настала пора возвращаться домой

Во рту Чимина вкус малины. Водянистых, последних диких ягод. Отошедших, но почему-то продолжающих прорываться сквозь листву, землю, ближе, выше к солнцу. Во рту Чимина вкус гнили. Последние ягоды наполнены ядом, в них почти нет вкуса, остатки былого лета — горячего солнца не вернешь, даже если просить слезно. Его единственное тепло, утекающее сквозь пальцы — Юнги. Тепло его тела — убивающий Чимина жар, и он, словно кот-мазохист, не отходит от постели, льнет к больному человеку, лежит рядом с ним, прижимаясь крепко, не находя другого выбора и выхода. Только быть рядом, смотреть, как раз за разом дрожат ресницы Юнги, надеяться, что он откроет глаза и поговорит с ним. Простит его за то, что он не смог найти Тэхёна; простит их с Хосоком за то, что не могут спасти его. Держать его за руку, провожая в мир, где больше ничего и никто не причинит Юнги боли, где всё будет так, как он захочет, где сон будет вечным. Чимин переплетает пальцы, понимая, что за время, проведенное с Хосоком наедине, забыл, каково это. Чувствовать открыто, ярко, переживать по-настоящему. Не давить эмоции в себе и не извращать их, не коверкать, не наполнять агрессией. Просто — любить. Без правил и условностей, без законов и глупости — любить. Он шмыгает носом, когда понимает, что в глазах начинает драть снова, будто недостаточно слез вылито, будто Чимин не плачет за них с Хосоком. Плачет не только по Юнги: по тому, что пропадет, когда исчезнет он. Держа его пальцы между своих, Чимин понимает, что хочет их в себе снова. Гладя костяшки тех, он хочет целовать их — снова. Он хочет, чтобы это не прекращалось, чтобы Хосок не отдавал приказ готовить розы и рыть могилу для Юнги. Но всему приходит конец, и Чимин, утыкаясь лбом в крупно вздрогнувшего Юнги, не видит смысла держать. Он, словно домашнее животное, просто ждёт. Уже как несколько дней ждет, а Юнги не умирает, и Чимин не знает, кто мучается больше. Он, Хосок или Юнги. — Чимин, — внезапно мямлит Юнги. Он открывает глаза, глядя на Юнги. На его серое, осунувшееся лицо. Впалые щеки, торчащие скулы. Ноль красоты, и всё ещё — прекрасен. — Да? — Ты должен помочь мне. Приподнимаясь, Чимин подаётся вперёд, поближе к Юнги, чтобы ему было легче говорить. — Я из будущего, — выдыхает Юнги горячо, он весь сам — горячий, раскаленный и невероятно слабый. Чимин не видел никогда, чтобы человек так долго боролся с болезнью: людей ломала хворь быстро. Кровь из лёгких, жар не держался дольше двух дней — глаза закатывались, и бред обращался в тишину. Юнги начинает бредить: Чимин с грустью улыбается, смотрит ровным взглядом в плывущие глаза Юнги, в расфокусированные зрачки, и неловко поглаживает по плечу, как утешал бы только Хосока, но не малознакомого, брошенного миром под ноги. — И как там, в будущем? — Чимин спрашивает мягко, не веря ни на мгновение: у Юнги жар и болезнь, его сознание уже не здесь, и может быть, умирая, он правда видит перед собой звезды нового мира. Но вокруг Чимина всё ещё мир единственный — старый. — Нет, я… Юнги вздыхает и сжимает ладонь в кулак. Эти идиоты из прошлого и правда идиоты. Он облизывает пересохшие губы, в горле пересохло, пересохло внутри, органы будто липнут друг к другу, и Юнги готов продать всё своё имущество, самого себя за бесконечный глоток воды и искусственный иммунитет обратно в вены. Ему не сможет помочь никто из местных лекарей: нет смысла лечить то, что невозможно излечить, и любовь Хосока, руки Чимина не исцелят. А значит его единственный шанс — Намджун, который если не смог вернуть обратно, то мог переслать что-то следом. Не что-то, но что-то конкретное, без чего невозможно жить: Намджун не сможет отправить купол и интернет, нейросети и гелевую ванную, но вдруг, вдруг он смог, вдруг где-то там, в лесу, валяются капсулы. План