Несчастливые люди

Критик проснулся через шестнадцать часов, пытаясь осознать, кто он и где находится. Саша же за это время приготовил праздничный стол из всего, что осталось. Последний пир, в конце концов, перед казнью. А идти на верную гибель не хотелось бы голодными. "— Ты уверен? Быть может, сбежим отсюда, рванём в леса? — Я положил на это жизнь. Я не сбегу, понимаешь, я никогда не брошу своё дело. И ты это понимаешь, и я. — Мне жаль тебя. Я всё-таки прожил долгую, чёрт возьми, жизнь, мне всё уже не страшно, совершенно. А ты мог бы... Но не здесь. Ты родился не в том мире. Мне жаль, что твоя жизнь так оборвётся. — Она не оборвётся. — Твоя жизнь как критика. Как несчастливого человека, как человека вообще. Ты будешь наблюдать собственную деградацию, замечать, как то, против чего сопротивлялся, становится приятным. Впрочем, ты сам уже знаешь. Ты так часто видишь эти угрозы, не так ли? — Я их почти не читаю. Мне плевать, что они сделают со мной, моя цель должна быть достигнута. Цель, идея людей, существующих в диапазоне эмоций есть единственное, к чему я стремлюсь, и ради чего отдаю последнее. — Нельзя жить ради одной идеи. Ведь мы же не знаем наверняка, на сто процентов, что именно будет с людьми, Жень. А если они вдруг... — Если хотя бы десять человек станут несчастливыми, если они увлекут за собой сотни, если я стану мелким камешком в механизме этого уродливого обесцвечивания людей, то мне ничего не жаль. — Я весь перед тобой, Я ничего не скрыл, Я сделал так, что небу стало жарко. Все письма разорвал, Все имена забыл, И мне не жалко... Ты положишь на это свою жизнь. Но ты, к моему глубокому счастью, не один". Не один. Саша взял гитару, глядя критику в глаза. Он играл, играл в последний раз, отдавая всего себя и жадно упиваясь музыкой. Каждая песня страшнее, отчаяннее предыдущей, всё громче и громче, закрывая от боли глаза, но раскрывая рот. Пальцы судорожно бегали по струнам, касаясь их не бережно, не мягко, а впиваясь в них, оттягивая до звона, а потом и вовсе ударяя. Баженов не видел музыканта в таком состоянии никогда. Как одержимый, Васильев не пел, кричал. Он творил, творил отчаянно, сквозь безвыходность, сквозь зиму или осень, сквозь одиночество и боль, прорываясь между разбросанными вещами, дисками, бегом, босиком, разрушая города, в темноте или во свете. Словно Сашу что-то покидало, какой-то внутренний огонь его, горевший раньше спокойным пламенем, вдруг вознёсся до небес, опаляя всё вокруг. Он так любил. Это было его сердце, в его песнях — жизнь. Он — тот самый герой собственных песен. Он вырос среди проспектов, машин, он оставался зимовать, он сжигал и строил храм, он не спал, бродил по ночам, он жил на седьмом этаже, под беспощадно светящим солнцем, выкуривая сигареты одну за одной. И теперь у него не было выхода. Ему писать кровью это, снова и снова. Ему себя не жаль. Он всё смотрит на соседа, тяжко вздыхая. Будто что-то можно изменить, будто если бы они родились в другом мире, в других обстоятельствах, они бы встретились. Будто были бы одинокими. Они бы не стали несчастливыми. Они бы не сидели на кухне, говоря о прошлом. Не крались бы дворами, не глотали бы таблетки, не пили кофе, не курили бы одни и те же сигареты, пачку на двоих, не вели бы эту молчаливую, холодную революцию. Значит, звёзды на небе тихо сошлись, явив знак. Небо... — Кто-то поднял глаза на меня Из глаз покатилась звезда... — с улыбкой произнёс Васильев, и руки его вдруг замерли. Он более не мог играть, не мог и петь. "Потому что звезда рок-н-ролла должна умереть". Саша бережно взял гитару, прижимая её к себе, будто нежно любимую девушку, сжимая, утыкаясь в гриф, вдыхая запах древесины. — Да не ты ль родила меня, мать шестиструнная? — Саша в последний раз, с невыразимою любовью провёл рукой по струнам, — Прощай, живая вода, беспощадная виселица, прощай. Баженов не помнил, чтобы музыкант рыдал при нём. Он не скрывал лицо руками, не прятал боль за улыбкой, нет, он прощался с последней, быть может, любовью и радостью, с последним питерским, что было у него. Женя сел ближе, обнял, выражая молчаливое сочувствие. Конец свободы. — Ложись. — спокойно приказал Васильев, — И подставляй руки. Пожалуй, эта сцена могла бы показать степень доверия между невольными коллегами. Женя спокойно лёг на диван, свёл руки, подставил запястья. Их наскоро, неаккуратно и слабо перевязал музыкант, будто и не имея понятия, как это делается. — Про грим не забудь. Александр кивнул, взяв в руки косметику, оставшуюся ещё со съемок, бинты и пластыри, парик — всё, как полагалось. Забинтовали шею, часть лица, грудь, подложив туда вату. Наложили несколько слоёв косметики, потом уже, завершающим штрихом — парик. — Не узнать. — безэмоционально прокомментировал Васильев, доставая мешок, — На труп девушки похоже. — Скажешь, что фильм снимали, он поверит. — Саша и сам это знал. Он прорабатывал этот странный план, и он играл в нём лишь вспомогательную роль. Диск спрятали под футболкой. Критика — в огромном мусорном пакете. Без куртки, без кофты, так, просто бросили, будто и вправду труп. — С нами умрёт эта тайна. С нами умрёт эта страшная тайна. — Ну что, начнём? — последняя фраза. Начали. Не было страха — было опустошение. И не было даже особой стражи, даже сам Невский укатил на съемки своего нового фильма, оставив вместо себя какого-то жалкого парнишку. К чести заместителя — в пакет он и не заглянул, поверил на слово. Шаги давались Саше с трудом — всё-таки, в пакете взрослый мужчина, правда, переодетый в женщину до последней подворотни, прямо перед студией, где сняли парик, убрали бинты и стёрли макияж, бросая всё прямо там. Бояться уже было нечего, и спектакль начинался. Мысленно Васильев благодарил родителей, отправивших его в своё время в театральный кружок. Того, чему он научился там, вполне хватало для достоверной "игры" перед горсткой охранников, уныло сидевших рядом с воротами и по углам. — Ребятки, — приходилось отыгрывать роль старика, при том абсолютно счастливого, — Ребятки, у меня тут к вам важное дело! — голос и не дрогнул. Александр не то чтобы не испытывал тревожности, но что-то внутри него надломилось, и чувства поблёкли. Оставалась лишь важная роль, и только. Охранники появились лишь через крайне долгое время — Васильеву уже чудился рассвет, когда первый сторож лениво, попивая сгущёнку прямо из банки, спросил коротко и лаконично: — Чё? Саша взглянул на него снизу вверх, чуть горбясь, вдыхая побольше воздуха, ответил: — Да вот, понимаете, вы ж самый важный объект тут охраняете... — Быстрее. — А я поймал парня одного, Евгения Батикова, или как его там, Баженова, вот. Мне-то за ним не уследить, а вот если его под охрану, в эту вашу студию... — Так, помедленнее. У тебя в мешке он, старик? — охранник достал фонарик, и, включив, направил луч света в пакет. Увидев связанного преступника, он немедленно возликовал, предчувствуя скорую добычу. "Деньги, деньги, очень много денег, как грязи, и любая роль в любом фильме, и куча приви... Преви... Поблажек". — Так вот, и мне бы его у вас на студии схоронить... — продолжал Александр, ощущая призрак радости, едва зарождавшийся. — А? — парень только среагировал, — Ну проходи, и правда что, больше-то кому, ты это правильно, дед, что к нам привёз. Мы как раз Невскому позвоним, он к нам из Голливуда... — Так ночь же. Пусть утром заберёт, никуда этот критиканишка не сбежит, я его хорошо по башке-то стукнул, да и вы тут, поди, не зря стоите. — Ладно-фигадно, забрасывай его внутрь, а то нам туда заходить не положено. Иди, иди. — А охрана? — Да нет там ничерта, даже камеры муляжные, иди давай, старче, я тут тоже не молодею. Александр кивнул, пронося Баженова внутрь студии. — Эй, а я там могу кости свои бросить? — уточнил он, глядя, как восторженный охранник уже пересказывает своим коллегам суть ситуации. — Да, да, вали