Купцы уже никаким образом не упоминали ведьмина, лишь попросили ещё одну бутылочку туссентского. А я, кое-как взяв всю грязную посуду, пошла в нашу маленькую комнатушку – «облуплю», где мылась вся посуда, подготавливались все продукты к готовке. — Вот ты где! А я тебя уже обыскалась! Наверное, пройдут года, но я всё равно буду узнавать её голос. Эта высокая, худенькая блондинка была виновницей бессонных ночей многих молоденьких мальчиков. Это её стряпки незаслуженно кликали «курвой», когда та преданно ждала своего солдата. Она судила людей по поступкам, а не по социальному статусу, внешности и прошлому. Казимира. Или как зовут её все – Кази. — Ой, давай я тебе помогу. Давай сюда! — Кази, подхватив у меня посуду, понесла её к бадье с мыльной водой. В глаза она мне не смотрела. В облупле, хрустя морковкой, сидел на лавке Мнишка, оперевшись спиной об огромный бочонок. Барк, наш толстый мясник, кромсал свиную мякоть. Один лишь Барк занимал треть облупли, а тень его и вовсе всю половину. Мнишку можно было увидеть лишь по отблескам света на лезвии ножичка, которым он поигрывал, вертя в ладони. Так хорошо он пристроился в огромной тени мясника. — Мнишка, возьми бутыль вина и отнести её двум купцам. Один из них в шапочке, другой с бородой, — сказала я, глядя на спину Кази. Та упорно терла тарелки и не смотрела на меня. — Тебе сказали, вот ты отнеси. Мне, что, ещё ходить и искать их? Я уже свою смену отработал. Извиняй, детка. — Половину от неё можешь себе взять, — эх, целую половину отдавать ради того, чтобы побыть наедине с Кази. Уж слишком расточительно. Одного лишь моего взгляда было достаточно. Подумав, Мнишка, всадил ножичек в лавку и обиженно поплёлся в зал. Хах, ему деньги дают, так он еще и обижается! Интересный какой! Барк, закончив разделку, понёс мякоть на кухню. Благо, что кухня и облупля были соединены проёмом, а то вид кровавых туш и свежего мяса вряд ли пришёлся кому-то по вкусу. — Кази... Оставив мытьё, она медленно встала и обернулась ко мне. Вытерев мокрые руки об подол замусоленного голубого платья, подруга подошла ко мне. Смотрела на меня исподлобья и, надув розовые губки, виновато улыбалась, будто маленькая нашкодившая девчонка. — Рин, ну извини. Ну опоздала, ну задержалась. Сама же знаешь, как редко я вижу Торбина и как долго с ним прощаюсь. Если всё дело в деньгах, моя милая, то я тебе с лихвой всё отдам! Мне никаких денег ради него не жалко! А если надо, я Далака упрошу, чтоб накинул сверху, или... — Как всё прошло? — прервала её я. Кази, заметив мою двусмысленную улыбку, сразу же засияла. Зарумянилась, глазки заблестели. — Тебе с подробностями? Мы улыбнулись друг другу. Мне подробности ни к чему: не очень-то хочется знать, как она с Торбином на столе, на полу, и даже на стремянке. Кази достала невесть откуда взявшуюся котомочку, лежавшую за бадьей с остывшей водой, выложила на засусоленный столик все гостинцы, которые, похоже, привёз ей Торбин. И начала свой рассказ. Где-то мелькал грузный Барк, где-то пробегал долговязый Мнишка. А мы ничего не замечали. Сейчас существовали лишь я и она. Ну и ещё чертовски вкусная медовуха.×××
— Слыхала новость? — Кази отправила себе в рот оливку. Кази сильно налегла на мёд. Щёки горели красным, ворот её рабочего платья был расстегнут так, что было видать её, еле как прикрытую, маленькую грудь. Не нужно особо напрягать воображение, чтобы выстроить оставшуюся сокрытую часть картинки. — Какую? — Уф, Ринка, — Кази смешно сморщилась. — Ты когда-нибудь высунешь свой нос дальше дома и таверны? Слушай... — Не поняла, — наш разговор прервала только что вошедшая Курица, — а чего мы тут расселись? Одна от работы отлынивает, все в облупле кроется, другая так вообще опоздала. Так