спасения приходит к нему на смертном одре: блять, он был слишком занят этими двумя, чтобы думать о себе. — Правда… — он давит из себя на полустоне. — Тебе надо отдыхать… — А тебе — вернуться в лес, — чеканит Юнги, часто моргая, пытаясь смахнуть наворачивающиеся слёзы на глаза: в голове всё трещит, и звонкий голос Чимина на ухо — почти пытка. — Хорошо, как скажешь. Кто-нибудь, дайте этому ребёнку мозг! Юнги вздыхает, стонет в голос разочаровано и от отчаяния. — В лес, где нашли меня, — он продолжает под раздражающие кивки Чимина. — Чимин, в лес, где нашли меня. — Я слушаю, — а в его тоне ни капли серьезности. — Я не брежу, Чимин. — Юнги, ты говоришь мне, что ты из будущего, — Чимин бы засмеялся, если бы не клал прохладную ладонь на лоб, убирая влажные пряди волос с него: это не та ситуация, в которой нужно смеяться над человеком. — Я знаю, что ты с другой земли, которая за морем. Это не будущее, Юнги. Это просто другая земля. — Я… — Юнги сглатывает. Не время для мук совести и самоанализа, и он честно, обрывисто выдавливает: — Я врал вам. Вы бы мне не поверили. Чимин, в лес, там… Его имя — на повторе, на цикле подсознательном; Юнги вспоминает ещё одно имя. Кашель вырывается из лёгких, а Юнги — из реальности. Обеспокоенное и до отвратительного жалостливое Чимина плывет перед глазами. — Чимин, в лес, тебе нужно в лес, скажи Хосоку… Дыхание частое, поверхностное, сорванное и увядающее. У Юнги закатываются глаза, и он обмякает бессильно, не успевая договорить. Не успевая даже испугаться того, что его единственная надежда на спасение не верит ему. Чимин сглатывает шумно, вздыхает и опускает голову на подушку, обратно, неловко обнимая Юнги через одеяло. Это, чёрт, чудо, что он смог прийти в себя, но Чимин не уверен, что это — не в последний раз. И в последний раз они даже не сказали друг другу жалкие для мужчин «люблю», сопливые, никому ненужные. Чимин подбивает шкуру под тело Юнги, заворачивая его, пряча от озноба, только от смерти не спрячешь. Лежа возле него, вдыхая запах гниющих цветов, втирая гниль в нёбо, Чимин не закрывает глаз, бездумно глядя в стену. Он видел, как умирают люди от болезни; он слышал, как люди от болезни бредят. Выдумывают сумасшедшие истории, видят того, что нет, но даже замученный взгляд Юнги казался Чимину адекватнее многих — а может, он просто выдумывает. Нет никакого будущего, нет никакого прошлого, есть только настоящее, и разум Чимина не допускает самой возможности, что рассказ Юнги — оправдание всем его странностям. Чимин не успевает подумать об этом, видит Хосока, стоящего в двери и смотрящего, как один его любовник обнимает другого. Наверное, в обычной ситуации, когда двое мужчин делят одну или одного, они смотрят с желанием, видя, как партнеры ждут в постели. Но во взгляде Хосока, во взгляде Чимина нет ничего светлого, кроме грусти. Они смотрят друг на друга долго, на расстоянии, и Чимину начинает казаться, что под этим перманентно тяжелым взглядом Хосока он оказывается не прав. Что обнимает Юнги так, что не вылезает из постели с ним, что проводит с ним всё своё время, забыв об обязанности прямого помощника Хосока, о риске войны с Акрадом, обо всём на свете. Чимин кивает слегка, на пробу зовя Хосока к себе, и Хосок, не выжидая, не раздумывая, проходит в комнату и снимает уличную накидку так тихо, как никогда не заходил в спальную к Чимину. Бесшумно, он вешает её, и подходит с другой стороны от Юнги. Чимин видит, как любовь его жизни ложится в кровать не к нему. К нему и тому, кого они полюбили вдвоем. Хосок, будто Юнги сделан из хрусталя, перекидывает через него руку, укладывает её, боясь слишком сильно давить ею на грудь — опускает на живот, а ладонью тянется к талии Чимина. Глядя друг на друга молча, вдумчиво, опасливо и не желая всем сердцем, чтобы Юнги