настала пора возвращаться домой

Если бы Намджун смог, он бы давно переместился сюда сам. Вооруженный до зубов, злой как чёрт вопреки мирному характеру, он бы убил для Юнги, потому что Юнги сделал бы это ради него, а у них всё взаимно, всегда всё на двоих. Идти в лес, бежать туда сломя голову, стоять под деревом — это всё кажется Юнги бессмысленной идеей, пустой и безжизненной. Или это безнадега, что засела в нём. Или спокойное принятие того, что всё однажды становится ничем. Или, глядя на себя, собирая отросшие волосы лентой, Юнги не видит себя в будущем, в себе будущего. В необходимости вернуться домой; он одичал, он не хочет принадлежать миру, где небо закрыто куполом, где деревья — крошечные палки в горшках, обхаживаемые несколькими руками, только бы не затухли, не завяли, и пополнить кислородный центр ещё одним, если повезет — вековым. Где единственный дождь — твои слезы, и где слезы — слишком эмоционально, где женщина не может просто взять и заплакать, потому что устала, потому что больно. Он ровняет чёлку тупыми ножницами, и волоски мятного цвета сыплются на деревянный пол, на резиновые носки потёртых кед. Раздвигая волосы, ближе к коже, Юнги кажется, что он видит чёрные точки корней — естественный цвет начинает пробиваться, и всё в нем очеловечено до неузнаваемости: металл на виске стерся, перестал быть блестящим, губы подсушены ветром, цвет лица недостаточно белый, а в глазах блеск, несмотря на осознание приближающейся смерти. Юнги задумчиво касается пальцами узла на шее, тот болезненно отзывается обратным давлением в подушечки. — Алекса? — Д/бр/й в/ч/р, /Нг/. Юнги утомленно моргает и припадает лбом к зеркалу. Волосы, собранные в хвост, опасливо норовят распуститься, и Юнги не верит, что женщины здесь правда собирают их лентой. — Проведешь диагностику организма? — Вс/ в п/р/дк/, /Нг/. Разумеется, всё в порядке: Алекса едва дышит, ей не до диагностики, ей бы поддерживать память на плаву и зрение в единице. Юнги касается собственной руки — её отражения в зеркале. Прикладывает ладонь и играет в одиночество. В то же время как за дверями, через долгий коридор, у выхода из дома его ждут пьющие вино Чимин и Хосок, чье плечо ноет не от боли, а от нехватки движения, и они, вооружившись корзиной, решили потащить под вечер человека, никогда не видящего моря до приезда сюда, плавать. Юнги не умеет — поэтому он отказывался до последнего, но зная, что счёт времени идет на минуты, Юнги не хочет отказываться ни от чего. Он пытается улыбнуться самому себе, и у него получается тоскливо и натянуто. Не потому, что он не хочет умирать. А потому что представляет, сколько всего в мире упустил. Как много всего мог узнать, как ещё больше — мог сделать. Но он хотя бы не умрет в одиночестве. — Ты долго там ещё будешь облизываться с зеркалом? — Чимин выглядывает из-за двери. — Пока не кончу, — шутит Юнги без смеха, но отталкивается от стены быстро и нервно. — Пойдем. До заката ещё есть время, а Юнги и не знает, что в море по ночам лучше не плавать — это ему рассказывает срывающий с себя одежду Чимин, и после помогающий раздеться Хосоку, который со свежей раной на груди и спине собирается лезть в соль. Юнги не был в воде ни разу, и он, стараясь не смотреть им ниже пояса, не торопится раздеваться, опасливо ступает босыми ногами в подкатывающие на песок волны. Там, за горизонтом морским, его выдуманная родина. Там, за горизонтом, где по утрам встает солнце, через много-много столетий его ждёт Намджун, и после встречи с Тэхёном Юнги задумывается: а что если они с Намджуном не конечная остановка? Если после них есть ещё что-то? И то, что он делает сейчас, находясь в прошлом, всё-таки как-то повлияло? Что если Тэхён из будущего, и он знал всё до секунд из-за того, что в своё время повлиял тоже? Ответов нет никаких, и он