они ещё и мёд здесь по-тихой сосут! — Надо же, какая ты глазастая! А я-то думала, что ты дальше рта да сисек своих и не видишь ничего. Нечего тебе смотреть, кто чем занят. Можешь только шататься по полупустой таверне, да уши греть. Не хуи же всё-таки сосём тут! Обычно Кази всегда была остра на язык. Никогда не отличала, кто перед ней. Ругалась смачно, да с таким остервенением, будто это не простая словесная перепалка, а самый настоящий бой. Те, кто давно знавали Кази, никогда не вступали с ней в перебранку, ибо понимали – бессмысленно. Она не щадила никого – будь ты хоть королём в красных панталонах, она огреет так, что тебе самому будет за неё стыдно. Но, видимо, сейчас ей не хотелось лаяться. То ли её так мёд расслабил, то ли она ещё от Торбина не отошла. Курица же наоборот: упёрла руки в свои толстые бока, злобно сощурила янтарный глаз. — Ах ты, овца паршивая! — зашипела Кая, брызжа слюной. — Ой, иди уже отсюда, — отмахнулась Кази от неё рукой, дальше забрасывая себе в рот кислые оливки. Курица перевела взгляд на меня и смотрела так, будто я малой сорванец, который обесчестил её доченьку-ненаглядку. А я-то что?! Что я сделала? Свою работу выполнила, рабочий день давно закончен. Сижу, мну хлебный мякиш, слова дурного не сказала. А потом Кая будет рассказывать всё не менее толстым тёткам-кухаркам, какая я ужасная. — В каждой ёбаной дыре гвоздь, — тихо выругнулась Кази, когда Курица ушла долой. Некоторое время мы сидели молча. Огарок свечи почти догорел, весь воск стёк на стол. В облупле царил извечный полумрак. В зале теперь тихо – все разошлись и улеглись. Две молоденькие девочки шуршали метлами меж столов. Из кухни был слышен голос Каи. Кази, опустив голову, звякала кривой вилкой по тарелке. Ее светлые волосы полностью скрыли лицо. — Так что там за новость? — прервала я нашу тишину, отчего подруга слегка встрепенулась. Похоже, что она над чем-то задумалась. Кази хлопнула себя по лбу. — Точно! С этой Курицей всё из башки вылетает. В общем и в целом, — подруга немного повеселела и одарила меня лёгкой улыбкой, — слушай. Мне Торбин рассказал, когда мы... — Кази, увидев мое выражение лица, виновато хихикнула. — Ладно, неважно. В общем... И рассказала мне Кази, что Торбин её видел ведьмака. Опять ведьмак.×××
В этот пасмурный полдень, Торбин, весь сияющий и довольный от того, что сумел упросить капитана на денёк отпустить в тылы, весело подгонял пятками свою резвую серую коняшку. Скакал себе, по сторонам не смотрел, да думал, как побыстрее бы прижать к себе свою ненаглядную. Дорога ровная, сбитая. Внимания никакого не нужно. Но, однако, заметил, что за ним, этак в десяток локтей, едут двое. Один на белом жеребце, другой на гнедой. Оба в тёмных плащах. У того, что на белом, секира, да заточена так, что вместо зеркала смотреться можно. А у того, что на гнедой, аж два меча, один из которых приторочен к седлу. Торбин сначала подумал, мол, бандюганы-разбойники. Положив руку на рукоять своего меча, он краем глаза следил за ними. В любую секунду был готов достать меч из ножен, развернуть лошадь, и показать, что значит каэдвенский солдат. Ехали почти вровень. Ещё немного и можно было бы услышать, как фырчит гнедая. — Зря руку на меч положил. Не к чему это тебе. Торбин несколько опешил. Думал, что нападут без предупреждения. Руку с меча не убрал, пока не увидел, как на груди наездника в такт подпрыгивал медальон. Два меча, один из них – за спиной, серебряный медальон... «Ведьмак!» — догадался Торбин и убрал руку с меча. — День добрый, милсдарь ведьмак! Куда путь держите? — Торбин немного расслабился и даже несколько обрадовался. Дорога в любой компании становится вдвое короче. Но поводы держал крепко. — Во Стобницы. — Стало