умирал, они обнимают друг друга через него — лежат по обе стороны от бессознательного тела, от которого скоро ничего кроме тела-то и не останется. Не будет больше «Юнги», будет просто труп, и на этот раз — не очередной для двух убийц. Что-то изменится, изменится навсегда, Чимин боится представить, что, и представлять не хочет. Они, конечно, даже если Юнги не станет, переживут это. Юнги — не первый и не последний из близких, кто погибнет в этом мире, но Чимину уже хочется лить слезы, хороня его. — Я что-то слышал. Он приходил в себя? — спрашивает Хосок тихо, но не шепотом. Юнги всё равно не проснется. — Да, бредил, — Чимин опускает уголки губ и отводит взгляд, с Хосока на Юнги. — Значит, недолго осталось. Чимин кивает молча, проходясь ладонью по груди Юнги, успокаивающе гладя его, когда тот снова начинает закашливаться свистяще. А Хосок рефлекторно бросается к запястью, боится потерять пульс Юнги в этом сиплом дыхании, и Чимин на расстоянии чувствует, как расслабляется Хосок, большим пальцем берясь за биение сердца и держа его, успокаивая себя равномерными ударами. — Говорил, что нам нужно в лес, — пытается разбавить эту лужу уныния Чимин, прыская. — Зачем? — Не знаю. Сказал, что он из будущего. Чимин уже готов начать смеяться над этим — невесело и грустно, как над очень плохой, но вынужденной хоть сколько-то обнадежить шуткой. Но он смотрит в глаза Хосока. И, в отличие от полного неверия, во взгляде Хосока — мысли. Хосок приподнимается на локте. — Ты чего? — Чимин спрашивает озадаченно. Оглядывая Юнги, Хосок выглядит даже не ошарашенным. Чимин не может прочитать выражение его лица. Странное, осмысляющее, будто Хосок искал ответ сотню лет и вот, вот он, ответ. Пальцы Хосока касаются металлической пластины в виске, и, кажется, впервые за всё время, проходятся по границе металла и кожи. Идеально слитой, совершенно, нет расстояния, нет шрамов. В зеленых волосах начали пробиваться чёрные корни — магуйство какое-то — краска? — Это же был просто бред… — Ты выяснил, с какой «Алексой» он разговаривал всё время? — внезапно спрашивает Хосок. — Нет. Богиня какая-то? — У акрадцев нет такой Богини, я искал. — Может, малоизвестная религия? — Может быть… Хосок изучающе смотрит на Юнги, и казалось бы — вот он, ответ. Ответ на всё. Почему Юнги такой, почему с ним всегда что-то не так. Почему он не может есть местную еду, почему по факту ничего не знает об Акраде, почему при этом знает так много всего. Почему он предсказал свою смерть, и почему в состоянии предотвратить смерти других — дикие лечебные методики, незнакомые даже мастерам и лекарям. Но в это просто невозможно поверить, и Хосок, смотря на Юнги, будто тот может ему ответить через бессознательное, чувствует себя идиотом. Хосок не отличается доверчивостью — мать вашу, да он никогда в жизни ни во что не поверит; никому, кроме Чимина — и Юнги — не поверит. Поверить в невозможное? Дать этому бреду право на существование? Какие у них ещё есть варианты, если Юнги умирает, и никто не может его спасти? Хосок не простит себя, если хотя бы не попытается, если хотя бы не прислушается к словам Юнги. Может, это и бред — про будущее. — В лес, он сказал? — Да... Ты что, серьезно? Но то, что им нужно в лес — не бред? Хосок вскидывается. — А у тебя что, есть какие-то другие варианты? Предложения? Что-то ещё попробовать? — Хосок… — Или мы будем просто лежать и ждать, когда он умрет? — Хосок, это же почти день пути. — Половина дня, если поскачем и не будем останавливаться. — А если он умрет, пока нас не будет? Хосок опускает голову и смотрит на Юнги. Наверняка Юнги будет плевать, умереть во сне в одиночестве или втроем. — Так он хотя бы умрет, пока мы пытались что-то сделать. Чимин встает с постели первый. — Найду самых быстрых лошадей в замке, — тоном, тем же, которым отчитывается