уже! Васильев ухмыльнулся, открыл дверь студии, включил свет, опуская пакет на грязный пол. Евгений тут же раскрыл глаза, поднимаясь. — Ты б полежал пока, они не настолько остолопы, проверят. — Им нельзя сюда заходить. — Баженов зубами развязывал верёвки, пытаясь разгрызть узел, — помоги, а. — И что бы ты без меня делал? Диск в норме? — Александр легко развязал путы, освободив руки критика. Тот кивнул, демонстрируя носитель и отдавая его музыканту. Развязав ноги, Женя тут же двинулся к лестнице, ведущей в аппаратно-программный блок, однако ноги его не слишком держали. — У нас до утра ещё много времени. Не пускать же в эфир ночью, на нас только звёзды смотреть будут, да одинокая луна. — Я буду скучать по твоей речи, Саша. — Не долго. Максимум — пару недель, а потом ты станешь счастливым. Если не покончишь с собой раньше. Ты сможешь подняться на ноги, или всё ещё качает, будто ты первый раз на палубе? Баженов встал на ноги, оглядываясь. Телецентр казался маленьким, намного меньше, чем на схеме. — Бессмысленно иметь огромное количество оборудования, если в эфире всего два канала. Я и раньше-то телевизор не особо любил смотреть... После взошествия МинКульта на престол, я как-то, мучаясь бездельем, включил старый телевизор. Буквально за десять минут я отупел так, что потом пришлось восстанавливаться трёхдневным Булгаковым и Достоевским, почти не отлипая от книг. — В съемных квартирах подобная роскошь встречается редко. О фильмах я узнавал через интернет или многочисленные постеры, сам знаешь. Обо мне узнавали через интернет или... Нет, только интернет. — Я случайно купил диски с записью твоих обзоров. — Пиратство. Случайно? Ты просто пришёл в подпольный магазин, взял диск, бросил деньги, но не рассмотрел надписи? — Я люблю оранжевый цвет. — Васильев пожал плечами, — Пойдём наверх. Там аппаратно-студийный и аппаратно-программные блоки. — В чём их различия? — На одном происходит запись, обработка материалов, и вся техническая хрень, а в программный блок уже поступают готовые материалы, оттуда — в центральную аппаратную сигнал передаётся уже на средства, собственно, связи. Ну, на спутники, вышки, антенны там... Я не слишком в этом хотел разбираться, важны лишь эти звенья. Благодаря, кстати, бедности телевидения мы даже можем не заморачиваться, потому что от одного телецентра в лёгкую контролируются оба канала. На одном одна запись, на другом — другая, соответственно, знай себе меняй диски, да иногда шлифуй материал. Главное знать, где правильно и тихо вступить. И зашифровать сигнал, чтобы ни один другой не смог его перекрыть. — Александр усмехнулся, — Чем мы и займёмся. На моих часа уже около четырёх утра, значит, скоро людей начнут поднимать. У них же там какое-то мероприятие на главной площади в девять, да? — У них там день МинКульта, главный праздник, если что. Правда, аккурат к празднику у них ещё и казнь меня. И тебя. Поздравляю. — Замечательно! Говорю же, звезда рок-н-ролла должна умереть. Без прикола, две трети пройдя, погрузиться в четвёртую треть. И звёзды сегодня как раз яркие, как фейерверки, как горящие по нам с тобой свечи. — Пойдём. — Баженов вздохнул. Так много слов не сказано, так много тем не оспорено, так много песен не услышано, не спето. А Саша, улыбаясь, шагал впереди, считая ступени. Двадцать пять, и вот, они у цели. Огромным слоем пыли укрыты мониторы, пульты звуко- и видеорежиссера, да и вся аппаратура, в которой Женя когда-то даже разбирался. Сейчас его знания обо всём были слишком смутными. Васильев же внимательно всё обходил, изучая в реальности то, что изучал на картинках. Заметив основной монитор, Александр замер, и, глядя на часы, сел на пол. — От нашей свободы осталось три часа без малого. Хочешь что-то бросить на прощание, оставив меня в некотором смятении? — Отсюда видно звёзды. — прошептал Женя, глядя в окно снизу вверх, — Знаешь, иногда мне действительно кажется, что я не отсюда. Не то чтобы я хотел лучшей участи, но этот мир как-то гротескно уродлив. То есть, в одной стране творится лютый пиздец, нарушаются права человека, происходит революция, и миру как бы глубоко похуй. — Миру действительно похуй. Люди ведь счастливы, на их лицах нет слёз. Думаешь, людям плохо? Деградировать легче, чем развиваться, чаще всего. Сам понимаешь, намного приятнее тупить в телевизор днём и ночью, чем делать усилие и читать. Но я не об этом, я о том, что это и легче, и приятнее, и государство поощряет. Дивный новый мир в 1984. — Да, именно это и напоминает! Но при этом есть какой-то чисто русский колорит в этой безалаберности. Людям, понимаешь, тоже плевать. Друг на друга, на себя, на мир. Тотальное одиночество, подслащённое дешёвым счастьем. — А мы просто одиноки, и нет более никого для нас, кроме нас самих. И выхода для нас другого нет, кроме как бросаться под танки с плакатами "Никто не хочет войны". Мне жаль, что мы, тогда ещё молодые, согласились на это и не протестовали. Мне жаль, что для возвращения потребуется несколько сотен лет. Мне жаль, что я не увижу этого, не увижу свой город более никогда. — Саша вновь взглянул на молчаливые часы, — Осталось два часа и девятнадцать минут до нашей маленькой революции. — Я не хочу быть счастливым, Саш. Может, "пулю в висок, словно вместо ошибки перстом"? Я не хочу, чёрт возьми, повторить путь Уинстона Смита, и, в конце концов, сидеть в кафе, глядя на экран, и кричать, что рад за государство. — Это всё, что осталось нам с тобой, как финал жизни, ты знаешь об этом даже лучше, чем я. Нам нашего несчастья — на пару часов. Тебе хуже, ты бросил на прилавок всю жизнь, протягивая руки к единственной цели. Я-то положил остаток, глядя, всё же, на призрачную мечту. — Я родился лишь для этого, для этого убегал и спасался, чтобы, в конце концов, создать нечто подобное. Я не знал, когда и как это случится, но знал, что это будет. Ради подобного не жалко такой жизни. — Нельзя ставить всё на тройку, на туза, на цифру семь. Вкладывая всё в единую призрачную модель, не убережёшься от провала. Тебе не жалко потерять себя, но если ты вдруг потеряешь цель, ты погибнешь, ты исчезнешь. Так бывает со всеми, кто живёт одной идеей — для них или полный провал, или победа со всеми её привилегиями. Впрочем, ты сам знаешь. Это твой путь, вот только, ты из него ничего не помнишь. — Я помню, Саш. Я помню, как давным-давно мой отец дал мне книгу о постапокалипсисе, помню, как это подтолкнуло меня к нахождению чего-то нового. Помню нормальную пищу, правда, она быстро исчезла с прилавков… Знаешь, я помню многое, мутно или расплывчато, но помню. Однажды, я думаю, лет в одиннадцать – тринадцать я смотрел один из фильмов, записанных на диске, он был в архиве моего отца. И этот фильм, он, знаешь, был действительно чудесным, он сумел чертовски захватить меня. Эти люди, на экране, казалось, были не актёрами, они будто жили в этом, будто фильм был почти документальным, настолько всё это казалось мне реалистичным. Их реплики то заставляли задуматься, то вдруг вздрогнуть, покрыться мурашками, до мороза, до слёз. Мой отец сказал, что фильм снимался не на деньги государства, на какой-то независимой киностудии. Именно тогда я и ощутил, насколько разными могут быть фильмы, насколько велико различие между фильмом, влияющим на тебя, захватывающим тебя полностью, оставляющим огромный след, и фильмом дешёвым, жалким, отвратительно пустым. Конечно, я был мал для того фильма, и, став взрослее, я пересмотрел его. И влюбился в киноискусство. – Баженов слегка рассмеялся, - Там была ещё вторая часть, и, хотя она была слабее, но всё равно ощущалось мастерство людей, задействованных в картине. Это были настоящие актёры, умеющие играть, чувствующие себя и роль. При этом фильм был русским, я имею в виду, сюжет казался до ужаса родным, отчего и фильм производил огромное впечатление. Я искренне не понимал, почему так вышло, почему