бы мог задать вопросы Хосоку и Чимину, только те никогда не ответят. Вопросы задают они, и Юнги не хочет меняться местами, казаться слабее, глупее, неопытнее. Но больше, чем сдавать позиции, Юнги просто не хочет «казаться». И вот он, пытаясь быть смелым, трусливо стоит на границе суши и моря, не решаясь зайти, тем более не решаясь раздеться, снова оголить своё костлявое тело перед телами людей из прошлого — показать их разницу. И он бы стоял так, на берегу, глядя, как два его любимых неандертальца купают друг друга и бросаются водорослями, если бы руки Чимина, не раздевшие Хосока, не легли бы ему на низ живота, под свободную рубаху. Юнги вскидывается: поднимает голову и смотрит в глаза Чимина, вопросительно приподняв бровь, только губы замирают приоткрытыми и вдох срывается предательски-короткий. Дорога домой — это не место для любви. Только дома Юнги никто не ждет: Намджун, скорее всего, потерял его во временных петлях, опасливо отложил машину или наоборот — работает над новой, чтобы раскрутить клубок. Он не дождется своего лучшего друга, тот умрет раньше, чем Намджун появится. Но Юнги не нужно возвращать домой. Когда Хосок развязывает пояс его штанов, а Чимин стягивает рубаху, Юнги понимает, что его дом выстроен их руками, по доске собран, каждый гвоздь вбит ими. Юнги хочется вплести пальцы в их волосы, притянуть их головы к себе, целовать по очереди, и он бы сделал, он бы осмелился, если бы не боялся сильнее потерять их обоих разом. Они подгоняют его, раздевая, чтобы он лез в воду иначе столкнут туда в одежде, и Юнги смеется, когда хочется застонать от удовольствия — рук на его теле. — Да ладно-ладно, хватит меня лапать, я сам! — Я видел, как ты справляешься в поездках «сам», — у Хосока слегка ядовитый тон, и Юнги знает, о чём он: обо всех проститутках, которых Юнги покупал за счёт Хосока. Покупал их, чтобы они массировали его тело, и он не виноват, что местные жрицы и жрецы любви так хорошо справляются и с массажем простаты тоже. — Ревнуешь? — спрашивает Чимин игриво. — Давайте ещё подеремся друг за друга, — Юнги толкает Чимина, и толкнул бы и Хосока тоже, если бы не боялся за его раненую лопатку. Хосок ржёт от того, как волны гармонично подхватывают Чимина с руками Юнги, и тот валится на колено, запнувшись о песок. Юнги стоит совершенно голый, открытый нараспашку, обнимающий себя за плечи, когда в шутку злой Чимин хватает обсмеявшего его Хосока на руки и затаскивает в холодную воду, сквозь его дикий ор от момента соприкосновения задницы и яиц с морем, заканчивая последней нотой соприкосновения раны с солью. Юнги кажется, или Чимин не обращался так с Хосоком раньше? До того, как они стали близки, Чимин готов был избить за него, сдувал с него пылинки, и Юнги думается, что Чимин нахватался колких слов от Юнги. Только колко говорить он не может, зато может бросать с обрыва и заставлять катиться кубарем, и когда Хосок неловко отбивается от своего любовника одной рукой, Юнги под шумок просто садится на берег, жопой на пятки, и, улыбаясь солнечно, смотрит на них. Если дорога домой — не место для любви, то он согласен сойти с неё. Ради них — только бы ждали его утром, когда он открывает глаза. Юнги распускает ленту с волос, вяжет её себе на руку, и волосы летят вместо неё — зелень в прозрачном воздухе, мята посреди серо-голубой воды, отражающей оттенки неяркого неба, готовящегося уйти ко сну. В глазах Юнги блестки, отражения звёзд, которые он разглядывал на крыше дома, затаскиваемый туда Чимином, что помогал, вытягивал за руки, пока Хосок подпихивал под бёдра. У них было свиданий за эти несколько недель больше, чем у Юнги за всю жизнь, и он лежал с ними плечом к плечу как равный, будто не влез третьим. Юнги смотрит, как Хосок и Чимин, прижимаясь друг к другу, целуются, не боясь его. Замерев, задержав