Poli-Am.

Тюрьма Милан встретила их дождем и серым, тяжелым небом. В этих краях была оттепель. Тодд Уильямс, небритый и угрюмый, исподлобья разглядывал двух офицеров с другого конца переговорного стола. Правая часть его лица была странно искривлена, словно он пережил инсульт. Его приковали наручниками к кольцу в середине столешницы, и потому его тучное, но короткое тело буквально распласталось перед Гэвином, отчего тот был далеко не в восторге – зрелище было так себе. Ричард, почти всю дорогу бывший за рулем, молчал: он устал. Их ждал допрос, ночь в отеле, а затем длинная дорога домой, — хотя, в случае Ричарда, это было возвращение в опостылевшую пустую коробку. Дом — его дом — теперь был мало на себя похож. Уильямс начал разговор первый: — Я знаю, почему вы здесь, — сказал он, безучастно глядя прямо перед собой. — Рано или поздно кто-нибудь да пришел бы. Я обладаю информацией и помогу вам, если вы дадите мне увидеться с дочерью. Гэвин хмыкнул. По дороге он только и делал, что прорабатывал линию разговора. Тодд начал с самого предсказуемого варианта. — Набиваешь себе цену? — фыркнул Гэвин. Ричард молчал. — Не старайся. Сомневаюсь, что твоя информация сыграет хоть какую-то роль в расследовании. — Тогда зачем я вам? Гэвин подался вперед. — Мне просто интересно, как такой соплежуй, как ты, смог стать хоть сколько-нибудь ценным человеком во всей этой… схеме. Тодд почти безразлично покачал головой. — Вам незачем запугивать меня, офицер. В отличие от вас я понимаю, насколько я важен. Иногда так случается, — хмыкнул он вдруг, — что центральным узелком головоломки оказывается вовсе не тот, что тяжелее всего распутать. Вам повезло: я готов сотрудничать лишь с одним условием – моя дочь. Ричард, наконец, ожил. — Ваша дочь находится под опекой, — сказал он, — она растет счастливо и беззаботно. С чего бы ей хотеть Вас видеть? Уильямс сжал кулаки. — Это мой ребенок, — отрезал он, — я имею полное право– — А вот государство так не считает. Челюсть Уильямса напряглась. — Вы слышали меня, — отрывисто процедил он, — пока я не увижу дочь, я не скажу ни слова. А я читал, что происходит, — он скривился, — трупы находят прямо на улицах. И доблестная полиция Детройта находится в глубокой жопе, потому что никак не может срастить «а» и «б»! Ричард глубоко, устало вздохнул. Подался вперед. Его цепкий ледяной взгляд сбил с Уильямса спесь: тот заткнулся и пождал губы. — Выкладывай все, что знаешь, — негромко произнес Морган, — и заруби себе на носу: если хочешь что-то получить, сначала заплати за это. — Вы меня обманете, — истерично завопил Тодд, — никто из вас, уродов, не держит свое слово! Гэвин хмыкнул. — Не попробуешь – не узнаешь. Тодд тяжело, взмылено дышал. Потом вскинул глаза. — Пожалуйста, — гораздо тише произнес он, — мне нужно с ней поговорить. У меня осталось не так много времени, я должен перед ней извиниться! — Тебе кто-то угрожает? — ухватился за слова Гэвин. Скрестил руки на груди. — Не стесняйся, мы внимательно слушаем. Можешь начать с самого начала. Уильямс сгорбился и уткнулся взглядом в столешницу. — Я не помню той ночи, — потерянно произнес он, — мне сказали, что я угрожал ее убить. Но я бы никогда этого не сделал, поверьте! У меня была только моя дочь, и ради нее я решился влезть во все это дерьмо. Тодду Уильямсу было тридцать девять с половиной лет, когда от него ушла жена. Следом он потерял работу, и был в отчаянии: на руках у него была совсем маленькая дочка. — Я уже тогда сидел, — признался он, — и один из торчков предложил мне подшабашить: водить фуру с химическими отходами. Я не знал, что что именно я перевожу и на кого работаю: просто приезжал на склад, забирал машину и доставлял груз в пункт назначения. Тодд не был дураком, понимал, что раз его не посвятили в детали с самого начала, значит, что-то скрывали. Но платили хорошо. Так продолжалось почти год, а потом он волей случая познакомился с одним мужиком, — тот представился как Златко Андронников, один из «ведущих специалистов» лаборатории, на которую работал Тодд. — Он сказал, что ему нужен был личный водитель, — угрюмо произнес Уильямс, — я и напросился. Возил его почти год, пока однажды он по-пьяни не проболтался, что создает наркотики. Как понял Тодд, Андронников был главврачом в одной из