быть, нам по пути. — Вот оно что? А с каких это пор каэдвенские полка в увольнение солдат отпускают, коль «чёрные» уже почти в затылки дышат? — А это, мастер, надо подход к людям знать. Ну и золотом уметь звенеть. От одного солдата за неделю ничего не изменится. — Ну раз нам по пути – покажете дорогу? — А чего бы и не показать? По делу туда? Ведьмак кивнул. Ехавший позади него мужчина, судя по тихому храпу, уснул в седле. Голова, закутанная в капюшон дорожного плаща, безвольно качалась в разные стороны. Как только храп стал отчетливее, а голова уже склонилась к белой шее коня, ведьмак свистнул и крикнул так, что жеребец встрепенулся и поскакал вперед. Торбин кое-как удержал свою серую кобылу. Всадник чудом остался в седле. Ругался жёстко, но больше он не спал. Всю оставшуюся дорогу они ехали в тишине, лишь изредка перекидывались парой слов, да и то лишь о войне, и о том, куда дальше двинутся Чёрные. На мосту, перекинутом через полноводный Понтар, их встретил пограничный патруль. В связи с последними событиями, такими как взятие Лирии, Ривии и Венгерберга, была усилена граница с Аэдирном. Аэдирн пылал огнем, выжженная земля рыдала кровью, люди бежали, оставляя всё нажитое. Вместе с беженцами, в города просачивались и шпионы. Оставлять границы открытыми было опасно. Для Торбина граница открыта – подорожная грамота, спрятанная под задней лукой седла, давала на то право. Пограничные встретили его с распростёртыми объятиями. Но не ведьмака. На него смотрели с презрением. Впрочем, как и на всех остальных. У каменного моста стояла целая ватага из людей и обозов. Вроде и не Редания, и не Темерия с Махакамскими горами, но люд стоял. Не потому, что здесь их ждали золотые горы и реки, полные серебра, а потому, что здесь пролегал мост чрез Понтар. Перешёл Понтар, уже можешь считать, что задница спасена наполовину. А дальше – во вглубь. Вроде бы всё просто, но куда ты попадёшь без грамоты? Вот и толпился здесь народ: дети хныкали и просились на родительские руки, бабы орали и рыдали, мужики бранились, псы рычали и клацали зубами, скот хрюкал, мычал, пищал. А запах стоял такой, что шёлковый надушенный платочек нильфгаардского аристократа вмиг бы истончился. И не было ни одного здорового человека – каждый стоял или сидел перевязанным. — Они со мной. Пограничник недоверчиво глянул на ведьмака и его напарника, но всё равно пропустил. Перейдя мост, они почти сразу сошли с тракта, ведущего в Бан Глеан, и, взяв направление на восток, шли берегом Понтара. Ночь настигла их, не дав дойти и половины пути до начала реки Ликсели. Место ночлега сообразили быстро. Ели в полной тишине. Спать легли в полной тишине. Положив меч, заткнутый в ножны, подле себя, Торбин уснул.×××
— Представляешь? Мой Торбин, которому кираса всегда велика, ехал с ведьмаком! — Кази откинулась на стул, поправив сползающий ворот. — Значит, не дорос твой Торбин до кирасы по размеру, — сказала я, глядя на белые кругляши скатанного хлебного мякиша. — Это ещё почему? — Ну как почему? Потерял бдительность – доверился совершенно незнакомым людям, переправил через реку под своей грамотой. Так ещё и во Стобницы решил сопроводить. Мало ли какие типы сейчас ошиваются. — Ой, чего ты как бабка старая брюзжишь? — пробубнила Кази, отправив в рот добрую ложку куриного паштета, заедая всё хлебом. — Думаешь, я этого ему не говорила? Я подняла на неё глаза. — Он сказал, что это его тогда не заботило. Тогда его заботили только мысли обо мне. Подруга самодовольно и влюблённо улыбалась, качаясь на стуле. Ну как маленькая девочка. Девочка, которая может резко стать матерью после вот таких приездов любимого. Если она ещё сможет осознать всю серьёзность своего положения. — А как хоть тот ведьмак выглядел? — А хер его знает. Торбин сказал, что тот всегда в капюшоне был. — А когда они в город въехали? И как ведьмак проехал? Кази застыла, перестав качаться на стуле и обсасывать ложку. В голубых глазах её поселилась задумчивость. — Ну, получается, он въехал в город, как и Торбин – уже три дня. А вот каким образом он въехал...×××