дыхание; они не боятся его — не боятся, что увидит — не боятся, что осудит — забывают, что он есть здесь. Чимин забирается ладонями в мокрые волосы Хосока, обнимает его за шею, наклоняет голову; они целуются глубже, чем это море, горячее, чем солнце, под вечер перестающее греть, они греют сильнее, чем теплый южный ветер. Прижимаясь грудью друг к другу, пахом, закрытым водой; колени Юнги омывают волны, и он сидит на берегу, смотря, как люди, которых он любит, целуют друг друга любовно, не страстно, но пылко, с нажимом, борются за место во ртах друг друга, давят языком. Чимин натягивает волосы Хосока, грубеет, и Хосоку нравится это — Юнги видит по его лицу. Юнги сглатывает. Ему хорошо, просто наблюдая, как они счастливы. Но Хосок всё равно отводит взгляд от Чимина и, скосив взгляд, смотрит на Юнги, обнимая Чимина одной рукой вокруг пояса. Они смотрят друг другу в глаза, пока Чимин не замечает, и Юнги хочется поднять две открытые ладони — безопасный жест, которым он отстранялся в первые дни знакомства, чтобы Чимин не ударил его по лицу снова. Потому что Чимин отрывается от губ, смотрит то на Хосока, то на Юнги, взглядом, пытающимся поставить всё на места, за мгновение разобраться в себе, найти себе место. Юнги ловит взгляд Чимина, глаза в глаза, и они выглядят одинаково сломанными любовью к Хосоку, отличие только в том, что Юнги хочет льнуть к телам обоих, — отличие ли? Хосок пытается поймать мысли Чимина своими зрачками, разглядывает его выражение вопросительно, и Чимин теряет сомнение словно по щелчку пальцев, с накатившей на ноги Юнги пенистой волной. Чимин протягивает ему руку, и Юнги смотрит на неё, не зная, что ему делать. — Пошли к нам! — его голос звучит так свежо и чисто, не просев ни на ноту, будто он не целовался вовсе, будто не жался к тому, кого хочет на себе как можно чаще, к своему телу как можно ближе. — Мне и тут неплохо. Попробовать всё; урвать всё от этого мира; Юнги всё равно скоро не станет: что терять? Кроме себя между ними, не сказав, что он влюбился в них, чтобы не отягощать их его смертью? Нужно бы держаться подальше, чтобы не сделать им больно, но Юнги так не хочет оставаться один с горько-сладким на губах. На их лицах нет ответа, будет это ошибкой или верным решением. И Юнги, коротко ругаясь в песок, неловко поднимается на ноги, зазываемый брызгами. Колени ватные будто, он идет в холодную воду за вытянутыми руками, уверенный, что если и утонет, то глядя, как они ласкают друг друга. Холодная вода омывает его живот, и Юнги пробивает дрожь: он не любит воду, но любит, когда его обнимают с двух сторон. Его ждут не в будущем, его ждали здесь: он прижимается ягодицами к паху Чимина, спиной к его груди, а руками заменяет руки Чимина на шее Хосока, стекает ладонями по груди, гладит её, и Хосок вжимается пахом в пах, Юнги чувствует его слегка напряженный член своим, и впервые не боясь Чимина, дает Хосоку поцеловать себя, вопреки всем правилам, вопреки тому, что просил его никогда не целовать больше — открывает рот и впускает его язык в себя, выдыхает в его рот. Море оказывается горячее, чем он думал. Оно пахнет людьми, оно на ощупь как стертые мечом ладони Чимина на его боках, на бедрах; ноль секса в их прикосновениях, ноль намека на то, что его зажмут, как одну из девчонок в борделе. — Спасибо, что спас меня, — с улыбкой над ухом, низким голосом Хосока. Юнги не уловил момента, когда это всё стало взаимно. — Ещё раз — я не спасал тебя. — Да нет, Юнги, спас. И в последнее время ему кажется, что все вокруг знают больше, чем он. Его целуют и гладят на двоих, прижимают то к одной груди, то к другой, перехватывают поцелуи, любят друг друга через него. Только он не средство чьих-то утех, не цель доказать друг другу, что нет никого роднее и ближе. Когда Юнги вздыхает, обхватываемый