клиник для наркоманов, но после несчастного случая его вышвырнули. Однако у Андронникова остались благодарные клиенты, которые предложили ему продолжить свои исследования в частой практике; так он получил лабораторию и людей, и был доволен жизнью. — Он все время говорил, что должен победить в какой-то гонке, — сказал Уильямс, — что «сопляк» у него на хвосте, хотя они — я не знаю, о ком он, видимо, о своих хозяевах, — показали его наработки «этому ублюдку» даром. Златко должен был довести какой-то препарат до совершенства, вот что я понял. Но он проигрывал, потому что был старым и медлительным; а еще он принимал, что сильно сказывалось на его работе. Понимая, что «хозяева» недовольны его результатами, Андронников начал нарабатывать базу клиентов среди торчков, чтобы подстелить себе соломки; он апгрейдил плееры с помощью своих разработок и вещества, над которым работал. — Я не знаю всей схемы, — сказал Тодд, — но, в конечном итоге, он стал распространять свои плееры по всему городу. Я тоже подсел на них. Это была странная и забористая штука. Он предложил мне побыть его курьером. Я согласился. Деньги потекли рекой, но Андронников не собирался останавливаться: он хотел создать совершенно новый, уникальный наркотик, который перевернет мир подпольного бизнеса. — Но вещество, которое он создал, не подходило для его планов, — произнес Уильямс, — оно было… ну, грязным. Из-за него та наркоманка и погибла, ну, я имею в виду тот несчастный случай; хотя Златко, конечно, все отрицал. А вот у второго парня дела шли куда лучше: его вещество было безопасным и не токсичным, и успешно проходило испытания. Андронников был в бешенстве. Бывшего главврача раздражало то, что он никак не мог понять, как же его соперник «почистил» его формулу. Он пробовал снова и снова, пока наконец его вещество не кристаллизовалось; получившийся продукт можно было скуривать, но от него же погибли минимум трое испытуемых. — И все из-за того, что вещество было «грязным», — объяснил Уильямс, — для производства качественного наркотика нужен был тириум. Хороший тириум, тот, что производили «Киберлайф». Но Камски — конечно же, кто же еще, — быстро просек, что его разработку собираются использовать в таких гнусных целях, и ценой немыслимых усилий его тириум начал испаряться. На Андронникова давили же со всех сторон: мало того, что он не добился успехов в своих исследованиях, так еще и рынок, куда он активно забрасывал слухи о новом веществе, готов был сожрать его с говном и потрохами. — Время поджимало, — закончил Уильямс, — каким-то образом он создал партию наркотиков, которая не убивала сразу, — но последствия для здоровья оказывались катастрофическими. И, конечно же, именно на этот продукт напоролся сынок одного из благодетелей Златко. Я не знаю, на каких условиях Андронникову сохранили жизнь, но все его записи, все наработки были переданы его сопернику, и Златко навсегда лишился права называться создателем тириума. Рид молчал, переваривая информацию. Ричард рядом застыл, как каменный столб. — Андронников много принимал, — объяснил Тодд, несколько смущенный реакцией полицейских, — и много болтал. Я важный свидетель лишь потому, что умело собирал слухи. Мне нужны были деньги, поэтому я пропихивал его новый наркотик среди своих знакомых, думал, что меня возьмут в долю, когда дело дойдет на серьезного сбыта. И вот теперь я здесь, — грустно усмехнулся он. Рид сглотнул, собираясь с мыслями. — Ты понимаешь, что за то, что ты сейчас рассказал, тебе еще лет пятнадцать докинут? — уточнил он. Уильямс покачал головой. — Будет чудом, если я доживу до Рождества, — горько произнес он, — я думаю, вы уже догадались, что настоящие преступники гораздо выше, чем вы сможете дотянуться. Глупо предполагать, что никто не замечал, чем занимался Златко. Они позволяли ему это делать, но только до тех пор, пока у него не появился реальный шанс занять нишу в бизнесе, — и, как только они почувствовали угрозу, они обрубили ему кислород. Ричард вдруг отмер, будто вынырнул из воды. Глаза его странно сверкали. — Ты считаешь, Златко причастен к убийствам? Мог он возобновить исследования? Уильямс посмотрел на него как-то вымученно. — Златко трус, — обронил он, — и я трус. Девяносто процентов наркоманов трусы, чтоб вы