после военных походов, но замирает возле двери, оборачиваясь на медленно поднимающегося Хосока, не торопящегося отпускать руку Юнги. — Но ты же понимаешь, что это всё только бред? Хосок кивает ему, но не соглашаясь, а ради того, чтобы Чимин шёл запрягать лошадей. Никто не знает, бред это или нет, и с каждым днем, проведенным вместе с Юнги, со всеми его недомолвками, со всей его странностью, с нездоровой женско-мужской красотой, Хосок готов поверить во всё, что угодно. Будущее, да? Звучит безумно, но не безумней шаманов и фей, пожирающих младенцев ради вечной жизни. Не безумней драконов, последнего из которых победили лет тридцать назад, ещё до рождения Хосока. Не безумней кракена, нападающего на корабли; не безумней гигантской акулы, что размером с половину торгового судна. Не безумней запрятавшихся под воду русалок, что топят моряков. У всего безумия есть имя. Безумие Хосока — надежда. Иногда бессмысленная, пустая, но всегда беспощадная. Она заставляет бросаться в омут с головой, в глупости, не задумавшись. Рисковать собой, рисковать всем, забывая своё имя — ради короля, ради славы, ради кого-то и никогда — ради себя. Ради себя у него был только Чимин, секс с ним, его тело, теперь — его сердце, которое открыл для него другой мужчина. Открыл глаза на то, что можно любить, что можно не бояться, и если Юнги заслуживает за что-то смерти, то Хосок, чью жизнь он спас, не представляет — за что. Справедливость — безумие номер два, но оно нередко топит не Хосока — Чимина. Если он говорил про безумие сперва, то теперь, думая о том, что это может быть шансом спасти того, кто ни в чём не виноват, Хосок видит на его лице напряжение, плотно сжатые губы, устремленные в горизонт орлиные глаза, видящие перед собой цель. Пусть и смутную, пусть и размытую, пусть нечеткую, но хоть какую-то. Никому из них не нравится лежать в кровати без дела. И оба бы возненавидели себя, если бы не попробовали всё. Даже самую сумасшедшую идею. От усталости Хосок не чувствует ног, на ватных спрыгивает с лошади, оглядывается, пытаясь понять, в каком именно направлении они тогда с Чимином прошли, найдя Юнги. Чимин делает то же самое и показывает пальцем в сторону севера, увидев визуально знакомый пейзаж. — Что мы здесь ищем? — Не знаю, что-нибудь, — отвечает Хосок негромко. — Он же почему-то вспомнил этот лес. — Может, потому что мы с тобой вытащили его отсюда против его воли, ударив его по голове… Хосок прикрывает глаза на мгновение. Это то, что он не хочет вспоминать. Тогда ему не было стыдно, но теперь… — Не начинай. Но правда: что можно искать посреди глухого леса? Здесь ничего, кроме деревьев, травы, и скоро даже ясное небо затянет, и в полутьме они ничего не увидят. Что Юнги мог тут забыть? Предположив, что он из будущего — Хосок не представляет, как кто-то может вернуться назад во времени, как это вообще возможно. Если смотреть на этот бред с такой точки зрения: что может потерять человек, попавший… В другое время? Еду, которую он бы смог есть? Но Юнги ест их еду, местную, пусть и жидкую. Мыслительный процесс дается Хосоку тяжелее обычного, и только когда ему на глаза попадается зверобой, он моргает, останавливаясь и тормозя Чимина. — Лекарство? — Что? — Чимин оборачивается. — Может, здесь лекарство? Чимин кривит губами и бровью. — Лекарство из будущего? Ты сам здоров, Хосок? — Нет, ты подумай. Юнги не акрадец. Он не знает языка, он даже не знает направление. Да он плавать не умеет! А там каждый второй разбирается в судоходном. Чимин не выглядит сильно впечатленным, а Хосок, яростно доказывающий, что эта теория может быть правдой, сам себе кажется поехавшим. — Вдруг он жил далеко от моря? — Но он же оказался на корабле. Торговом. А помнишь, он высмеивал экономическую систему нашего царства? И отправлял тебя за всё