четырьмя руками, его, переглянувшись, тащат глубже в воду. Штормовое небо гладит их сверху, и Юнги не знает, как именно он спас Хосока. Показав Чимину, что Хосоку не нравится пустота в его словах, обожание его взгляда, почитание? Что напоминания о том, каких он кровей, делает ему не лестно, а больно? Показав им обоим, что нет ничего страшного в том, чтобы быть любимым? Будучи мужчиной быть с другим? Не хотеть жениться? Юнги с Хосоком лежат на воде, на спине, ладони Чимина под их поясницами, и Юнги боится, что нарастающие волны опрокинут его, зальют его лицо, но он чувствует, как Чимин давит вверх с каждым вдохом моря, пульсом сердца планеты, не дает ей влиться своими водами в лёгкие Юнги. Юнги смотрит на то, как плывут по небу тучи, чувствует тягу в глубь океана, и ему было бы не страшно умереть сейчас так, оказавшись в эпицентре грозы, оказаться под цунами, только бы быстро и только бы чувствуя руки Чимина с Хосоком. Если это время — не для любви, то Юнги готов сделать прошлое единственной реальностью, отказаться от мыслей и завтрашнем дне, и впервые жить сегодняшним. Они, соленые, не ополоснувшиеся после моря, падают на кровать в комнате Чимина. Ночная темнота рубится свечами, огоньками посреди комнаты. Такие зажигали голограммой для интимности, а здесь по-настоящему пахнет деревом, травами и солью. Проекция в воде сменилась в горизонталь, и сзади теперь прижимается Хосок, поцелуем давит Чимин, показывающий всем своим телом: он не против, что теперь с ними есть ещё кто-то. Юнги не чувствует себя третьим лишним — это невозможно; он — третий нужный, и не знает почему и за что эти двое хотят его, что они видят, когда смотрят в глаза, почему оберегают, и если Юнги хочет знать всё на свете, то это — одно из немногих, что он готов просто принять. Пальцы Чимина сжимают его соски — грубовато, грубой кожей на пальцах, и Юнги выгибается, несдержанно вздыхает и чуть морщится, непривыкший к тому, что его сжимают крепко, трогают жестко, требовательно, наученные только брать. Юнги вспоминает секс Чимина с Хосоком: быстрый и неосторожный, дикий, животный, и когда Хосок приподнимает его ногу, раздвигает ягодицы и вжимается членом между ними, Юнги задыхается во рту Чимина, с влажным звуком отлипает от него и панически оборачивается, заводит руку за спину и пытается отодвинуть от себя Хосока. — Так! Так, держи свой хуй от меня подальше, — резковато от возбуждения и загнанного дыхания выпаливает Юнги, а Хосок в ответ приподнимается на локте резко, смотрит сверху-вниз охуевшим взглядом. — Чем тебе не нравится мой член? Чимин, плохо успев сориентироваться, что происходит и почему Юнги внезапно так близко в его руках, кладет руку ему на ягодицу и сжимает её, облапывая и смеясь над выражением лица Хосока. — Он не нравится мне концепцией нахождения в моей заднице. Или ты думал, — Юнги обводит своё лицо ладонью, — что я, выглядя недостаточно бородато, предпочитаю, чтобы меня жестко нагибали двое? Хосок не находит, что ответить, только моргает. Видимо, это слишком сложно для их мозга: трахаться как-то кроме вставления друг в друга, подготавливать друг друга, пытаться в нежность, реагировать на тело и на голос, а не на собственные желания. Юнги закатывает глаза и, неловко обнимая Хосока, протискивая руку между его головой и подушками, целует его коротко и успокаивающе, если такие поцелуи в качестве «извини, я не дам тебе» котируются. Чимин губами льнет к шее и, в отличие от Хосока, порывающегося взять сразу, сбросить напряжение быстро, жмется пахом к паху, трется, плавно двигая бедрами. Конечно, если Чимин у них снизу, он наверняка догадывается, выучил на самом себе, что приятней намного, если крепко стоит, и там уже всё равно, только бы кончить. Юнги вздыхает в рот Хосока, они соприкасаются языками, и Юнги увиливает, возвращаясь