не снимают таких фильмов. Да, их будет меньше выпускаться, но ведь они смогут воспитать зрителя, повлиять на него. — Жень, а как фильм назывался? «Брат»? — в голосе музыканта ощущалась лёгкая усмешка. Он, не дожидаясь ответа, пропел: — Гни свою линию, Гни свою линию, Горят огни, сверкают звёзды, Всё так сложно, всё так просто… — Вот почему я так полюбил твой голос. Да, тот фильм. Тот самый. — критик тихо вздохнул, — А после него я смотрел другой фильм, снятый примерно тогда же, выпущенный на большие экраны. У тебя бывало острое ощущение, что тебя грязно и мерзко наёбывают? У меня оно стойко закрепилось. И продолжало закрепляться, пока я смотрел чудом уцелевшие фильмы из фильмотеки отца и деда, сравнивая их с фильмами на экране. Как будто вместо гор и лесов я видел свалки и больницы. Я не понимал, как так, почему, почему я вижу это? — Поэтому ты начал писать эту критику, так? — Да. Мне повезло остаться несчастным благодаря переездам. Родителям предлагали разную работу и условия. А где-то лет в пятнадцать-шестнадцать я уже сознательно решил избегать «осчастливливания», или как они там это называли. Подделывал справки, делал вид, что и без того счастливый, ссылался на здоровье, сбегал с подобных мероприятий… Короче, многое было. В определённый момент я остро ощутил, что, помимо своей «несчастности», я ничего не делаю против этой отвратительной системы. А «утомлённые солнцем» меня подтолкнули к работе критиком. Поначалу я работал в компании, там я познакомился со многими людьми, разделявшими мои взгляды на жизнь. Работа в этом проекте стала стартом для меня, и потом, получив определённую известность в мире, я ушёл оттуда. Вот тогда и начались ми чуть не еженедельные перебежки с квартиры на квартиру, с места на место, с постепенным падением условий. Я вообще-то рядом с московским районом начинал, и денег вполне хватало. Несчастных много, и я, что странно, сумел их как-то привлечь, поэтому аудитория была. А потом начинались чистки, и найти дополнительный заработок мне становилось всё сложнее. Вот так я и попал сюда. Так странно порой понимать это, сравнивать себя в начале и на нынешний момент. Разве знал я тогда, лет в пятнадцать, сбегая в первый раз, что буду заниматься этим постоянно? Знал ли, что спустя десять лет буду особо опасным преступником, которого упорно ищут и не могут найти? Да я и год назад этого не предполагал. — Будто я предполагал, что всё так далеко зайдёт, и ты решишься на всё это. — Мной руководил энтузиазм и некое желание славы. И обида на всё это, на всю грёбаную систему этих херовых фильмов, с каждым годом пробивающих дно, мне отвратительно видеть это искусство, падающее в бездну, умирающее на наших руках. После моего поколения не будет никого, кто смог бы протестовать. В каком-то смысле, я – один из последних несчастных. Но я не хочу, чтобы это было так, я никогда не хотел. И я знаю, насколько это тяжело. Мои родители согласились, понимаешь? Стали счастливыми. А я боялся поглупеть. — Я всегда боялся пауков и одиночества. А по итогу мой единственный спутник, не покидавший меня уже лет десять, паук Клайд. — Саш, пауки не живут по десять лет. Это разные пауки. В лучшем случае, их было около трёх-пяти. – Женя улыбнулся, — Но, скорее всего, больше. — Я не биолог… — И не географ. — …но мне кажется, это один и тот же паук. Неужели я не отличу одного от другого? Так что это Клайд. Женя улыбнулся, глядя на розовеющее небо. — У меня была кошка. Обычная серая кошка, и жила со мной довольно долго. Она повидала бесконечное множество квартир, и на каждой вела себя как хозяйка. Серая, глуповатая хозяйка съёмной квартирки где-то на окраине. Замечательная была кошка. А потом постарела, став седой княгиней съёмных комнат. Умерла во сне. После неё я уже как-то понял, что животных заводить слегка бесполезно, я имею в виду, при постоянных переездах это даже глупо. — Зато у них диапазон эмоций больше, чем у людей. — Зато с ними может что-то случиться, а мои нервы и без того всегда на пределе. Сколько времени ещё осталось? — Полтора часа. Сейчас у многих начинается день, люди поднимаются с постелей, улыбаются друг другу, варят кофе или же ставят на плиту чайник с водой, режут сероватый хлеб, вдыхая чуть сыроватый и прохладный воздух. Мы могли бы быть похожими на них. — Не могли бы, Саш. Не в нашем случае быть такими. Мы же, в конце-то концов, несчастливые, угрюмые, злые люди, которые хотят лишь опорочить вскормившее их государство! Мы же западные шпионы, по крайней мере, я. Да и твоя музыка не слишком-то патриотичная. — Я далёк от политики, потому что как-то разучился особо протестовать. Для меня музыка – это не способ протеста, это способ отвлечения, это место, где обитают мои мысли и мечты, а более всего – воспоминания, счастливые воспоминания о прошлом. В воспоминаниях, как ты и сам знаешь, всё очень утрируется, стираются детали, а неприятные моменты уходят вникуда. Поэтому Петербург Достоевского мне не близок, я не помню его таким, для меня это не серый, продажный, грязный город с жёлтыми реками, людьми, пропахшими спиртом и сыростью, это не город, где гибнет всё живое, нет. Это, на самом деле, сильный город, способный спрятать свои роскошные одежды под формой цвета хаки, город открытый, любящий, город по-настоящему счастливых людей, счастливых от красоты, от любви, не от «вакцины». Город, в котором я нашёл себя, в котором я видел себя. Город, который я сохранил в самом себе. — У вечно бегущих нет родины. У меня нет города, что я мог бы полюбить. Я люблю киноискусство примерно так же, как ты любишь свой город. В этом плане мне, быть может, больше повезло – я смог спасти часть фильмов, я всё ещё могу включить «Дурака», и восхититься им. По крайней мере, мог сделать это вчера. — Не страшно? — Страшно. Не умирать страшно, а жить таким, «счастливым», страшно. Но, в конце концов, для великой цели. Я погибну, сломаюсь, но перед этим сделаю огромный шаг, заставлю людей отвергнуть счастье, я сделаю то, ради чего всё начинал. Я рад, что моя карьера закончится так. А тебе? Тебе страшно? — Больше нет. Я больше ничего не боюсь, мой город мёртв, и я умру вместе с ним, и, быть может, где-то там, в небе или в другом мире, я встречу его. Всё должно случиться, и всё случится. Нечего бояться, нечего терять. В этой жизни умирать не ново, но и жить, конечно, не новей. — Какие у тебя планы на наш замечательный выход? — Да я не думаю, что всё будет прям ярко, торжественно и трагично. Выйдем – повяжут, вот и всё. Попытаются прервать трансляцию, не смогут, будут пытать. Поиздевавшись всласть, вколют «счастья», так, чтобы мы прожили ещё года два, три, а потом погибли от нескончаемых болей, предпочтительно, сердечных. Дай угадаю, ты хотел праздника. Ну, чтобы куча репортёров, длинная проходочка до бронированной машины, а ты улыбаешься, смеёшься им в лицо, показывая собственное превосходство, весь «окружённый, но не сломленный», прямо герой. Нет, Жень, всё сделают тихо и почти что мирно. Потом покажут народу твоё признание, правда, лицо на экране будет уж очень избитое, в синяках, крови, со сломанным носом. И это же лицо будет говорить какие-то извинения, говорить, что бы не прав, просить прощения у «великих режиссёров», говорить то, что потребует МинКульт. И я, конечно, буду там. — Да лучше сдохнуть, чем согласиться на подобное унижение, правда. Я всегда буду против, пусть уж лучше меня убьют. — Я не знаю, как они это сделают, и я правда надеюсь, что тут уж я не прав, и что ты действительно не сдашься, я всё-таки в тебя верю, Женя Баженов, более даже, чем в себя. Останься в моей памяти и в памяти народа никогда не смирявшимся героем. Прошу тебя. — Хорошо. Я таким и останусь на веки вечные, я обещаю, клянусь тебе! Я не предам наше дело. — И я никогда и ни разу с пути не собьюсь. Скоро рассвет, выхода нет… — Ключ поверни, и полетели.