знали. Златко не стал сопротивляться, когда его взашей погнали из клиники; Златко не посмел ни слова вякнуть в тот момент, когда его наработки предавались Камски. Ему запретили заниматься исследованиями в области тириума, это я точно знаю. Он бы не посмел пойти против их слова. Кишка тонка. Он вздохнул. — В последние годы Андронников жил за счет того, что сбывал остатки былой роскоши и толкал с помощью особо конченных торчков свою продукцию. Ребекка Джин, например, или Гарольд Маилз. Они были руками и глазами Златко в мире наркоманов. Но, признаться, Златко давно уже был списан со счетов: ему позволили буквально доживать свою жизнь по старой памяти. Рид задумчиво пожевал губу. — Откуда ты все это знаешь? — Мир наркоманов гораздо более тесен, чем вы думаете, — ответил Уильямс, — я продолжаю собирать слухи даже здесь. И именно благодаря ним я знаю, что за мной скоро придут. Поэтому прошу, — он снова вскинул глаза, — дайте мне поговорить с дочкой. Я просто хочу извиниться. На этом время их разговора кончилось. По дороге в отель Рид сказал: — Что ж, мой брат в полном дерьме, — и закурил. — Мою мать убил какой-то сумасшедший, — пробормотал в ответ Ричард, разглядывая серое небо. Он подробно расписал в смс Андерсону все, что они сегодня услышали, но ответа не получил, — наверное, Хэнк был занят. До отеля они добрались в полной тишине. Номер оказался сырым и пыльным, с двумя кроватями, но, как назло, сдвинутыми. Гэвин, взглянув на эту картину, сказал: — В пизду перестановки, — рухнул на ближайшую койку и уставился в экран телефона. Он уже полчаса ждал ответа, которого, очевидно, не поступало. Ричард вздохнул и аккуратно присел на соседнюю кровать. — Уильямс считает, что не Златко стоит за всем этим, — произнес он задумчиво, — он находится у истоков, но прямого отношения к нашему делу не имеет. Он дилер, да, но тела взрывались и от простых плееров. Как вообще выглядят те, которые он апгрейднул? — Понятия не имею, — откликнулся Рид, — надо спрашивать у Коннора. Ой, не делай такое лицо, разумеется, он в курсе! — В любом случае, — хмуро подытожил Ричард, — Андерсон был прав. Существуют минимум две версии тириума разного происхождения. — Если не больше, — вставил Рид. Ричард удивленно на него посмотрел. — Прости? — Ну, сам посуди, — Гэвин растянулся на кровати и раскинул руки так, что кончики его пальцев касались ноги Ричарда, — в лаборатории, про которую говорил Уильямс, работал явно не один человек. Вдруг у Андронникова были ученики или почитатели, которые готовы были продолжить его дело? Тут, понимаешь, в чем хитрость, — слабо усмехнулся он, — нужно понимать, как работает язык наркоманов. Ричард скосил глаза на руку Гэвина, который, сам того не замечая, принялся постукивать пальцами по его, Моргана, бедру. — Что за язык? — Язык избегания, — охотно объяснил Гэвин, — когда, чтобы найти обходные пути, иначе трактуют формулировки. Твой брат, например, действительно не врал тебе, потому что ты не спрашивал, — понял, как работает? Вот и Андронникову запретили работать над исследованиями; но запрещали ли ему их курировать или обучать кого-то, кто мог бы их вести, другой вопрос. Ричард, подумав, тоже прилег. Между ним и Гэвином было странное, колеблющееся на грани приличия расстояние: друг друга они не касались, но тепло, исходящее от Рида, Ричард прекрасно чувствовал. Гэвин наконец заметил, что барабанит пальцами не по кровати, и принялся Ричарда щипать. Тот закатил глаза и сказал: — Тириум испаряется, — он прикусил губу, — вещество Златко кристаллизуется. А которое из них взрывается при контакте с аудионаркотиками, неизвестно. — И как оно попадает в живых людей, — добавил Гэвин, — и, главное, зачем. Они замолчали. По подоконнику стучал слабый дождь. — Тебе не кажется, — вдруг выдал окончательно замученный Ричард, разглядывая потолок, — что, чем глубже мы зарываемся в это дело, тем больше вопросов становится? Гэвин ухмыльнулся. — Меня больше пугает, что каждый из нас находит в этом дерьме что-то личное, — он помолчал. — Я просто… Мой брат… — Я понимаю, — быстро вставил Ричард, — мне жаль. Гэвин сжал губы. — Вот почему из всех людей на планете… — Я задаюсь тем же вопросом, поверь. Остаток вечера они смотрели тупое ток-шоу по телевизору. Дождь так и не прекратился.