к Чимину. Чимину, которому в этой паре доставалось больше всего, и Юнги думает, что меньшее, что он может оставить после себя в благодарность — это научить Хосока трахать его так, чтобы ему больше никогда не было больно. Толкая Чимина в плечо, опрокидывая на спину, вставая над ним на колени, Юнги закидывает его крепкие бедра на свои тощие, и Чимин, словно привыкший, не видящий никаких других опций, раздвигает ноги послушно, заводит руки, цепляется за подушку, будто готовый держаться. Но его между ягодиц касается не влажная головка члена, а намасленные пальцы. Хосок, приподнимаясь на локте, второй рукой упираясь в кровать, смотрит на то, что делает Юнги, и в его глазах Юнги видит больше вопросов, чем когда-либо было у Чимина. Зачем трахать парня рукой, если у тебя есть хуй? Действительно, зачем. Чимин сам моргает слегка удивленно, и Юнги едва снова не закатывает глаза. И как он вообще думал о возможности потрахаться с ними? Если они будто дети, трахаться-то не умеют. — Ты был шлюхой? — воодушевленно спрашивает Хосок, и Юнги вскидывается, округляет глаза, неуверенный, стоит ли это воспринимать как персональное оскорбление. — А у вас что, только шлюхи умеют что-то кроме вставления хуя друг в друга? Не дожидаясь ответа, не дожидаясь, пока из красивого рта Чимина польются объяснения, Юнги, надавив между ягодиц, скользко вставляет в Чимина два пальца, не отрывая взгляда от Хосока, чей член дергается от вида, как Чимин вздыхает и прикрывает глаза, расставляя ноги пошире, раскидывая их перед Юнги, бедра приподнимая выше, раскрываясь. — Прежде, чем начать ебать кого-то, нужно сделать так, чтобы это было для него безболезненно. — Но это же мужское тело, ему всегда будет больно… Юнги качает головой, чувствуя себя самым стрёмным секс-учителем, и сгибает пальцы внутри Чимина, глубоко войдя ими, уперевшись костяшками. Он водит подушечками пальцев по стенкам сфинктера, тянется выше — к мягкой ткани, более податливой, не тугой и гладкой — бархатной, скользкой, и, двигая пальцами сосредоточенно, следя за реакцией Чимина, а не тем, как Хосок медленно дрочит себе, рассматривая их, кладет крупную ладонь Чимину на член. Гладить его, чтобы напряжение превратилось в полноценное возбуждение, чтобы внутри него найти тот угол, при котором будет особенно приятно, и когда Чимин слегка жмурится, выдыхает набор хаотичных «да, да, да», Юнги замирает. Массируя большим пальцем сочащуюся головку, указательным и средним массируя простату, поглаживая её, удовлетворенно смотря сверху-вниз на раскинувшегося перед ним Чимина, наблюдая за тем, как краснеют его щеки, как взбухают вены на члене, как ему становится хорошо. Юнги знает, видит: он бы легко кончил и без члена внутри себя, он бы спокойно кончил от рук, потому что, даже когда его трахал Хосок, лицо у него было совсем другое — напряженное, болезненное, оттеняющее мазохистским удовольствием, и только им. И Хосок замечает это тоже. Его взгляд, плывущий от желания нагнуть кого-нибудь, подмять под себя, сочится интересом, переплетенным с сожалением, удивлением. Он не знал, что движением рук можно сделать приятно — настолько приятно, чтобы Чимин не сжимался, не стискивал зубы, а наоборот, распахнул губы, дышал пылко и тянулся за поцелуем. Под Юнги Хосок целует Чимина, кладет ладонь ему на грудь и тем же грубым движением гладит пальцами его соски, сжимает мышцы на груди ладонью, сжимает всё, до чего дотягиваются пальцы. Грубость сверху контрастирует с плавными и нежными движениями ниже пояса; Юнги прикрывает глаза, собираясь с мыслями, потому что член болезненно упирается в живот, думать почти невозможно, и вместо того, чтобы продолжать массировать Чимина изнутри, Юнги выводит пальцы, вставляет их, слегка согнутые, начиная в размеренном темпе иметь рукой, стараясь проезжаться