В тот год ликорисы цвели пышнее.

Напасть на след Учихи Итачи и найти его фигуру в немноголюдной толпе не составило Неджи большого труда. Гораздо сложнее продолжать на открытой местности за городом следовать за ним, где Итачи, возможно заметив слежку и почувствовав опасность, может и убить того, кто представляет для него угрозу. Поэтому, что предпринять тогда, когда они выйдут за черту города, Неджи еще не придумал. Он никогда не был на заданиях по слежке и проходил лишь инструктаж учителя на одном-единственном примере, который под силу был любому генину, но объектом не был Учиха Итачи, и ситуация была до смешного другой. Однако упускать из виду брата Саске Неджи также не собирался. Итачи точно намеревался покинуть Отафуку, чем дальше он шел, плутая по тихим улицам, тем ближе они подходили к противоположной окраине города, где редели дома и становилось все безлюднее и труднее следить, но Неджи держался на расстоянии, к тому же он не шел прямо за Итачи, а иногда делая петлю, чтобы лишний раз не показаться на глаза. Сельская местность все чаще и живее начала проскальзывать в чертах домов и их дворов, постепенно городская линия перешла в маленькую деревеньку, обрывающуюся на горизонте и сливающуюся с полями и лесами. Вечерело, ничего хорошего это не предвещало. Продолжать следить ночью, когда местность кругом объята темнотой и тишиной, что слышится малейший шорох листвы или хруст самой маленькой ветки под ногой, было просто невозможно, к тому же дорога тянулась вдоль огромного затопленного пустыря, утонувшего в разлитой от дождей реке. Все было против удачной слежки; Неджи приостановился, издали наблюдая за тем, как спина Учихи Итачи все отдаляется и отдаляется, превращаясь в маленький и неясный силуэт. Дождавшись того момента, когда тот отошел на еще более далекое расстояние, Неджи свернул в высокие кусты репейника, попадая в зарождающееся гнилое болото и пробираясь по нему: пусть это был не самый удачный выбор и путь, но наиболее безопасный и многообещающий в его невеселом положении. Однако что предпринять тогда, когда на пустынное поле опустится ночь, Неджи так и не придумал. Скорее всего, Итачи сделает привал, наверняка для этого свернет в лес, не будет же он, опытный шиноби, рисковать своей жизнью, оставаясь на открытом участке в таком уязвимом положении, к тому же он и так сильно рисковал, расхаживая по тропе. Он шел медленно, как будто не торопясь, если мимо него проезжали телеги, он пропускал их вперед, не прося о помощи или не принимая ее, было не ясно. Он ни разу не остановился за весь путь, не перекусил, не смочил губы водой из фляги, только откинул с головы капюшон и тут же накинул обратно, как будто на секунду хотел ощутит дуновение прохладного ветра, под которым без удовольствия мерз Неджи. Его ноги промокли, ступая по стоячей воде молодого болота. Кое-где он по щиколотки проваливался в топь, но в основном поверхность была более менее твердой и не издавала хлюпающих звуков. Вечерело. Солнце так и не выглянуло, поэтому без ярких закатных вспышек день, и так серый и промозглый, плавно перетек в такую же мрачную и неприятную ночь, славящуюся своим осенним холодом. Учиха Итачи внезапно остановился посреди дороги, вглядываясь в сторону горизонта, потонувшего в поле, залитом разлившейся рекой. Небо на этой линии каким-то незаметным образом соединялось с гладью воды, переплетаясь с ней воедино и образуя одно неотделимое целое; казалось, что в озере продолжались серые облака и небо, легшее у твоих ног. Смотреть на это сверху — все равно что заглядывать с вершины горы далеко вниз, все равно что стоять на краю самого мироздания. Немного задержавшись, Итачи продолжил свой путь. Неджи также двинулся за ним, гадая, куда заведет его путь Учихи. В Страну Земли? В последний пограничный город Страны Огня? Куда? В своих размышлениях Неджи едва ли не пропустил тот момент, когда Итачи внезапно поменял свое направление, поворачивая не куда-то в другую сторону или обратно, а как раз-таки в те заросли репейника и сорняков, где надежно спрятался Хьюга. Тот, замерев, притаился в колючих кустах, с холодком в крови понимая, что если его сейчас