платить? Да я бы тебе деньги никогда в руки не дал. — Серьезно, ты будешь унижать меня прямо сейчас? — Не в этом дело, Чимин. С Юнги что-то не так. Почему никто не знает, чем он болеет? Чимин отводит взгляд. — Редкая болезнь? Редкая болезнь — вера Хосока в то, что нереально. — Такая, которая свалила его за день? И о которой никто и ничего не слышал? Совсем? — Хосок, но это же не доказательство… — Конечно, нет. Что он сказал, дословно? — Что ему… Мы бы ему не поверили? — осторожно замечает Чимин. В это просто невозможно поверить. Но Хосок, осматривая лес, посреди которого появился не то парень, не то девушка в странной одежде, со странным цветом волос, странного ума и слишком худого, но при этом здорового тела, заставляет себя поверить в это. Думать так, будто он правда из будущего. Искать то, за чем их сюда мог отправить Юнги. — Проверяй всё. Перерывай каждый куст. Разделимся, прочешем здесь всё. Хосок не предлагает, он отдает приказ. И Чимин выверено кивает, опускает глаза в землю, отходит на восток, пока Хосок берет на себя западные квадраты. И как бы это всё не казалось правдой — Чимин не может поверить. Да как в такое поверить! Какое к чёрту будущее! У его мальчика просто жар, он просто бредит. Нет ничего во времени каком-то далеком — его просто ещё не состоялось. Но… В этом мире есть магия. Чимин видел её, вдыхал её запах. Вдруг это перемещение во времени — магия? Такая же, как у Тэхёна, только более сложная, другого направления. Юнги появился внезапно, свалился как с неба, говорил чужим языком, уж точно не акрадским. Чимин, взвешивая всё, о чем думает сам и о чем ему сказал Хосок, разрывается пополам: утаенная правда или дикий бред больного сознания? Он идёт по лесу, почти психуя, нервничая от того, что не представляет, что и должен найти. Агрессивно топчет траву, смотрит на деревья, ищет сумку, клочок одежды, взглядом гончей — добычу, но здесь только лес. Через несколько минут поисков Чимин уже готов взорваться, потому что всё это время, пока они с Хосоком следуют его безумным планам, умирает Юнги за много миль. Юнги там один. А вдруг он пришёл в себя? И около него нет никого? Они могли бы провести последние минуты Юнги вместе, обнимая его, а не разрывая кусты и не переворачивая камни. Чимину хочется пнуть ногой один из них, как под ботинком он слышит и чувствует громкий хруст, треск. И он замирает резко, будто его парализовало. Он стоит, пустым взглядом глядя вперед. Чувствуя, как под его ногой, плавно продолжающей давить опасливо, хруст продолжается, и что-то, бывшее объемным, рассыпалось на кусочки. Дыхание перехватывает, и изо рта вырывается жалобное, писклявое «Хосок?». Чимин боится опустить взгляд. Но он делает это, отрывая ногу от земли, и видит то, что не может назвать. Стеклянная колба, обшитая чем-то цветом металла, и оранжевая, густая, вязкая жидкость, теперь запачкавшая подошву его ботинка, растекается по земле, быстро высыхая, впитываясь в то. Стекло развалилось, металлические вставки погнулись слегка. Чимин видит то, что не видел никогда, но слово «лекарство» оглушительно проносится в голове. По ушам бьет паника, руки начинают дрожать, а ком, мгновенно вставший в горле, взрывается слезами. Всё, что сказал Хосок и Юнги про будущее — расцветает на макушке, прорастает из позвоночника. Всё, в чем Чимин сомневался. Вот оно. Вот оно, то, что Юнги искал в лесу! То, что Чимин просто взял и… Раздавил. — Ты звал меня? — Хосок подбегает, запыхавшись, открывая рот, чтобы что-то сказать. Но к этому моменту Чимин, не выдерживая, падает на колени, рыдая. Хватая разбитую колбу, собирая её осколки и тут же выбрасывая, понимая, что нет в них никакого лекарства. Лекарства из будущего. В которое он не верил. И всё ещё не уверен, что верит до конца, но доказательство перед его глазами. Вещь не из