7:17.

Оба стояли рядом, вместе, и Женя держал в руках диск. Он взглянул на критика, потом в окно, и запустил работу.

«Телецентр в петербургском районе активирован»

Александр подождал немного, включил главный компьютер..

«Аппаратно-программный блок начал работу»

Люди уже сидели у экранов, ожидая прямой эфир, в котором МинКульт сделает какое-то важное объявление. Не важно, где люди находились – на улицах ли, дома, в магазинах – экраны были везде, и, после звукового сигнала все и всё замерло в ожидании.

«Сигнал из резервного петербургского телецентра прерывает сигнал московского»

Вместо лиц, широкому зрителю уже известных, на экране появилось новое. Молодое, чуть более приятное, но говорящее что-то резкое, неприятное, при этом же завораживающее до ужаса. Люди увлечённо слушали и смотрели, порой морщась.

«На петербургскую студию выслан отряд людей, способных прервать вещание и разобраться с нарушителями»

- Не способны они. – с улыбкой заявлял старый телевизионщик, наливая в гранёный стакан водку, - Идиоты. Они и шифрования этого не знают, дилетанты.

«Телецентр резервного вещания был захвачен двумя несчастливыми. Евгений Баженов, известный как Бэдкомедиан и Александр Васильев, в прошлом лидер группы «Сплин». Подробности уточняются»

Женя улыбнулся, вдыхая полной грудью и спокойно выходя на улицу. Рядом с ним, плечом к плечу, шагал Саша. «Жить будем столько, сколько отмерил бог» Страшно ли им? Может, больно от картинных, неправильных ударов охранников, от того, как заламывают руки и тащат в бронированную машину? Отнюдь.

- Лучший гэг в фильме. Потому что единственный…

«Преступники задержаны. Сопротивления не было оказано». «Доставьте их мне».

Баженов глядел в окно, замечая на экранах то кадры из фильмов, то своё лицо, и лучезарно улыбался. Люди так и стояли у экранов, не отводя взглядов. Васильев точно так же улыбался, почти смеясь. Он почти что уже видел, как люди возвращаются к настоящему искусству, восстанавливают разрушенное и сломанное, возвращают всё на круги своя. Где-то за горизонтом виднелся знакомый город.

- И я не побоюсь сказать, что подобное кино снято для людей с явными умственными отклонениями! Подобные шутки нужны для определения в зале аутистов…

Автомобиль с «преступниками», парой солдат и Невским всё петлял по окраинам, изредка выезжая на оживлённые улицы, но люди и не смотрели на броневик. Как бабочки привлечённые светом, они уставились на экраны, откуда некий Бэдкомедиан разбирал очередной фильм, вроде, «Горько-3».

- И так, марафон унитазного юмора считать открытым! –

произносил он, и люди на улицах улыбались. Часть с комедией вмещала в себя львиную часть шуток, ориентированная более на привлечение аудитории и удержание её внимания. И люди действительно увлекались, действительно смотрели, выходя на улицы, чтобы лучше видеть и слышать, вынося еду, стулья, садясь прямо на дорогах. Баженов об этом, конечно, не знал, просто не знал. Он смотрел на окружающий мир сквозь тёмное небо, прижавшись к сидевшему рядом Саше, плечом к плечу. Не было отчаяния, лишь вариации "мы сделали всё, что могли". Не было страха — только ожидание неминуемого конца геройств. Саше всегда нравились книги с подобными концовками, когда герой погибает в великом подвиге. Он всегда ходил по краю, и теперь уверенно прыгнул на сторону "вне закона".

— К-кофе, кофе, сыпь в глаза, оральный метод уже не помогает!

За окном равнодушно светило солнце, как говорил Васильев, "мимо кассы", но уже не лежало снегов. Женя очень давно не был на улице, около пяти месяцев, и за это время холодная зима сменилась почти тёплой весной. Его последней весной в жизни. Природа продолжала свою жизнь, и Баженов даже казалось, что происходило это несмотря ни на что, равнодушно к человеческим тяжбам и бедам. Будто даже если человечество вдруг вымрет от неизвестного вируса, цветы не перестанут цвести, и деревья враз не обронят листву, не почернеет солнце и небо не упадёт ни на чью голову. "И ничего не происходит, И красота".