найдут, то о слежке можно смело забыть или даже о самой жизни, кто знает, что за это время случилось с Учихой Итачи, раз своего родного брата он не стал щадить, судя по его же словам. Его шаги были чересчур громки, как будто нарочно он так неосторожно перешагивал через кочки, тогда как Неджи за все время не издал ни шороха; шаги приближались все ближе и ближе, пока не хлюпнули где-то рядом. В ту же секунду внутри что-то болезненно ухнуло и сжалось. Показалось, что на какое-то время остановилось дыхание. Неджи судорожно сглотнул, ощущая, как его сердце подпрыгнуло, замирая и останавливаясь на секунду. Колени беспомощно дрогнули как у новичка, как у ребенка: перед Учихой Итачи все были детьми. Но тот вопреки безрадостным ожиданиям прошел мимо, все так же хлюпая по воде и раздвигая руками заросли репейника, царапающего кожу и впивающегося в одежду, как жадный зверек набрасывается на добычу. Неджи до сих пор не смел шевелиться, все еще не понимая, что его так напугало, и, ледяной рукой стерев холодный пот со лба, он осторожно высунулся, пытаясь найти взглядом Итачи. Искать его долго не пришлось: перейдя через репейник и теперь очищая свою одежду от многочисленных колючек, он устало сидел, откинувшись на ствол одного из деревьев небольшого прозрачного леска; как только что-то шумело в листве или в кронах деревьев раздавался шорох, Итачи сразу же открывал глаза, крепче сжимая ладонь: он спал с кунаем в руке. Однако Неджи вскоре обнаружил, что у него нет ни шанса подойти ближе, потому что Итачи не спал: он сидел с закрытыми глазами, отдыхая, но заснуть он почему-то не мог или же попросту опасался расслабиться сейчас. И это было ужасно для Неджи: теперь он потерял способность свободно шевелиться, чтобы не быть успешно найденным, а о том, чтобы подойти и обыскать Итачи в поисках свитка, вообще можно было не думать. Неджи мок в болоте, простужая ноги и дрожа от холода и сырости. Грязная стоячая вода, в которой гнил репейник, пахла неприятно. Учиха Итачи отдыхал, а для Неджи это была самая тяжелая ночь. *** Продрогнув и промокнув насквозь, он встретил еще одно серое и туманное утро в самом плохом расположении духа. Итачи недолго собирался: встав с земли и отряхнувшись, он продолжил свой путь, пересекая репейник и выходя на дорогу, освещенную первыми лучами бледного и холодного рассвета. Над гладью воды и над тропой опустился густой и плотный туман, кутая местность вокруг себя в вязкое серо-белое облачко, влажное и холодное. Оно простиралось далеко вперед и назад, глаз не видел ни конца, ни начала плотного, как дым от пожарища, тумана. Видимость от этого сильно упала, пришлось постараться, чтобы не упустить Итачи из виду. Он умывался, нагибаясь к разлившейся реке и брызгая воду на свое бледное и осунувшееся лицо. Его фигура казалась хрупкой и маленькой, слабой и беззащитной, уязвимой на фоне бесконечного величественного тумана и необъятного простора, и между тем в тишине раздавался его хриплый надрывной кашель, приглушенный ладонью, прижатой ко рту. Скорее всего, это была обычная житейская простуда, Неджи, зябко поводя плечами, этому не удивлялся. Его и самого неприятно колотило, в горле скручивался плотный, дерущий покрасневшие стенки рта комок. Репейник кончался, дорога сворачивала прочь от поля, залитого водой, а там, где путь поднимается в небольшую горку, можно спрятаться в сухом и темном лесу, незаметно захватившим едва ли не заболоченный участок. Они продолжали идти целый день, Неджи постоянно удивлялся тому, что Итачи, как и вчера, ни разу не перекусил и не передохнул за все время; возможно, все дело в том, что он шел медленно, чтобы не устать так быстро. Все, ради чего Итачи останавливался, так это для того, чтобы вытащить из своей сумки шиноби небольшие плетеные коробочки и флягу с водой; кажется, он запивал ею лекарства, иногда глухо прокашливаясь почти в рвотных приступах. В своей слежке Неджи преуспевал, ему не надо было беспокоиться о том, что Итачи его увидит: инстинкты шиноби, выработанные с детства, играли свою роль, не подводя собой их обладателя. В итоге, голодный и уставший, продрогший и утомленный головной болью и резью в