Подъём был чуть свет. Костёр давно угас, ещё тёплые угли дотлевали на его месте, испуская тонкие нити серенького дымка. Напарник ведьмака громко храпел, укутавшись с головой в посыревшую шкуру. Ночь была холодной. Ведьмак, закрыв глаза, сидел на коленях, редко покачиваясь в такт дыханию, был покрыт тончайшей сетью инея. Торбин, привстав на локтях, сразу же поймал его взгляд. «Поехали». К вечеру они пересекли реку Ликсели и подъехали к южным воротам. Ведьмака, ясное дело, не пустили. Несмотря на то, что он ехал под липовым сопровождением. — Пан ведьмак, — шёпотом обратился Торбин, отдавая лошадь под уздцы своему напарнику. — Вы, это самое, поезжайте-ка к северным воротам. Вот вам грамотка. Покажите там. Здесь вас уже запомнили просто. Только поторопитесь, а то к ночи ворота запрут. — Благодарен за сопровождение, — ведьмак слегка поклонился, взял грамоту, спрятав в складках плаща. — А вы не много потеряете за сей благородный поступок? — Не, она мне сейчас ни к чему, мне новую выдадут. Да и вы неспроста к нам пожаловали. Спасибо и вам за компанию. Удачи вам в вашем деле и поприще. Ну, — Торбин пожал руку ведьмаку, — бывайте!×××
— Вот так и встретили Стобницы ведьмака. Ох, и переполошит же он девок наших! Так что, Рианнон, береги юбку! — засмеялась Кази. «Сдалась я ему будто». — За свою лучше держись. Подруга недоумённо посмотрела на меня, не прекращая качаться на стуле. — Ты не думаешь, что от таких приездов Торбина и от безвылазного нахождения в постели, тебе и затяжелеть недолго? — Даже если и обрюхатит он меня, — Кази усмехнулась, — что с этого? Мамка и так ото дня в день напоминает об этом, хоть и говорит, чтоб я «сидела» на нём не так часто. Да и вообще, заходилась я в «девках», Рина. Уже третий десяток, а я ещё и жопы младенческой не видела. Ну вот какой ей третий десяток? Кази едва двадцать стукнуло, а поведение – на двенадцать. Может, она и заходилась в «девках», но это лучше, чем в четырнадцать уже второго на подходе ждать. Нередкие случаи. Кто-то коснулся моего плеча, заставив слегка вздрогнуть. Обернувшись, я увидела старого доброго Барка, который уже снял свой кровавый фартук, зачистил стол с пеньком и заточил ножи. Барк кивнул головой в направлении выхода. Я встала, а вслед за мной и Кази. — Ладно, пойду, — сказала я, снимая грязный фартук. Кази взяла его у меня. — Удачного тебе дня. — О да, — фыркнула она, — Курица сделает этот день. Пока, Ришка. Доброй ночи. И, спасибо ещё раз. Выручила. Мы обнялись и распрощались. Барк уже вышел и ждал на улице. Поэтому, я решила не медлить. Быстро скинув рабочую одежду и надев своё теплое шерстяное платье и чёрный, временем потрёпанный, кафтан на овчине, я поспешила на выход. В основной зале никого не было, не считая Курицу и кухарок, потягивающих пиво. Кая злобно зыркнула на меня. Ай, чёрт с ней. А на улице темень темнейшая и холод собачий. И никого нет. Вокруг лишь частокол из высоких домов. Напоминанием об утреннем дожде, служили слабо обледеневшая, мощённая булыжником, дорога да эхо разбивающихся оземь капель. Ночи становились всё длиннее и морознее, но только, увы, не зимними. Барк осторожно, но крепко, придерживал меня своей огромной ручищей. И только по окончанию рабочего дня я начинала завидовать всем тем, кто не живёт в окрестностях городка — в «застенках». Здесь у них нет грязи, в которой увязнуть по щиколотку и потерять башмак