подушечками по простате, брать нужный угол, вставлять до упора. Чимин стонет Хосоку в губы, и Юнги, глядя на них, не хочет отвлекать. И хочет так же сильно. — Хосок… — слабо вздыхает Юнги, привлекая его внимание, и кивает головой за себя. Хосок встает сзади на колени, обхватывает одной рукой талию, сжимает в ладони член Юнги и двигает запястьем в том же ритме, котором двигаются пальцы Юнги. Юнги запрокидывает голову на плечо Хосока, закрывает глаза и сорвано вздыхает возле его уха, прогибается в пояснице рефлекторно, когда окунутые в масло пальцы проходятся по его копчику и ныряют между ягодиц. — Руками, да? — шепотом спрашивает Хосок, и словно животное зализывает волосы на виске, целует влажно. — Да, да, — дышит Юнги, забывая о Чимине и замирая пальцами внутри него. Приподнявшийся на локтях Чимин смотрит, как напрягается всем телом Юнги, когда Хосок берет его. Пальцы у него тонкие, прямые, аккуратные, ими бы не держать меч, а играть на музыкальных инструментах. Беря пример с Юнги, Хосок следит за его руками на Чимине, двигая своими, повторяя. И, в отличие от Чимина, Юнги растянут лучше, привыкший к рукам. Ему приятней ладонь на члене, к которой он подаётся даже когда Хосок начинает стимулировать, впервые, видимо, в жизни осознавая, что у мужчин тоже есть что-то, что приносит им удовольствие от секса с проникновением. Он, не беря пример, а делая инстинктивно, разводит пальцы, легко растягивая Юнги. Чувствуя, как легко он поддается. Как, в отличие от Чимина, не испытывает визуально никакого дискомфорта. — Ты уверен, что не хочешь, чтобы я?... — спрашивает он, подаваясь ближе, давая Юнги почувствовать, как у него стоит. — Нет, Хосок, я не могу, — и Юнги говорит это почти с грустью, и точно с разочарованием. — Хочу. Но не могу. Потому что если сперва он боялся заразиться от них чем-нибудь, то теперь боится, что заболеют они. В будущем не нужно беспокоиться: иммунитет не дает тебе разносить болезни, а ВИЧ есть у всех, он вшит в клетки, от него никак не избавишься. Нет возможности протестировать, заразен он или нет, когда иммунитет спадает, потому что нет ни одного здорового организма, а результатам моделированных ситуаций нельзя доверять — у каждого теста есть погрешность. Если он умрет от этой жести, то никого с собой в могилу не потащит. Не после того, что между ними было. Хосок понимает лучше, чем все «друзья» Юнги, некоторых он знал с детства — и что толку? Лучше, чем любовники, подбиравшиеся очень близко. Чимин ложится в его руки идеальней, чем любой парень из будущего, и Юнги, глядя на них, кажется, будто он их выдумал. Машина ударила его током, он упал в обморок, и все эти картинки об идеальных отношениях втроем — бред его мозга в коме. Он мог быть счастлив только наедине с собой, так почему сейчас он так сильно боится одиночества? Так сильно не хочет умирать? Хосок толкает его в спину, давит между лопаток; руки Юнги выскальзывают из Чимина, отрываются от него, опираются по бокам, но Хосок заставляет Юнги лечь Чимину на грудь, между его разведенных ног, опуститься, и вскидывает его бедра свободной рукой. Юнги стоит на коленях, подставляясь, и Хосок берет его глубже, давит пальцами, двигает рукой так, как трахал бы его, не будь это всего лишь рука. Чимин обнимает его, целует, опускает руку между телами и дрочит крепко, ласкает в ответ на прикосновения Юнги. Юнги зажат между ними, между четырьмя руками, будто в капкане — из него не хочется выбираться. Юнги роняет голову, вжимается в Чимина, пытаясь расслабиться, развязать тугой узел мыслей, позволить просто трахнуть себя руками, любить как в последний раз, потому что это — наверняка последний раз для Юнги. Его трясет, когда оргазм подступает. Трясет от эмоций, от гнилого осознания, что он влюбился впервые в жизни так сильно, и люди — любимые