горле, Неджи добрался до первого встретившегося им на пути поселка, который грозился по мере приближения к нему превратиться в небольшой городок сельского плана, без высоких зданий Тандзаку и Отафуку, без шумных рынков торговых поселений. Веяло деревней. Снова вечерело, скот, чье унылое и затяжное мычание разносилось по округе, медленной толпой переходил дорогу, меся под круглыми и крупными копытами грязь дороги. Становилось все люднее, крестьяне, медленно тянущиеся не то с последних плодоносных полей, не то из ближайшего городка, где работали осенью и зимой, постепенно наполняли город, последний пограничный пункт со Страной Земли. Это было одно из небольших местечек, где почти все жители знали друг друга в лицо, но, тем не менее, здесь не редко бывали чужеземцы, поэтому кое-где встречались небольшие постоялые дворы. Итачи остановился возле одной из небольших гостиниц, двухэтажной, широкой. Типичный постоялый двор, недорогой, самый распространенный тип постройки: деревянные балки, плотные стены, небольшие окошки на верхнем этаже. Неджи, едва Итачи скрылся на постоялом дворе, остановился возле гостиницы, обводя взглядом здание и решая обойти его со всех сторон. Через пять минут он нашел черный вход, а напротив него располагалась небольшая таверна; Неджи не стал мешкать: не сводя глаз с седзи черного входа, он перешел на другую сторону улицы, заходя в маленькую и уютную столовую. Все, что ему сейчас было нужно, это согреться, унять боль в горле, отдохнуть и перекусить; как только перед ним поставили его глубокую глиняную чашку с едой и стакан с почти кипящим чаем, он забыл обо всем на свете, не зная лучшего удовольствия и наслаждения в жизни. Здесь было тепло, тело, замершее и продрогнувшее, которое, казалось, горело в слабой температуре, расслаблялось, однако голова еще была тяжелой и даже стала еще тяжелее: после бессонной ночи невероятно хотелось спать, с этим вряд ли можно было что-то сделать, но Неджи сомневался, что ему даже в таком случае теперь удастся спокойно заснуть. Обхватывая стакан и изредка поддувая на чай, он про себя размышлял, не отводя взгляда от черного входа, о том, для чего ему нужно все это и нужно ли было когда-то вообще. Чего именно он хотел? Отомстить главной ветви своего клана? Главам Конохи, предавшим его? Конечно, он сделал бы то же самое для деревни на их месте, но когда это «то же самое» относится непосредственно к тебе, почему-то сразу кажется, что это несправедливо. Когда тебе хорошо, ты, конечно, можешь пожертвовать ради дорогого чем-то менее значимым, но как только ты сам становишься этой «менее значимой» жертвой, даже во имя так же чего-то невероятно дорогого, почему-то молчать после этого не всегда и не всем хочется. Двуличие. Неджи нахмурился. Он не любил это слово, но понимал, что настоящих героев, которые жертвуют и мирятся со своей судьбой, не так уж и много среди шиноби, да и среди обычных людей. У всех есть то, что жалко оставлять, а у некоторых это «то самое жалкое» слишком дорогое, что они не могут молчать. Неджи не мог искоренить это незначительное двуличие в себе. Одно дело пойти на жертвы добровольно, как на миссиях, а другое — когда самого тебя отдают на растерзание. Тряхнув головой, чтобы прогнать эти мысли, Неджи отставил стакан в стороне, наслаждаясь теплом таверны и кладя деньги на стол. Но его покой продлился недолго. Седзи черного входа, за которыми неустанно наблюдал Неджи, открылись; Хьюга, вызывая изумление в глазах посетителей и хозяина, быстро вышел, забывая об усталости и тепле. Быть шиноби — это жить в постоянной готовности оставить свой досуг и покой. Ведь главное правило шиноби гласило: тот, кто не доводит до конца свою миссию, хуже мусора. Так было и будет всегда, до войны и после нее, с восстанием Учиха и после их убийства, с честными шиноби и грязним интригами. Из седзи вышел парень, еще почти мальчик; он был худой и невысокий, казался хрупким и слабым, но одет был не так бедно, как тот ребенок Юкимару в Отафуку, а очень опрятно. В руках у него была огромная чаша с водой, которую он, взмахом сухих жилистых рук, выплеснул на улицу, заливая дорогу и оставляя грязную