не составит труда. Им порой не нужно таскать палку для отбивания от назойливых полуночных «ловеласов» и диких псов. В стенах могут жить только нормальные люди. Так мы и шли с Барком. Одни неспящие во всех «стенах». Отбросы общества, не смеющие позорить своими видом и существованием благородный люд. — Барк, а вот почему всё так произошло? С чего пошло это несправедливое разделение на «белых» и «чёрных»? Почему кто-то должен страдать от прихотей якобы голубокрового человека? Чем он отличается от тех, кто живёт в застенках? Барк, глянув на меня, усмехнулся, раскуривая свою маленькую ольховую трубку. Шли мы медленно. Мелькали запертые лавки да пустые ларьки. И слышно было, как из некоторых неспящих домов доносилась негромкая брань. Где-то были слышны тихие довольные стоны, сотканные под покровом холодной ночи. И доносился откуда-то ровный храп. — Ну, а если серьёзно? — не отставала я. — Чем? И не улыбайся: я не имею в виду нелюдей. Хотя, ведь у них также есть пара глаз, нос, рот, две руки и ноги, даже пупок на конец. Да, кто-то потерял их: может по глупости, может по стечению обстоятельств. Но ведь они были. Или же чувства. Они также чувствуют боль, обиду, отчаяние, радость, счастье и любовь, — Барк ухмылялся. — Ладно, посмотрим иначе. У них, как и у нас, есть легкие, печенка с селезёнкой, две почки. Почку с селезёнкой по глупости не потеряешь: её не пропьёшь и не проиграешь в карты. Что их отличает? Лишь заработанные деньги: всякие кольца да брилянты? Изумруды и жемчуга? Ну что ты улыбаешься? Барк шёл и улыбался. Он как огромный каменный истукан. Только живой и добрый. Мы подходили к воротам, ведущим в «застенки». Дорога здесь значительно ухудшилась: мощёный булыжник переходил в обнажённую землю, обитую толстой коркой заледеневшей ссохшейся грязи. Постоянно проезжающие здесь телеги избороздили дорогу так, что теперь здесь образовалась яма, которая собирала все испражнения, как скотские, так и людские, да воду проходящих дождей и талых снегов. Особенно летом здесь стояла невыносимая вонь, насекомые облепляли своё излюбленное место и людей. Сейчас же это просто огромная и до сих пор вонючая обледеневшая лужа. Барк подхватил меня на свободную руку, будто маленькую девочку, так как на этом месте я уже падала не раз. От него пахло дешёвым табаком и кровью. Перетащив через злосчастное место, он отпустил меня, и мы пошли вновь, как ни в чем не бывало. «Стены» и «застенки» были разделены одним из многочисленных притоков Понтара, над которым каменной дугой возвышался мост. Мост, вместо деревянного и хлипкого, воздвигли лишь после смены «застенного» старосты. Новый же добился этого только по той причине, что он молодой да красивый, ну и ещё дочку баронову тискал, а та была глупой по природе и по уши влюблена. А папенька дочке ни в чём не отказывал и надеялся скрыть этот неравный по статусу союз. Так что, благодарим барона. «Застенки» уже отделены от города не только рекой, но и кровью. Так и продолжался раздел города на «белых» и «чёрных». На мосту нас встретил патруль. И, как обычно, – без скандалов и мордобития. Потому, что «не дозволено, таким как вы, шастать по городу в такое время!» Может, они Барка боялись, а может им просто дела до нас никакого не было. Лишь что-то под нос себе пробубнили, да сердито сплюнули нам в дорогу. Их тоже понять можно: ходишь туда-сюда всю ночь по мосту, только и слышишь, как зверье ночное воет и пищит в лесу, как воды притока бьются об каменные сваи, как журчит в эту же воду твой напарник, или как полная луна-надоеда слепит глаза. И не сомкнув глаз, всю ночь. Ну якобы «не сомкнув». Мост позади. Здравствуйте, «застенки». Пустые, мрачные и всеми нелюбимые. Сюда сбрасывали всех, кто чем-то не