ему люди — будут хоронить его. Юнги застрял между-между, между прошлым и будущим, не принадлежит уже ни одному времени; он не хочет принадлежать никому, но отдается с удовольствием, прогибаясь, насаживаясь, сжимая Чимина руками и слыша телом, как тесно сжимают его талию сильные руки Чимина. Хосок не пытается сменить ладонь на член, он только двигает пальцами жестче, видя, как мечется Юнги. Чимин давит кольцом пальцев, выжимает до капли, когда Юнги кончает на него, пачкает свой и его животы спермой, и сам же, будто кот, у которого есть лимит на прикосновения, валится на бок, тяжело дыша. Он точно придумал их, они нереальны. Глаза Чимина закатываются, когда Хосок, уложивший его на бок, закинувший его ногу на своё здоровое плечо, входит в него плавно и медленно — не так, как он бы хотел, а так, как давит на его таз Юнги, контролируя нажимом пальцев на костяшке. Загнанно дыша, он чередует «медленно» с «глубже», диктуя Хосоку, как трахать Чимина так, чтобы его тело размякало, расслаблялось, сжималось при смене угла, как довести его до слез от желания, но неспособности кончить. Это не сумасшествие; секс втроем — самое разумное, что происходило с Юнги. Он встает на колени, обнимает Хосока сзади и целует его шею, плечи, чертит губами круг на ране от стрелы, гладит его живот и, прося замереть, трогает пальцами место, где два тела соприкасаются, где Хосок и Чимин сливаются в одно; как сильно растянут Чимин вокруг члена, как пульсирует, как горячо между ними. Юнги обнимает Хосока любовно, вжимается щекой возле седьмого шейного, тянется носом в затылок и, хватая ногу Чимина тоже, придерживая ее пальцами символично, двигает бедрами, толкая бедра Хосока, трахая Чимина через него, задавая ритм, задавая направление, не видя лица Чимина, только слыша его голос. Хосок впервые видит, как Чимин кончает первый, впервые чувствует, как тот сжимается не от боли, а удовольствия, и, чувствуя, как трется Юнги сзади, как его мягкий член давит между ягодиц, хочет, чтобы на месте Чимина был он сам. Чтобы Юнги взял его так же, как только что брал их обоих в каком-то смысле — чтобы сделал ему так же, чтобы показал эту гребаную магию в постели, когда кончают все, никто не остается в слезах, никто не натягивает штаны, борясь с болью и делая вид, что всё в порядке. Они не ложатся спать — остаются лежать, и Хосок в нарастающем мраке видит, как нежно Чимин жмется к Юнги, и не представляет, как могло бы быть по-другому. Только глаза Юнги почему-то влажно поблескивают в огненном свете, лицо его болезненное, дыхание давящее, будто он сдерживается, чтобы не расплакаться, и лицо Хосока с расслабленного и удовлетворенного меняется. Они с Чимином меняются местами, оставляя Юнги лежать между ними, и обнимают его, не зная, что с ним. Они молчат до тех пор, пока Юнги голосом совершенно ровным, светлым, в котором нет ни капли слез, отвечает так тоскливо, что у Хосока режет сердце: — Я просто не хочу умирать. Чимин коротко целует Юнги в затылок. — Ты сам сказал, что никто не умрет. Юнги горько усмехается и закрывает глаза. А Хосок видит, что под этим «никто» Юнги точно не подразумевал себя. И что лицо его белее обычного. Что кожа его непривычно теплая. Горячая. Хосок проводит по предплечью, пальцами по плечу, берёт подбородок Юнги и заставляет его открыть глаза, посмотреть сквозь полумрак. Не задает вопросов, потому что твердый взгляд Юнги говорит — не ответит. И Хосоку только остается, чтобы сказать то, во что он, глядя на Юнги, совсем не верит. — Никто не умрет. Счастье не длится долго. Просыпаясь утром, Чимин будит Хосока резкими ударами по плечу, и ещё сонный Хосок, разморенный после моря и секса, видит плывущий взгляд Юнги, размазанную под носом кровь, нездорово опухшую шею. И срывается с постели так быстро, будто не спал секунду назад.