«Подъезжаем, шеф».

Первым вывели Сашу, Женю — следом. Грубо, но не по-настоящему грубо, ощущалась грубая и грязная фальшь, будто все вокруг играли в дурном спектакле, а герои сюда попали случайно, вывалились из-за кулис, не понимая и не осознавая происходящего.

— Нет, подобное отношение нельзя терпеть! Одни переигрывают, другие недоигрывают... Они думают, подобное можно сложить и получить нормальную игру? Да не так это работает, кто-нибудь, ну скажите уже им, ребята же явно не в курсе!

Если бы хотели — сбежали. Невский как конвоир бесполезен — он даже не бегает, другие же вряд ли знают, как оказывать сопротивление сопротивляющимся. Нет, конечно, Саша бы вряд ли сбежал — возраст не тот, но Женя бы успел. Рванул, как хотел Васильев, в леса, в Сибирь, жить там в своём маленьком домике, жениться, завести детей. По вечерам читать книжки, днём - работать в огороде, и не знать абсолютно никаких проблем. Нет. "Этому городу нужен герой". Кому? Людям? Вряд ли. Государству? Тем более. Так кому же он нужен, самовызванный герой? Женя не знал. На секунду он замер, и тут же ответил себе, что нужен прошлому и будущему, нужен для строительства этого самого будущего, несомненно нужен! И нужен не один, нужна чёртова армия людей, готовых творить, ломать и строить, создать и творить. Эта трансляция должна помочь людям, должна заставить их стать несчастливыми и сопротивляться, бороться, ломать устои.

— Чему нас учит фильм? Воруй, убивай — и всё сойдёт с рук.

"Чему я научился за жизнь? Многому ли? Научился играть на гитаре, научился петь. Научился писать стихи. Научился находить, сквозь ошибки, нужных людей. А ещё чему? А ещё — любить. Я совершенно точно умею любить. Я люблю людей, я люблю искусство, я люблю жизнь. Значит, всё правильно" Саша улыбался. В нём была и бездыханная лёгкость, и непомерная тяжесть, при этом же на сердце всё было спокойно. Удивительно хорошо, не радостно или грустно, но прекрасно. Он, спустя почти что сорок восемь лет, нашёл спокойствие с собой.

— О боги, тут ещё и сиквел! О чём он? Как обычно, о свадьбах. Конечно, нам только свадеб не хватает! Ой, и у "Защитников" есть сиквел? Несите, блять, ружьё! Да не Бондарчука, а нормальное.

Их завели в огромное здание. Сказать, что оно было роскошным — беспомощно промолчать. Баженову даже стало неловко от того, что сам он лишь в джинсах, футболке, а носки у него вообще дырявые. Чувство было ежесекундным, и позволило через секунду буквально рассмеяться. Его подхватил Саша, рассматривавший обстановку. Для него всё это было безвкусной "попсой", которая лишь невнятно копировала стили разных эпох. Впрочем, это мог заметить любой человек, живший в когда-то культурной столице, и впитавший жадно окружавшее искусство, любовь, историю, и всё прекрасное, что только можно.

— Убогое, жалкое, посредственное копирование идей европейских и американских фильмов!

Даже золото в этом дворце казалось посредственным и показным. Для полноты ощущений не хватало лишь ковра на стене и банок с соленьями. Всё это так отвращало, злило, заставляло ненавидеть людей, создавших это. И всюду — камеры, экраны. А с экранов на вошедших взирал то Иисус, то Джордж Харви, а то и сам Евгений Баженов. Конвоиры ухмылялись, дескать, сейчас-то, сейчас вашу лавочку прикроют! Сейчас вы все увидите, как вы неправы! "Этих людей винить нельзя, конечно нет. Сколько там за Женю обещали? Наверняка много. Как там Земфира пела?" — Васильев вспоминал коллегу, покинувшую сцену в знак протеста, и уехавшую из страны, — "Всем нужны деньги", не так ли?".

— Всё снимается ради денег! Бабки, бабки, чёрт возьми, бабки! Неужели нельзя нанять хоть немного талантливых людей? Неужели все враз отупели и не могут связать и пары слов, а? Или этому сценаристов не учат?

Один из охранников на их пути так же приник к экрану, и от души смеялся, когда мимо него на расстоянии всего-то метра проходил конвой. Невский ударил парня по плечу, и тот на мгновение отвёл от экрана взгляд, не глядя, поздоровался, отворачиваясь обратно, к экрану. Саша тихо, мелодично рассмеялся, оглядываясь. Его поведение раздражало охранников, выводило из себя. Ведь жертва, а заключённые — точно жертвы, должна вести себя подобающе. То есть: склонить голову, лить слёзы, скрываться на истерические припадки, пытаться угодить следствию или же сбежать, а, более всего, испытывать ужасный страх. Герои смеялись.

— Плевать, что страх — естественное чувство, что это инстинкт. Страха нет, слышите это? Страха. Нет.

Шаги их были тихими, аккуратными, словно они боялись разбудить ребёнка, которого родители только-только уложили. При входе в белый длинный коридор Саша предложил снять обувь, чтобы не запачкать пол, сверкающий белизной, однако ему, ожидаемо, отказали. Показное богатство как-то странно не укладывалось в голове, ведь ещё недавно они видели улицы, пусть и окраинные, с разрушенными заданиями, людьми в дряных одеждах, огромные свалки...

— Смешно, потому что как в жизни! Почему вы не смеётесь? Неужели не всё в жизни смешное? А если похороны показать, это же тоже как в жизни, значит, смешно!

— Долго ещё? Я, в общем-то, не молодею, скоро здесь от старости и помру. — не выдержал Васильев. Иногда у Баженова складывалось ощущение, что его сосед просто не может сидеть в тишине, будто боится, что если умрёт звук, то умрут и его воспоминания. — Заткнись. — бросил Невский, — Я из-за вас здесь сижу. А мог бы, между прочим, фильм снимать в Голливуде. От вас одни трабблы. — Абсолютли. — подтвердили остальные конвоиры. Они не слишком отличались друг от друга, и оба были многим моложе Жени. Быть может, им исполнилось всего лет по двадцать, и эта работа для них первая, и их нельзя винить в глупом прислуживании Невскому, в применении бесполезного насилия... — Абсолю-ю-ю-ютли, мистер Вселенная. — согласился Баженов. Его слова подействовали как велосипедист на дороге для уличной шавки. Невский прихватил критика за ворот футболки, попытался поднять его, но лишь оттянул ткань футболки, и прокричал что-то вроде: "Праздник закончен для тебя!".

— Великие цитаты великих людей. В фонд золотых цитат его! И обязательно губы уточкой!

Невский слишком сильно любил ходьбу. Это становилось ясно после получасового блуждания по дворцу МинКульта. Он явно наслаждался длинными коридорами и лестницами, с удовольствием оставляя на них свои следы. Идти было не слишком далеко, ведь делать основной кабинет далеко глупо...

Впрочем, чёрт возьми, это же МинКульт, откуда там-то логика?

— А сейчас мы наблюдаем замечательный сюжетный поворот, просто охуенный, нет, серьёзно, вы гляньте! Это же... Нет, дайте ему, блять, михалоскар за такое решение!