угодил. Перешёл дорогу высокопоставленному милорду? В «застенки». Затянул с оплатой налогов? В «застенки». Облил грязью? В «застенки». Ты низушек, краснолюд, ведьма или колдун с чёрным котом за пазухой? В «застенки»! Ты красивая, молодая, но не дала какому-то мужлану-идиоту? Ну, будешь значит чародейкой. И уже понятно, куда ей дорога. Для кого-то такое ссылание было сродни эшафоту. «Застенки» представляли собой деревенский придаток городка. И единственной его защитой от влияния извне был частокол из затупившихся, поломанных детьми, кольев, наставленных по окраине, за которой простирался мрачный лес, да изредка проезжающий здесь городской патруль. И поэтому никто не удивлялся, что к нему в огородик или во двор иногда могли пожаловать лось или несколько оленей. Или что от кур по утрам порой оставались перышки да полностью обглоданные белые косточки, забудь ты закрыть курятник. Или что у деревенских сук вместо щенков на свет появлялись полуволчата. Или что в овраге на самой окраине, в лесу, могли найти голеньких маленьких девочек или мертвых младенцев. Приятного мало. Но так или иначе, люди здесь жили, и некоторым это было в радость. Жили самые обычные люди, основная рабочая сила «стен». Каждый друг друга знал. Но даже здесь, в оплоте отребья, было разделение на «чёрных». Самых «чёрных» – колдуний, страшных старух, юродивых, якобы проклятых – отправляли на самую окраину. Там я и жила с самого рождения. Центром «застенок» был огромный старый колодец, к которому сходился весь люд за водой да обменяться свежими сплетнями. С окраины донёсся писк собачонки. Видать, напоролась на собак покрупнее или хозяин огрел, устав от постоянного лая. Кутаясь всё сильнее, мне теплее не становилось. Холодный ветер гулял под старой одёжкой, пар выходил изо рта. Барк согревался табаком. Хотя, глядя на него, тяжело было сказать, что этот человек может замёрзнуть. По нему даже не скажешь, что он живёт неподалеку от окраин. Но его прошлое перечёркивало настоящее грубой чёрной чертой.×××
Три года назад, когда я только-только начинала работать в «Рубиновом Бокале», меня до жути пугал Барк. Такой большой, просто великан, по сравнению с которым я была мелкой пичужкой. Хотя я по сравнению со всеми была ею. Но спустя некоторое время я привыкла к нему. Единственное, что напрягало – его странная молчаливость. Позже Кази мне рассказала, что когда-то давно Барк жил в «стенах». Были любимая жена и дети – двое старших сыновей и две меньшие дочурки; хорошая работа, вот только, в чём заключалась она, уже давно никто не помнил. Кто-то говаривал, что он занимался какими-то бумажками, кто-то говаривал, что он был сборщиком налогов. Кем точно он работал – уже неведомо. Но уж точно не мясником. Наверное, всё бы так и продолжалось, если бы старший сын не подсел на фисштех и не влез в страшные долги. Барк находил деньги, покрывал долги непутёвого сына. Так и продолжалось до того, пока сын не забил в наркотическом угаре своего «дружка», который затянул с поставкой. За что и сам после поплатился жизнью. Человека не стало, а долги остались. Денег уже не хватало, в долг мало кто давал. А процент все капал да капал. После последнего прихода «компашки», Барк вообще перестал платить, покрыв словесно каждого так, что даже собака стыдливо закрыла бы лапами уши. Венцом событий оказалось то, что в его дом ворвались поборщики, изнасиловали жену и старшенькую дочку, а после убили, затем прирезали последнего сына, который ринулся спасать родных. Все происходило на глазах Барка. Самого же его избили до полусмерти и отрезали язык. «Чтобы знал, что в следующий раз говорить». Под самый корень. Лишь последняя доченька, девчушка лет пяти, осталась нетронутой. Это она, выбравшись из