***

Девушка ему, очевидно, приглючилась. Это была хорошенькая блондинка, которая тепло улыбалась и держалась так невинно, что сердце щемило. Она казалась смутно знакомой, поэтому Хэнк, по крайней мере, старался вести себя рядом с ней прилично и не отмачивать особо сальные шутки, на которые был горазд, — особенно в таком состоянии. Он тоже не держал своих слов, поэтому снова был пьян. Справедливости ради, у него был повод. У повода были родинки на лопатках. Коннор сбежал почти сразу, как высохли вещи. Хэнк, все еще растерянный и обалдевший от откровений, прозвучавших ранее, предложил его подкинуть, но почти протрезвевший Морган покачал головой и бросил через плечо: — Я прогуляюсь, — и потом, помявшись, добавил: — Златко Андронников был врачом моей матери. Он ни о чем не попросил, ни о чем не предупредил, но в этой фразе было так много личного и болезненного, что Хэнк понял и без слов. Он туповато кивнул. Коннор сказал: — Наберите мне, — он сжал губы, — мне обязательно надо знать. А потом Хэнк остался один, открыл бутылку виски и начал пить, наплевав на дальнейшие планы на день. Его потряхивало. То, что сказал Коннор, вывернуло ему всю душу. Такие искренние, такие страшные слова. И от Коннора Моргана, человека, способного на самую невероятную ложь. Что это было? Хэнк не понимал. Он не привык… говорить о чувствах. И был ли это разговор о чувствах? Вообще-то, Коннор не произнес ничего сверхъестественного — новички раньше часто говорили, что восхищались им, благодарили за помощь и все такое, — но беда была в том, что это сказал Коннор: нервный, гордый, осторожный. Да, под отходняками, когда не очень себя контролировал, но сказал. Признал. И Хэнк это прекрасно понимал, каких усилий ему это стоило. Сказал ли он это, потому что у него была какая-то цель и это была часть его игры? Или парню просто надо было выговориться? Да блять, Коннору Моргану — «не трогайте меня и дайте отсидеться пару дней!» — и выговориться?! Когда он не разговаривает с родным братом, но пытается — !!! — что-то объяснить ему, Хэнку?! Почему ему?! Потому что доверяет. Как никому доверяет. Хэнк для него – особенный, он так и сказал. Но почему? Что Андерсон такого сделал, чтобы самый осторожный человек в его окружении выбрал именно его?! Либо Коннор совсем больной, либо... Коннор был молод, Коннор, что уж там, был красив. И он был упрям. Мог ли он… чисто гипотетически… испытывать что-то? Хэнка давно так не накрывало. Это было просто невероятно. Потому что разбитое сердце Хэнка билось так быстро, что становилось больно. Потому что его — его, старого, жирного, вечно пьяного, с характером, как у куска дерьма, — видели другим. Сильным. Храбрым. В нем видели опору. Потому что был тот, кто верил в него. Потому что Коннор Морган со своими бесконечно грустными глазами сказал, что Хэнк его герой. И Хэнк, разумеется, поплыл. Чувства, сжигающие его изнутри, были неописуемы. Как узнать, что Рождество наступит на три месяца раньше. Как заново научиться летать. Как впервые за много лет услышать музыку. При всех своих мозгах и закидонах, Хэнк был довольно простым. Он мечтал о семье, о любви, об уважении. И верил, что все это нужно заслуживать каждый день. И впервые жизни появился человек, который не требовал от Хэнка никаких доказательств или поступков, — он просто прижимался к нему лбом и говорил «спасибо» за то, что Хэнк существует. На середине первой бутылки Андерсон полез за старыми альбомами, которые, в отличие от большинства людей, все еще держал в бумажном варианте. На фотографиях совсем маленького Коула он привычно завис, но одернул себя. Пролистал один альбом, другой. Лишь в конце самого старого и потрепанного нашел то, что не давало ему покоя. Дом, что он снимал в своей юности с Альмой, девушкой, с которой у него были первые серьезные отношения. Типичная постройка начала десятых, дешевая и картонная, как раз для только устроившейся