лужу растекаться дальше, просачиваясь сквозь мостовую в землю. Повернув чашу боком и прижимая ее к себе, парень собирался осторожно пройти обратно за ширму, как до его плеча дотронулись, тут же извиняясь: — Простите. Неджи коротко поклонился мальчику-прислужнику, отойдя на несколько шагов назад. Он позволил прикосновением к незнакомому человеку слишком большую дерзость, и теперь он смотрел на удивленное лицо напротив чуть ниже линии зеленых глаз, испуганных и одновременно любопытных, с неприятным блеском налета циничности. Казалось, прислужник боролся с желанием остаться и уйти, и эта борьба, игравшая на сером и ничем неприметном лице, не могла быть не заметна Неджи, который тут же поспешил рассеять атмосферу неловкости: — Скажи, мальчик… — Простите, но я не мальчик, господин. Я мужчина. Мне двадцать. Неджи кивнул, снова извиняясь за свой неловкий промах. По щуплой и слабой фигуре и немного детскому лицу не скажешь, что этот паренек старше него, к тому же он был низок. — Вы здесь работаете? — Да, — без промедления ответил прислужник. И тут же взял инициативу в свои руки: — Чем я вам могу помочь? — У вас останавливался один человек, буквально полчаса назад, молодой мужчина, среднего роста… Неджи кратко описал Итачи, а парень молчал, задумавшись и смотря в сторону. Когда Хьюга закончил говорить, твердо кивнул головой: — Да, господин, я видел его. Вы хотите с ним встретиться? — Нет, не совсем. Понимаете, — Неджи прокашлялся. — Этот человек имеет при себе одну вещь, которая принадлежит мне. Вы не можете мне помочь? — Хозяйка не разрешает без разрешения постояльцев навещать их. Но, заметив в глазах Неджи настойчивую просьбу, парень задумался. — Я, может, и смогу вам помочь, но при одном условии: если вы мне заплатите за риск. Если человеку незаменимо нужна твоя помощь, если этот человек тебе никто и так же безразличен, как тот же самый глиняный кувшин в коридоре для омовения рук, то почему бы не извлечь из этого выгоду для себя, если учитывать риск и опасность — да, Неджи все понимал, и его не возмутила эта просьба. Делать было нечего. Даже если послать к черту Саске и его дальнейшую жизнь, а ведь Неджи помогал, потому что как любой из Конохи сказал бы, что Саске — его товарищ, — даже если этого не учитывать, то ему было любопытно узнать: что же в чертовом свитке, из-за которого он подхватил простуду и убил два дня, из-за которого так волнуются Сай и Итачи, из-за которого Саске может окончательно сойти с ума? Поэтому он положил в протянутую ему руку монеты, за что получил поклон. Теперь парень был настроен подсобить, затаив в уголках своих губ улыбку. — Этот человек, который меня интересует, еще не спускался, чтобы поужинать? Парень задумался. — Нет, господин, он ушел к себе, сказал, что болен и остановился надолго. Но обычно мы бесплатно приносим постояльцам чай утром и вечером. Неджи кивнул головой, забираясь рукой под плащ. План дальнейшего действия он придумал еще тогда, когда прошлым днем по Отафуку шел по пятам Учихи Итачи. Здесь все было определенно просто и не требовало особой фантазии. Положив на ладонь маленький плотный мешочек резко пахнувшей травы, Неджи сказал: — Заварите это с чаем и отнесите гостю. Когда он уснет, проводите меня к нему. Я не потрачу и пяти минут. Парень взял протянутый ему мешочек и кивнул, тут же скрываясь в седзи. Они, скрипнув, закрылись, оставляя Неджи одного в темном переулке. *** На городок медленно и не спеша опустилась удивительно теплая ночь, безветренная, тихая и спокойная, небо кое-где рассеивалось, проливая как будто нечаянно на землю бледный свет спрятанной за занавесь облаков луны. Неджи все так же ждал, присев на землю и оперевшись спиной о стену гостиницы. Почему-то он больше не ощущал в себе беспокойства, волнения, страха — вообще ничего. Он, прикрыв глаза, наслаждался теплотой осенней ночи, смотрел на темное, местами то серое, то черное небо, упивался музыкой сельской тишины вдали от Конохи и ее проблем, вдали от Тандзаку и его шума, вдали от всего того, что было в прошлой жизни. Неджи начинал смутно понимать: он больше не хотел ее, прошлую жизнь, не хотел целей ее существования, не хотел