тёмного погреба, заголосила так, что птицы встрепенулись в тёмных кронах деревьев. Позже Барка обвинили в хранении и распространении наркотиков, а это приравнивалось к смертной казни через повешение. Почему делу не дали пустить корни – неизвестно. Может, Барк занимал достаточно высокую должность, что имело свои привилегии. А может никому никакого дела не было до этого. После вообще пустили слухи, мол, в родне у него великаны были. Ну тут уже две галочки в списке на отсыл в окраины. И с той самой поры, уже 17 лет, он живёт в этой грязи. Дочь его выросла, вышла замуж и покинула Стобницы. А Барк остался один, наедине с самим собой. Наедине с прошлым. После того случая, когда я вернулась после рабочего дня домой невинной, но с до жути изорванным платьем, да и сам мой внешний вид кричал, что я, благо, отделалась только порванной одёжкой и густо налитыми огромными синяками, моя мать попросила Барка провожать меня домой. Все равно нам обоим на окраину. Барк согласился, а я в плату за помощь помогала ему по дому. Так и продолжалось и до сей поры. Платье на мне цело, да и мать более-менее спокойно спит.×××
Мы дошли до моего дома. Дом, который построил ещё мой отец. Самый обыкновенный двухэтажный домик, за которым рос старый могучий бук, парочка худеньких яблонь да кустов каких-то. Я распрощалась с Барком, обняв его по старой привычке. Он же свернул налево и пошёл дальше. Все спали. Со второго этажа доносился храп Барвлина. Из кухни струился слабенький мягкий свет. Тихо, на носочках, я прошла туда. На столе догорала свечка, наверняка оставленная матерью. В печи дотлевали угольки, отчего становилось тепло. В углу были небрежно брошены пустые чугунки. В бадейке навалена посуда. «Завтра придется заняться уборкой». В свой единственный выходной. Тяжело вздохнув, я взяла свечушку и пошла к себе в комнату. Дома было лишь чуточку теплее. Поднимаясь по лестнице, кое-как, одной рукой, я сняла кафтан. Всё бы ничего, если бы я не вылила добрую половину воска на дощатый пол. Дверь родительской спальни была приоткрыта. Барвлин занял почти всю кровать и забрал большую часть одеял, спихнув маму чуть ли не к самому краю. Та вся сжалась в комочек и сильно дрожала. И ведь молчала же, слова ему против никогда не говорила. Я зашла и укрыла её своим кафтаном. Мать жадно укуталась в него, продолжая дрожать. Я резко стянула с Барвлина половину одеял, тот что-то пробубнил сквозь сон. Будь моя воля, он бы вообще в сарае спал, кутаясь в грязную куцую тряпку. Накрыла мать одеялами, и ушла, прикрыв за собой дверь. В моей же комнате сопел младший сводный брат Киар. Сейчас он не раскинулся, как обычно, на всю кровать. Наоборот, он вполне-таки аккуратно пристроился у стены, натянув одеяла по самый нос. Киар приходил ко мне иногда, когда ему снились кошмары. И не скажешь, что этого черноволосого паренька, со взрывным характером, мучали ночные кошмары. Днём он тот ещё забияка, которого заставить сидеть на одном месте невозможно. Я скинула с себя платье и, натянув ночную рубашку, нырнула под одеяла и ворох тряпок. Меньше движений и скрипа, иначе он проснётся и с обиженной миной упрётся к матери, упрекая её, мол, что ты меня таскаешь к Ринке. И конечно же, проснётся Барвлин, начнёт горлопанить. А кому это нужно? Разве только старухам-сплетницам, живущим по соседству. — Рина, — спросонья пробубнил Киар, — я пить хочу. Ну, что мне ещё остаётся? Пришлось идти за водой. Брат осушил кружку холодной воды в пару глотков и отвернулся к стенке, мирно засопев. Положив руку под голову, я ещё некоторое время смотрела на чёрный потолок, а после глаза сами собой сомкнулись. Сквозь дрёму почувствовала, как к левому плечу прильнул брат. И вскоре оно стало мокрым от его слюней.