на первую работу парочки. На фотографии они вместе жарили барбекю, смеясь над какой-то туповатой шуткой общих друзей. Хэнк внимательно уставился на снимок, силясь воскресить воспоминания. Что же?.. И его осенило. Соседка была высокой и кудрявой, болезненно бледной и худой. Не здоровалась, не шла на контакт, не стригла газон. Две фигуры, шатающиеся по двору, что никогда не играли с остальными детьми на улице. Дом, у которого была дурная слава. И мелкая, призрачная, тощая тень, робко выглядывающая из щели в заборе своими большими, темными глазами. «Вы меня не помните, а вот я Вас никогда не забывал». Ебанный в рот. Быть этого не может. Спустя столько лет– Короче, когда выпивка кончилась в доме, Хэнк отправился в бар и там уже накидался окончательно. И с каждым глотком мысль о том, что нужно позвонить и спросить, казалась ему все более удачной. Может, Коннор вовсе и не это имел в виду. Может Хэнк, старый гондон, все себе надумал. Но как об этом заговорить?.. А потом нарисовалась девушка. Заказала мохито, подсела рядом. Дотронулась до его руки. — Есть разговор, лейтенант Андерсон. Хэнк издал крайне неприличный пошлый звук, который издают старые подпитые мужчины. У девушки дернулся глаз. — Прямо тут, милочка? — У меня к Вам предложение, которое целиком изменит Вашу жизнь. — Звучишь прямо как реклама моего уролога, — Хэнк сделал еще один глоток, — пойдем хоть, покурим, не при людях же. На улице было темно и морозно. Тускло блестели фары автомобилей. Хэнк закурил, предложил девушке. Та аккуратными пальцами взяла сигарету, но не подкурила ее. — Вы узнали меня, лейтенант? Хэнк глубоко, обреченно воздохнул. — Милая, — как можно мягче сказал он, — я все никак не могу запомнить, как в телефоне включать фонарик, а ты спрашиваешь, помню ли я твою смазливую мордашку. Не напрягай старика, просто скажи, что тебе надо. — Я здесь для того, чтобы предложить Вам сделку. Вот тут Хэнк заподозрил что-то неладное. Нахмурился. — Ну-ка? — Дело, которое Вы ведете, — сказала девушка, — мы хотим, чтобы Вы его оставили. Взамен Вы получите полную опеку над сыном. Хэнк подавился дымом. — Простите?! — Меня прислал мой босс, — сказала девушка, — он имеет достаточно связей, чтобы все организовать. Поверьте, сэр, мы хотим помочь. Возможно, спасти Вашу жизнь. Хэнк внимательно — насколько мог — взглянул на девушку. Наконец-то вспомнил. — Значит, Камски теперь шантажирует меня? Девушки поджала губы. — Это не шантаж, — произнесла она, — мы всего лишь ищем выход, который устроит всех. Хэнк затянулся. Облизал губы. — Значит, вот как я все вижу, — процедил он, — Элайдже Камски отчего-то выгодно, чтобы расследование шло медленно, и потому он заставил бедного Коннора Моргана взломать сервера, но не прокатило: к тому времени мы уже вышли на Андронникова. И все-то считают, что хакеру нужна была информация из Департамента, вот только это просто приятный бонус, — для вас было важнее застопорить работу участка на сутки. Я прав? — Частично. — Едем дальше. Информация украдена, но до сих пор нигде не задействована, — зато есть статья на самого Камски, написанная Маркусом Манфредом. Который, кстати, ранее выпустил материал про работу Департамента, и логично было бы подумать, что взлом был делом рук Манфреда — так вы, по крайней мере, объяснили все старшему Моргану, — но вот незадача: Маркусу Манфреду не очень интересно грязное белье полиции Детройта, потому что он нарыл что-то интересное про самого Элайджу Камски, и легенда рушится. Все верно? — Почти. — И вот мы у финиша: всплывает факт, что Камски далеко не так влиятелен в собственной компании, и оттого он теряет очки доверия своих спонсоров, — то есть, защищать его некому. Он уезжает, потому что чувствует, что грядет мясо и не хочет попасть под раздачу, — а мясо будет потому, что расследование не удалось застопорить. В чем, собственно, и была его миссия. Он все еще пытается воздействовать на