Ещё десяток поворотов, ещё лестницы, ещё ступени, коридоры, проходные комнаты, досмотры. Не сказать, что это утомляло физически, но психологически — да. Оба "нарушителя" ожидали хоть какого-то экшена, драмы, например, драки или жестокости, а не бесполезного блуждания по отвратительно построенному дворцу. "Может, они так надо мной психологически измываются? Знают же, сволочи, что видеть подобное просто больно любому петербуржцу. Или... Нет, не может же быть такого, что нас просто запутывают, специально заставляя ходить кругами и зигзагами? "

— И так, эту линию ввели... Для чего? Объясните мне, зачем нужна эта замечательная, блять, линия, просто объясните! Неужели вы так... О боги, они раскрывали персонажей посредством лишней линии. Что вы скажете, господин сценарист?

Огромная дверь, из красного дерева, стоящая больше, чем квартира у некоторых людей — всё как положено. За ней огромная комната, где внушительных размеров стол, люди с пафосными лицами, камеры, экраны — всё правильно, по стандарту. Женя сел на стул без приглашения, Саша сел рядом, глядя на людей всё с той же усмешкой. — Здравствуй.

— А мы, тем временем, продолжаем разбор великих фильмов. И теперь нас ждут "Сокровища О. К. — 2", или, если точнее, то "Пробиваем дно в который раз".

— Добрый день. Как ваши дела? — Баженов лучезарно улыбался. — Замечательно. Вы же оба знаете, что вас ждёт? Отведите их в кинозал. — Твою мать! — почти одновременно воскликнули "преступники", представляя, что их ждёт. — У нас как раз есть для вас восьмичасовой фильм, господа, с нарезкой из лучших моментов кинематографа за минувшие двадцать семь лет. Прекрасного просмотра, господа осуждённые. — говорил, конечно, Михалков. Всё-таки главный режиссер. Рядом с ним, улыбаясь, сидели и Бондарчук, и Андреасян, и Крыжовников... Баженов оглядывал их с нескрываемой усмешкой. Васильев же ощущал себя всего лишь зрителем всего веселья. По сути, он ведь выступил лишь посредником, а не прямым участником самого обзора. — Вы хотите видеть наши мучения? Хотите, чтобы я просил пощады? Или же чтобы я изменил своё мнение? Восьми часов для этого крайне мало, тем более, Александр вообще отключится, он же ценит прекрасное, он же музыкант, поэт, он не перенесёт вашей нарезки, его удар хватит. — Перенесу, не такое переносил. Они же перенесут одиннадцать часов твоего обзора, хотя снят он качественнее, сюжетнее и с заметным старанием. Скорее, теперь наступает грань не наших, а чужих проблем. Зря ты думаешь о смерти, Я хочу найти в чужом конверте Письмо. И прочесть тебе... — Для Александра у нас другой сюрприз. Мы покажем ему Петербург. Нынешний Петербург и прошлый. Разве не отрада для вашего сердца — созерцать горячо любимый город? Разве нет для вас ничего приятнее и роднее, чем Петербург? А потом мы с вами поговорим. Наш суд вынес вам приговор, господа осуждённые. Алекс, — они обратились к Невскому, — проводи их, пожалуйста, но без длительной ходьбы.

— И вот это нас заставляют смотреть? Вот эту постановку? Да лучше сдохнуть, чем сняться в этом дерьме! Нет, нет, я... Я понимаю, голод, тяжёлая судьба, но почему же такие актёры здесь, в этом днище? Может, лучше на завод?

К счастью, кинозалы находились совсем рядом. Васильева увели в правый, Баженова — в левый, посадили так, чтобы герои могли видеть всё, происходящее на экране, и, бросив под ноги по тазу, привязав обоих к стульям, ушли. От кадров из фильма сразу начиналось мутить, потому как эта бездарность, эта операторская работа, эта актёрская игра...

—... пробивает дно! Просто днище! Господи, я же не переживу ещё один обзор! Как, ещё несколько? Иисус, дай мне сил!

Судя по положению дел, Бог устал их любить. Каждый кадр в подборке заставлял желудок критика содрогаться в спазмах и выбрасывать непереваренную до конца пищу в таз, и непонятно было, что отвратительнее. В соседнем зале Александр с трудом держался, чтобы не зарыдать. Фильм, что ему демонстрировали, был немым, убого снятым, и откровенно дурным по содержанию. При демонстрации медного всадника, Васильев зашёлся громким криком, полным боли. Люди на улицах продолжали созерцать Женю. Они от души смеялись над первой частью, соглашаясь с критиком и принимая его мнение. Следующая часть не всем пришлась по вкусу, но многие остались смотреть — исключительно ради самого Бэдкомедиана, так остроумно комментировавшего отрывки из фильмов. Они восхищались им, словно гением, словно богом, сошедшим откуда-то с небес, или, быть может, хотя бы из другой страны. Его словам снимали как-то даже жадно, влюблённо, возводя их в пугающий абсолют точно так же, как врзводили в абсолют слова МинКульта. Измученный критик заснул на моментах, где ему демострировали лучшие кадры из драматических фильмов. Шёл уже четвёртый час пытки фильмами, за спиной остались отвратительные комедийные фильмы, из-за которых желудок Евгения был фактически полностью опустошён. Благо, будить его не стали — даже наблюдатели смотрели его же видео, увлёкшись. Совсем рядом, с мокрым от слёз лицом и сорванным голосом, задремал музыкант, сбежавший в сон с огромным желанием там же и исчезнуть, не просыпаться более никогда. При просмотре кадров, этих фотографий, казалось, всё погибало, умирало, исчезало, и не было ни возможности, ни желания исправить произошедшее. Была лишь опустошённость и отчаяние.

"Вспомни, ради чего ты начинал".

Одна и та же мысль действует на разных людей по-разному. Если Баженов тут же очнулся, пришёл в себя, действительно вспоминая свою цель, то Васильев долгое время рефлексировал на тему "А, быть может, я поставил неправильную цель?". Но факты и кадры из фильма заговорили сами за себя: цель правильная, единственно верная и подходящая.Только вот, очевидно недостижимая. Город не вернётся. Не через сотню лет, не через тысячу. Александр умрёт, умрут все люди, что живут сейчас, и их дети, и их внуки — а город и будет петербугрским районом, таки же разрушенным. "Без шансов, без вариантов", как говорила Земфира. Сопротивление бесполезно, глупо, Петербург не вернётся более никогда. Это мёртвый город, существующий лишь в воспоминаниях. Нет более мостов, то сходящихся, то разъединяющих берега, не было Эрмитажа, Петергофа, не было любимой Невы, не было ничего, ни картин, ни театров, ничего, даже названия — и того не осталось. Ничего, нет, нет! Города больше не было. А, значит, вместе с ним не было и Васильева.

Он погиб.