этого мира, она чужая здесь, такая же, каким чужим был Юнги в первый момент. — Я убил Юнги. — Чимин… Чимин не слушает, хватается за волосы, воет в голос от усталости, от обиды, от злости на себя, от всего на свете. Почему он не смотрел под ноги? Почему отнесся несерьезно? Почему он не поверил сразу? Почему? Почему?! Хосок касается его плеча, и Чимин только дергается, ударяет его по руке, прося не трогать. — Чимин, да послушай ты… — Я убил Юнги, Хосок. Я убил его! — Чимин! Там целая коробка этих штук! Заплаканный, Чимин оборачивается резко, опухшими в момент глазами вылупляясь на Хосока с открытым ртом. — Она разодрана, и все эти зелья разбросаны по лесу. Но их там целая куча! — Хосок берет Чимина за щеки, сжимает его лицо, почти крича в лицо, пытаясь привести в чувство. — Ты никого не убил. — Так, то есть… Юнги… — Да, хватаем их все и едем обратно. Чимин впервые видит такую яркую улыбку на лице Хосока. Детскую. Чистую. Полную веры. И не может не начать улыбаться в ответ — слабо, не очень уверенно, но впитывая уверенность Хосока в том, что всё будет хорошо. Только… — Значит? Он правда?... — Наверное. На коробке странные символы, я не видел такие. Да и плевать, Чимин. Разберемся потом. Кивая, Чимин поднимается, вытягиваемый Хосоком под руку. Утирая слезы быстро, он несется за ним и тормозит возле целой поляны, усыпанной маленькими оранжевыми стекляшками, полными этой вязкой, странной жидкости, напоминающей густой облепиховый кисель. Так вот оно, как выглядит лекарство из будущего. Место соприкосновения двух времен. Чимин не знает, как реагировать на это и что думать — он просто собирает, запихивает в карманы, в сумку, пытаясь взять с собой как можно больше — кто знает, сколько понадобится для излечения Юнги, если это вообще ему поможет. О том, что может случиться, если они вернутся слишком поздно — наполовину успевшие спасти Юнги от смерти — Чимин не может думать. Он смотрит на Хосока, который, несмотря на то, что радовался всего минуту назад, теперь выглядит озадаченным. Чимин не заметил, как Хосок достал из коробки не только зелье. Вместе с ним лежала записка, которую Хосок не может прочесть, но, посмотрев на неё, ему хватило ума догадаться, что кто-то того времени хочет связаться с Юнги. И Хосоку не хочется, чтобы этот кто-то нашёл Юнги. Потому что, найдя его — Хосок уверен — заберут обратно. Правильно он поступает или нет, не говоря Чимину ни слова об этой записке? Садясь на лошадь, загруженный лекарствами, уставший и голодный, но не чувствующий ничего из этого из-за того, как сильно и иррационально давит страх потерять? Чимин бы наверняка поддержал его. Они бы вдвоем уничтожили записку. Не сказали бы о ней ни слова, но Хосок не может доверять Чимину в этом плане — Чимин всегда принимает верные решения. Хосок выбирает оставить записку у себя: тихо, в кармане, до момента пока… Пока не будет готов её отдать. Отчего-то ему кажется заранее, что он не будет готов никогда. Когда, вернувшись домой под ночь, найдя Юнги ещё живым — едва живым, Хосок уверен намного больше: он не хочет, чтобы Юнги читал её. Чтобы общался с тем, кто на той стороне. Чтобы не думал о возвращении домой, потому что его дом теперь — здесь. Он ворвался в жизнь, он слепил её из дерьма, он посадил в неё семена и прорастил цветы. Он поставил всё на место, и Хосок не готов прощаться с ним. Сидя на его кровати с Чимином, он забывает о записке, вертя в руках странную капсулу. Вдвоем с ним разглядывая её, пытаясь понять, что именно нужно с ней сделать. Потому что Юнги в себя не приходит, и дыхание его слабое — он не реагирует на просьбу проснуться и сказать, что делать с зельем. — Может, это нужно выпить? Хосок на пробу бьет капсулу о кровать, но та не бьется, и руками не ломается. В ней нет пробки — ничего не откручивается. — Вряд