офицеров, но на Рида он повлиять не смог, слишком упертый засранец — семейное, видимо, — и потому сейчас у нас состоится этот разговор. Ну как? Девушка — Хлоя — молча подкурила сигарету и затянулась. — Вам не зря досталось звание лейтенанта, — сказала она. Хэнк откинулся на стену: мир перед глазами кружился. — Получается, что твой босс не сам ведет игру, — сказал он, — а пытается извернуться так, чтобы и на хуй сесть, и рыбку съесть. То есть не потерять все, что имеет, и вместе с тем не идти против уже своих боссов. И чем же, — он вдохнул дым, — угрожают самому Элайдже Камски? Хлоя улыбнулась. — Моей жизнью, — сказала она. Хэнк вскинул бровь. Хлоя вздохнула. — Я не должна этого знать, — произнесла она, — но догадалась. Камски ходит по краю. Многие годы им были довольны, но потом всплыло, что его брат — близнец, что еще хуже, — ведет расследование, концы которого уходят в тщательно скрываемое прошлое. И тогда Элайдже дали задание: останови полицию, иначе мы превратим твою жизнь в Ад. Элайджа готов к такому, — она снова улыбнулась, — но он не переживет, если пострадают его близкие. Я и Гэвин — в их числе. Они не убьют нас, — покачала головой Хлоя, — они сделают в сто раз хуже. — То есть твой босс – заложник, — подытожил Хэнк, — и что же с ним будет, если он облажается? Хлоя молча и грустно на него посмотрела. Андерсон вздохнул. — Я не откажусь от расследования, — произнес он, — и мне ни капли не жаль твоего хозяина. Существует в мире такая величина, как справедливость, деточка. Рано или поздно она настигает всех. — Вы романтик, лейтенант, — усмехнулась Хлоя, — и, признаться, своим решением Вы только что спасли моему бестолковому боссу жизнь. — Да ну? — Он упрям, — сказала она, — и считает только свои решения единственно верными. Но он не понимает, что бывают люди, которые берут не высоким интеллектом и стратегическим мышлением, а храбрым сердцем и чувством долга. Если вы втроем раскроете это дело быстрее, чем они успеют замести следы, вы спасете Элайджу Камски. Потому что его будут судить по закону, — по настоящему закону, а не тому, что писан в мире сильных. Хэнк расхохотался. — И это я – романтик? Деточка, тебе бы книжки писать! Хлоя вдруг посерьезнела. — Лейтенант, — твердо произнесла она, — они уничтожают все больше и больше улик. Вам нужны будут доказательства. Одно из самых существенных у Маркуса Манфреда на руках. Второе — Тодд Уильямс, который со дня на день будет убит. Андронникову тоже осталось недолго, поторопитесь. И — Коннор Морган. Хэнк напрягся. — А с ним-то что? — Он убивает себя, — почти отчаянно сказала Хлоя, — с каждым днем. Ему вручили яд прямо в руки. — Кто? — Я, — сказал Хлоя, опустив глаза, — это было мое предложение – дать ему новейший плеер, чтобы он погиб от передоза, не вызвав подозрений. Но так я смогла выиграть время. Лейтенант, поймите: он – свидетель. Он был в клинике в те времена. Он знает, но не помнит. Заставьте его остановиться и начать думать головой. Вас он послушает. — Почему? Почему меня? — тихо спросил Хэнк. По рукам у него побежали мурашки. Хлоя неожиданно тепло, понимающе улыбнулась. — Потому что Коннор Морган пожертвовал всем, что имел, лишь бы дать Хэнку Андерсону возможность оставаться на плаву. Сердце у Хэнка защемило. И тут зазвонил телефон. — Хэнк, мать твою, Андерсон, — раздался сердитый голос Джеффри, — что, блять, происходит?! Я не могу дозвониться до старшего Моргана, в доме его нет, и тут приходит письмо из страхового агентства, что у мистера Андерсона теперь расширенная семейная страховка! Что, ебанный в рот, за мистер Андерсон-Морган?! Хэнк крякнул. Хлоя куда-то испарилась. Было холодно, падал снег. Пацан в него верил. Пацан за него держался. И у Коннора на лопатках были родинки. Что там чувствует он сам, Хэнк разберется позже. Но сердце его вдруг стало удивительно молодым и горячим. — А вот так, — сказал он с усмешкой, — сюрприз, дружище.