Состояние его двигалось к состоянию города. Александр разрушался изнутри, падал вниз головой, бился в агонии, в жутком припадке, роняя солёные капли, как когда-то это делал его родной город. Точно так же сделав всё, что мог. Точно так же отдав всё своё искусство. Точно так же держась до последнего момента. А кадры на экране всё мелькали, мелькали, и Саша становился совсем похож на брошенного всеми ребёнка, чьи родители погибли, чей дом где-то далеко. Сердце, хранившее Петербург и Ленинград, билось неровно и неправильно, будто его держала жёсткая рука реальности, и сама то усиливала, то ослабляла хватку, заставляя кровокачающую мышцу работать. Пуля, пущенная в висок, выпитый яд, или, быть может, прыгнуть куда-то в лестничный пролёт, с седьмого-то этажа... В усталом мозгу ничего более не возникало, никаких других импульсов, рождающих мысль. В лучшем случае — переехать куда-то, где "небо, море, облака", вслед за солнечной, вечно влюблённой Земфирой. Тёплый климат будет на пользу, да любой климат будет на пользу после этого серого неба, постоянно рыдающего по погибшему городу. "Если выживу, если отпустят — отправлю к чертям, в одиночку пройду океан, посвящая сверкающим звёздам строчку за строчкой". Слёзы высыхали, и что-то, сломанное глубоко внутри, искорёженное, вдруг прекратило своё бесполезное и болезненное существование. Питера больше нет. И никогда не будет. Почему он этого не понял раньше? Зачем вовлёк в эту безвыигрышную схватку мальчишку? Он не достоин умирать так, он молод, он амбициозен... И почти что мёртв. Мальчишка в соседнем зале спал беспробудно. Ему было абсолютно уже плевать на неудобное положение, на мешающие звуки и свет — ему хотелось спать, а природные инстинкты редко проигрывают, крайне редко. Те четыре часа сна лишь "разбили", не дали выспаться, тело же, бывшее в болезненном положении, болело и ныло. — Выходи! — сам Невский, великий и ужасный. Он резкими движениями разорвал верёвки, разбудил пленника, и, слушая невнятное сонное бормотание последнего, буквально дотащил его обратно до зала "суда". Там уже сидел Васильев, и, насколько Женя сумел заглянуть в его глаза, в них стало больше решимости, будто музыкант готовился к ещё одной революции. — Как вам? Согласитесь, в этом есть наш, особенный колорит, русское видение. И мы при этом делали всё крайне качественно, на уровне... — И ведь всё про нас, реализм, реализм-то какой! Поначалу были минусы, но мы их устранили... — В зале температура была прямо тридцать девять градусов! Мы с лёгкостью обставили западные аналоги! — Теперь есть на что равняться. Достигнута новая планка! — Новое днище. — строго и резко заявил Александр. — Вы хейтеры! Вы оба! Стервятники! Лишь бы обосрать! — Господа, тише. — опять Михалков, — Прошу вас сохранять спокойствие. Вероятно, наши гости желают сами поделиться мнением. Но, прошу, без пошлостей! Герои переглянулись, и критик кивнул музыканту, позволяя ему говорить. — Отвратительный фильм. Я долгое время старался не замечать этого издевательства, изнасилования не только киноискусства, но и искусства в целом. Люди, что монтируют и снимают подобное должны сидеть в тюрьме за преступления против человечества. Нет ничего хуже этого фильма. Он отвращает зрителя, не превносит никакой морали. Он лишь утверждает вашу общую бездарность и глупость, не способность родить хоть какой-то, хоть сколько-нибудь стоящий сюжет, и всё, на что вы способны — дешёвая, отвратительная видео- и фотоподборка. Всё это выглядит как проект пятиклассника, которому доверили делать фильм о великом. О городе, пережившем блокаду, но не пережившем вас. Вы хуже войны, чумы или голода. Петербург разрушен вашими руками. Великие города более не восстанут из пепла, и ваши фильмы — их могильная плита и последний гвозь, забитый в крышку гроба. Вы с наслаждением насилуете всё, к чему прикасаетесь. Зачастую вы не сняли ничего стоящего, но нвзываетесь творцами. Если ваши фильмы называть плохими, то оскорбляются не они, а сама характеристика. Убогие кадры разрушения вызывают лишь боль и отвращение. За последние двадцать с лишним лет я не видел ничего более отвратительного, ужасного и мерзкого, загрязняющего диск, на котором оно хранится, экран, на котором показывается. Женя, успевший окончательно проснуться, с удивлением глядел на музыканта. Как только он умолк, Баженов принялся апплодировать, чувствуя даже какой-то странный прилив гордости, будто это он всему научил соседа. — Не, ну мою реакцию вы можете и на больших экранах посмотреть, там примерно сейчас это начнётся, в общем-то. Я ничего и не добавлю, всё было сказано. Зажёгся экран. Бэдкомедиан как раз говорил последние слова о недавнем драматическом фильме, якобы основанном на реальных событиях. Потом же освещение сменилось. Женя помнил, что снимать этот фрагмент было тяжелее всего. "Двадцать с лишним лет назад вы пустили искусство на конвейер. Подобное происходит в Индии, но их фильмы хотя бы смешные. Их забавно смотреть. Но то, что вы снимаете не достойно и названия фильмов. Ваши герои — паскуды, мерзкие, отвратительные и жалкие существа, которым почти невозможно сопереживать. Это простые картонки, без истории, эмоций, без идей, целей, мотивации. Они не интересны, они до отвратительного пусты. Единственным героем, что вы пытаетесь раскрыть, служит водка. Она в каждом фильме выступает как отдельный герой, а не атрибут, не реквизит, помогающий в раскрытии персонажа или посыла. Посыл не просто не раскрыт, он отсутствует, так же, как мотивация и логика. Единственная мотивация, которую я могу разглядеть, проанализировав все фильмы — желание нажиться, срубить как можно больше денег и распилить бюджет. С каждым годом фильмы всё более тупые, вы специально заставляет людей деградировать. Каждый, кто способен к размышлению, невольно опускается на ваш уровень. Вы — угроза человечеству. Каждый из вас, каждый, кто принимал участие в создании подобного шлака. Не важно, актёр вы там, сценарист или же просто писали саунд. Вы — участники одного большого преступления. Я не взял для анализа последние фильмы, потому что каждый раз меня тошнило, и всё во мне отвергало происходящее на экране. Каждое ваше слово о превосходстве фильма над западными аналогами — наглая ложь, как вы, скорее всего, смогли убедиться при просмотре обзора. Там, за границей, или, вернее сказать, за железном занавесом, которым вы окружили страну, желая вернуть её в прежний тоталитарный режим, люди снимают кино. Даже самое дешёвое и глупое на фоне ваших высокобюджетных мусорок будет выглядеть достойно, как настоящее искусство. Потому что, в конце концов, хорошие фильмы не подлежат штампу. Искусство нельзя класть на механизм. Для кино есть простая формула: сценарий плюс актёры плюс режиссер равно фильму. Если всё из этого — хорошее, то и фильм на выходе получится отличным, вне зависимости от жанра. Хотя о чём я вам говорю? Вы делаете так, чтобы схавали. И люди хавают. Но и по эту сторону изгороди есть замечательные режиссёры. Только их фильмы вы бракуете, крича "посредственность", "неформат", потому что там есть сюжет, есть всё, вот только это заставляет людей думать. Вам не нужны думающие люди, потому что такими сложно управлять. А вы? Вы, зрители, вы, люди? Неужели вам не больно, не отвратительно видеть подобное? Разве вы за это отдаёте деньги, заработанные тяжёлым трудом? Взгляните, присмотритесь ко всему, неужели в этом мелькании кадров есть хоть капля смысла? Может, вы разглядите идею? Нет. Нет ничего из этого, есть лишь стойкие желание опустошить свой желудок и память, чтобы этот кошмар более никогда не всплывал в жизни. Нет ничего отвратительнее, ничего противнее для вас, для живущих здесь людей. Вы все достойны многого, и явно большего! Люди, вы — зрители. Всё зависит от вас. Пока вы будете поддерживать это, подобное будет процветать. Прошу, перестаньте! Разве вам не хочется ничего лучше? Разве вы не желаете получать эстетическое удовольствие от искусства? Задумайтесь. Прошу вас, прямо сейчас, начните думать. Всего плохого, господа!" Женя выжидающе глядел на режиссёров, поражённо молчавших. — Сам вначале сними... — подал кто-то робкий голос, но его заткнули. — Давайте дадим народу день. Проводите этих господ в их камеру, и мы выждем ровно ночь. И посмотрим, что же будет. — Пошли! — приказал Невский, поднимая обоих "преступников" с места, хватая их за ворот одежды. Он грубо, зло провожал их сразу в камеру, пытаясь то ударить, то толкнуть. В конце концов, он довольно сильно толкнул Баженова, так, что тот ударился о стену камеры, где его заперли. Васильева посадили рядом, буквально через тонкую стенку. Эти камеры находились прямо под дворцом, и существовало для особо опасных преступников, чтобы они находились под максимально сильным присмотром, и в любой момент могли быть допрошены, избиты или же убиты. Невский, плюнув в пол и как-то неприятно и глупо обозвав обоих героев, ушёл, решив, что те ничего не смогут сделать и без его охраны. — Саш, ты как? — Женя стёр рукой кровь, выступившую от удара. — Петербург не оживёт и не проснётся. — Мне жаль. Я... Я думаю, ты сделал всё, что мог. Оба сидели на грязном полу, прислонившись к стене между камерами спинами. — Нам вернули наши пули все сполна. Это было ужасно, эти восемь часов, но, знаешь, Жень, я думаю, что, если вдруг выживу, уеду отсюда. К Земфире, у неё небо, и море, и облака, куда-то в Антананариву, и буду счастливо доживать. А ты? — Я не знаю. В зависимости от того, как всё сложится. Может, тоже отсюда уеду, если смогу, сам знаешь, сейчас с этим тяжело. — Удачи, Жень. С тобой было приятно работать. И, может даже, вести противогосударственную деятельность. — Хорошего остатка жизни, Саш. Как это ты пел? "Всего хорошего тому, Кто помнит прошлое". Всего хорошего. — Ты просто вышли мне наколку, если не с кем выпить виски с колой, Если не с кем снять двух девок на ночь, не с кем спеть под утро пьяным. — Обязательно. — Баженов рассмеялся.