ли, если ты её смог открыть только ботинком. Проглотить? — Всю её целиком?... — Блять. Они оба слишком привыкли, что в последнее время все сложные вопросы, когда приходилось думать, решал Юнги. Хосок вертит капсулу, но не находит в ней ни отверстия, ни резьбы. Подкидывает её, встряхивает — ничего, то же пытается делать Чимин и так по кругу. — Попробуй её ударить. — Да мы же били её уже. — Стой, хватай её и тяни. Ничего не получается, и нарастающие, набирающие обороты нервы, доводят до перепалки — дележки этой капсулы, ругани в голос, пока Хосок не хватает её как-то по-особенному, сжимает в руке и тут же с криком роняет. Из капсулы вылетает огромная игла и прыскает оранжевым, словно какой-то металлический, очень стремный хуй. — Пиздец, это что?! — Чимин смотрит на пол, как разливается жижа из здоровой на вид иглы. — Хосок, ну какого хуя? Ты её разлил! — Да она вылетела прямо оттуда! — Я не отдам тебе вторую, ты так их все потратишь! — Не отдашь мне вторую?! Я вообще-то их нашёл! — И побьешь сейчас все? — Отдай её сюда, я понял, как её открыть!... — А что с ней делать? — А ты мне вообще не верил, что он сказал правду. — Не привлекай сюда его, как будто ты сразу взял и поверил! — Ты разбил одну в лесу… — Одну, блять! — рявкает Чимин. На кровати, словно восставший из мертвых, подскакивает Юнги, и у Хосока, выхватившего капсулу у Чимина, снова чуть не разжимаются руки. Юнги белый, даже серый, дышащий так, будто пробежал всё королевство. С широко распахнутыми глазами, вспотевший, неживой, выглядящий так, будто встал из могилы. Хосок пугается его так сильно, что шарахается назад вместе с Чимином, и его ослабевшие в момент руки свободно выпускают капсулу — передают её Юнги, который, обезумевши, выдергивает её из пальцев Хосока. Они смотрят, как Юнги, обретя какие-то потайные, запасные силы, распахивает одеяло настолько сильно, что то отлетает на пол. Его худые ноги — две костлявые палки. Он прижимает к бедру капсулу и со всей дури вдавливает большим пальцем небольшой выступ на обратной стороне. Взгляды двух пар глаз следят, как оранжевая жидкость вытекает прямо в ногу Юнги, пропадает. Грудная клетка Юнги вздымается, потрескавшиеся губы распахнуты, его бьет крупной дрожью, он смотрит так, будто хочет что-то сказать, но до того, как его лицо успевает приобрести выражение отличное от перепуганной нечисти, глаза закатываются, и он падает со вздохом так же резко, как встал. Чимин и Хосок держатся друг за друга, будто стали свидетелями воскрешения недельного трупа. Переглядываются, смотрят на капсулу, так и оставшуюся торчать в ноге Юнги, и Хосок протягивает руку, выдергивает иглу из бедра опасливо, кривя губами брезгливо. Но куда больше — боясь, что эта штука вонзится в него тоже. — Это выглядело довольно… Мерзко, — озвучивает его мысли Чимин. — Да… — Стрёмно. — Да… Как-то не очень. Хосок прокашливается и откладывает иглу на тумбу, продолжая смотреть на Юнги. Но магические изменения не происходят: он выглядит так же плохо, как и минуту назад. Чимин поднимает одеяло, а Хосок садится поближе, беря запястье Юнги в руки. Его сердце бьется быстрее, но дышит он ровнее. Тело, что перестало гореть перед отъездом, начинает нагреваться снова — температура возвращается, а Хосок знает, что это значит. Организм снова начинает бороться. — Он жив? — Чимин подсаживается с другой стороны. — Сложно сказать, пока он не обматерил нас. Хосоку кажется, что Юнги сейчас откроет рот и обзовет их в своей манере. Придурками, мудаками, идиотами. Но Юнги без сознания, и Хосок, вкладывая Чимину в руки ещё одну такую капсулу — на всякий случай, приказывает ему караулить, пока Хосок примет ванну, возьмет еду, спрячет записку подальше и сменит его на посту. Потому что пост будет долгий. Ровно до момента, пока будущее не случится в настоящем.