Ни переходов, ни ходов Ни отпечатков, ни следов Для разговоров нет больше тем Мы исчезаем в темноте

Оба молчали, глядя в узкие окна, и то с тоскою, то с надеждой замечая звёзды. Крошечные огоньки, загорающиеся в чёрном небе. Мать когда-то в детстве рассказывала, что умершие люди переселяются на звёзды, и оттуда смотрят на своих родных. Там не только люди, там и звери, и всё, что смертной. Там звучат забытые песни, там в кинотеатрах — забытые фильмы, в библиотеках — книги, что никогда не будут прочитаны. Где-то далеко, на своих холодных звёздаз живут теперь холодные люди. Эта легенда ослабляла страх смерти, естественный для всего живого, и как-то обнадёживала, что там, далеко, будет лучше, чем здесь. Может, поэтому людей так привлекают звёзды? Там живут их любимые, там есть всё когда-то потерянное... — Вставай! — Женя уснул прямо на полу. Поднялся трудно, не глядя на Невского, в чьём взгляде было невыразимое количество отвращение и пафоса. Баженов шёл на гибель улыбаясь. Перед ним шагал Саша, точно так же смотря перед собойи немного вверх, пытаясь сохранять вид гордый и уверенный. Они сделали своё дело, значит, теперь их ждёт положенный, заслуженный отдых. — Может, посмотрим на реакцию людей? — предложил Михалков. Он был в приятном сером костюме, резко контрастном с помятой одеждой музыканта и критика. — Пойдёмте. "А как же... Как же казнь?" Люди на улицах узнавали Женю. Они обступили его, задавая вопросы, один за одним, протягивали бумаги, ручки, прося автографы. Баженов улыбнулся, прося людей выстроиться в очередь. Абсолютно радостное поведение людей его насторожило: после осмысления произошедшего, многие, как минимум, должны были впасть в депрессию, или, скажем, решиться на революцию. — А вы подпишете это моей маме? — А вы будете нашим новым президентом? — Вы будете снимать фильмы? — Теперь вы вместо Михалкова? — Нам очень понравилась комедия, было смешно и весело, а остальные какие-то унылые разборы. С каждым вопросом и предложением Женя потихоньку терял энтузиазм. Он глядел в глаза людей, и не замечал там хотя бы искры ума, всё такое же глупое, беспросветное счастье. — Господа, господа, почему комедия "Горько — 3" это плохо? — Потому что русская! Потому что снимал Крыжовников! "Неужели... " — критик внутренне похолодел. — Потому что ты так сказал! — и этот крик поддержали громкими хлопками. — Говори, что нам делать. Теперь ты — наш лидер. — на него смотрели сотни глаз; люди, узнав, что вчерашний герой вышел на улицу, окружали его плотным кольцом, обступив со всех сторон. — Разве вы не поняли, что вы должны сами собой управлять? — тихо спросил он, отчуждённо глядя на серый, потрескавшийся асфальт. — Мы? Управлять? Нет, ну вы слышали, какой шутник! — мужчина рядом рассмеялся громче, — Мы поняли, что ты лучший лидер. Мы будем слушать тебя. Ты должен говорить нам. — Но вы должны сами мыслить критически. Вы сами должны выбирать... — его заглушали раскатами смеха, громкими криками и аплодисментами. — Ты ничего не добился. Мне не за что тебя и судить. Ты свободен. — прошептал Михалков прямо над ухом Жени. Тот отчаянно вглядывался в глаза толпы, но всё вокруг было пустым. — Эти люди... Они... Они счастливые! Я... Нет, нет, нет! Но рядом уже не было никого, и его обступала толпа, сжимая в кольцо. Саша ушёл, гордо и тихо, решив, видимо, собрать вещи, и уехать. Женя стоял тихо, испуганно глядя на людей, на толпу, ощущая, как сердце испуганно сжалось. ***

Если финиш датирован днем вчерашним, Если замок пуст и погибла башня, Если жизни нет - умирать не страшно: Много будет еще смертей... И король в феврале не дождался марта. Ему не хотелось ни шаха ни мата. Он посмотрел на них и сказал: "Ребята, пока вы дохнете от тоски. Ваши портреты давно превратились в шаржи. Это как с чужой королевой затеять шашни. Это не шахматы - это шашки" Он перепрыгнул их и ушел с доски… И публика аплодировала ему все дольше и дольше. И громко свистела и била в ладоши, Кричала ему: "Какой ты хороший" И несла ему горы цветов… Он шел, посылая всех к чертовой матери, На ходу избавляясь от короны и мантии. По слухам, сейчас скрывается сейчас где то на мальте, Держа палец на кнопке часов…