больше связывать свое имя со Скрытым Листом и кланом Хьюга. История с Учиха его чрезвычайно утомила, все, о чем Неджи мечтал, это о покое и о спокойной жизни шиноби. Он готов был и дальше служить в Конохе, но за ее пределами, например, охранять ее границы, живя в небольшой хижине. Сейчас это казалось удивительно хорошей идеей. Каждый день смотреть на небо, даже если оно затянуто плотными тучами. Что могло быть лучше? Мечтания Неджи и его мысли о будущем были прерваны пучком слишком яркого для ночи света из приоткрывшихся седзи и тихим шепотом: — Вы еще здесь? Неджи незамедлительно встал, выпрямляясь, и посмотрел на парня, державшего в руке большой подсвечник. Зеленые глаза прислужника ненадолго застыли на застежке плаща молодого господина, и он тихо спросил: — Вы ведь шиноби? — Да. Так что там? — Неджи не стал терять время в пустых разговорах и вопросах, его нетерпеливый тон явно дал это понять. Парень тут же отошел в сторону, косясь через плечо и заходя в темную полосу теплой улицы, чтобы шире открыть седзи и впустить в них Неджи. Тот, без единого слова поняв смысл этого приглашения, зашел внутрь, разуваясь и отставляя свою обувь в самый темный уголок. Парень, быстро глянув по сторонам улицы, закрыл седзи, потушив свой подсвечник. Темнота, резко вспыхнув своим бархатным одеянием, заняла полами своего плаща небольшой и тесный коридорчик, ослепляя своей бездонной чернотой глаза, которые спустя лишь минуту стали различать смутные очертания предметов вокруг. Неджи выпрямился, неслышно ступая по холодному дощатому полу. Его провожатый шагнул к лестнице, шепнув: — За мной. Ступени были крепкими и не скрипели, как это делали почти все деревянные лестницы в старых домах и гостиницах, выдавая собой каждый шаг; напротив, перила, гладкие и ровные, были как будто выточены для того, чтобы приносить удобство мозолистой руке, а каждый порог, крепко сбитый на совесть, предлагал ступить на себя, на свою гладкую от постоянного хождения по ней доску темного и старого дерева. — Я дам вам пять минут, если хозяйка увидит, что я сделал, мне не поздоровится, — между тем еле слышно зашептал парень, минуя один из проходов. Осторожно шагнул в узкий и длинный коридор, едва освещенный маленькой свечой, чьи блики отплясывали на стене от каждого дуновения сквозняка. — Господин спит, он выпил вашего снотворного. Я постою возле двери и, если что, стукну. Когда время кончится, я зайду, — замолкая, парень остановился перед одной из перегородок. Неджи, кивнув головой, бесшумно и быстро зашел внутрь, ныряя в теплую комнату, освещенную небольшим резным светильником. Седзи закрылись, а Неджи, не двигаясь с места, начал оглядываться вокруг. Все было донельзя простым, такая обстановка была в каждой гостинице вне зависимости от ее цены, репутации. Все, на чем держалась цена, это на дополнительных удобствах во дворе — по типу горячего источника, — или на плате за время пребывания. В этот раз Неджи окружали столик, умывальная чаша на нем, узкое окно и разобранный футон на татами, на валике которого спал явно, пусть и насильственным, но беспокойным и нездоровым сном Итачи. Он, переодевшись в гостиничное юкато, тяжело дышал приоткрытым и пересохшим ртом, плотно закрыв полупрозрачные восковые веки, ресницы которых отбрасывали на лицо четкие тени, границы которых резко, без размытых переходов сталкивались с бледной кожей, изуродованной тонкой нитью шрама от ожога. Неджи нагнулся к Итачи, нащупывая на его костлявом, узком и хрупком запястье медленный, но неровный пульс. Так же, пока ему приходилось мысленно отсчитывать слабые удары, внимательными фиалковыми глазами он рассматривал разложенные по полу небольшие разнообразные коробочки и банки с лекарствами, причем явно предназначенными не для лечения простуды или кашля; кое-какие травы, которые разложил Итачи на подстилке на татами, чтобы они высохли, Неджи точно знал — они были от болезней сердца. Их запах, который не спутаешь ни с чем. Изуна рассказывал, что Итачи как-то закашлялся кровью, хватаясь за грудь в рвотном порыве, и теперь-то Неджи вдруг понял, это дело серьезное, и что окончится оно скоро и с одним исходом — смертельным. Итачи был физически истощен, это можно было сказать не только после того, как стоило взглянуть на его исхудалые и сухие руки, которые словно ссохлись — почему Саске этого не заметил? Глаза впали в глазницы, по коже разливалась страшная, неестественная серо-зеленая бледность, и почему-то само по себе выражение лица Итачи было как у покойника: спокойное и немного строгое. Он был похож на мертвеца. Неджи повертел в руках баночки с лекарствами, пытаясь прочитать их название. «Я так и знал. Так и знал», — заключил он после того, как все же нашел нацарапанное на обрывке свитка название с дозой приема. Неджи знал название этих пилюль. Друг его отца усердно пил их, а потом умер от разрыва желудочка сердца. Но разве Итачи болел с рождения? Саске бы это знал, но он не знал. Почему он не знал? В итоге, решив, что терять время больше нельзя, Неджи незамедлительно принялся за поиски, первым делом обшаривая вещи и сумку Итачи, но кроме как оружия, фляги с водой и каких-то бумаг с картами местностей, записями, не имеющими значения, ничего более полезного для себя он не нашел. Быстро пробежавшись по всему этому глазами, Неджи оставил вещи Итачи в покое, складывая их так, как они и лежали до этого. Следующей была очередь одежды. Но в ней также не было того, что искал Хьюга, поэтому он, так и оставив ее сбитым комом, задумался, на время замерев и прожигая Итачи своим взглядом: куда бы он сам спрятал вещь, настолько дорогую и важную? И, вообще, держал ли он ее у себя? Итачи внезапно простонал во сне, прохрипев на вздохе. Судя по всему, он был слишком слаб, чтобы продолжать путь, и мог вполне задержаться тут на месяц, приводя свое состояние в порядок, но делу такое умозаключение никак не помогало. Внезапно тело Итачи небрежно дернулось во сне. Он откинул напрягшуюся руку в сторону, возможно, ему снилось что-то неприятное или приступ случился во сне и тогда… «Черт!» Неджи в секунду оказался у его постели, прижимаясь ухом к неподвижной груди и слушая, как часто забилось слабое сердце Итачи, наперебой, громко, неритмично и болезненно. На время сна, вызванного лекарством, Неджи помог только тем, что надавил на точку на груди, как учил его когда-то отец. Впрочем, на какое-то время это помогло: Итачи успокоился, но дыхание его так и не стало ровным. Ему нужен был уход и срочное лечение, это было ясно как день. Ему нужна любовь и забота, а не ненависть. Он не выдержит давления и ненависти Саске, он погибнет, как только тот задавит его ей. Наверное, именно этого и хотел сам Итачи. Неджи, так и не найдя того, что искал, был разочарован и раздражен своим провалом, ведь сколько он прошел, через что прошел в поисках чертового свитка, и зачем? Чтобы посидеть и уйти? Чтобы расстаться с деньгами? Чтобы понять, что Итачи уже наполовину мертвец? Но как только Неджи собрался встать, упираясь одной рукой о край футона, тут же стиснул зубы от неприятного ощущения: нечто твердое под матрасом впилось в его кулак, сдавливая его кости и от неожиданности и не рассчитанной силы вызывая тупую боль. Не обращая на нее внимания и проворно поднимая край футона, Неджи застыл, постепенно растянувшись в торжествующей улыбке: перед ним лежал свиток. Учиха Итачи оказался более предусмотрительным, чем можно было себе представить. Если бы вор, также ищущий письмо, забрался сюда, то он никогда бы и близко не подошел к Итачи, если бы только не желал убить, но кто бы в здравом уме приблизился к человеку, чье пробуждение так нежелательно? Неджи задохнулся от фееричного ощущения всплеска, от наслаждения собственной фортуной, что быстро и нетерпеливо схватил свиток, жадно раскрывая его. Глаза медленно и пытливо пробегались по каждой строчке, вчитываясь в слоги и иероглифы, четкие, выведенные с нажимом хорошими чернилами. По мере того, как он вчитывался, им овладевало странное и неизвестное раньше ему чувство. Прочитав свиток до конца, Неджи свернул его, убирая к себе под плащ и вставая с татами. Он некоторое время стоял, застыв, и ни единой мысли не промелькнуло в его голове после тех самых нескольких, прочтенных им строк. Он смотрел на Итачи. Смотрел на единственного достойного шиноби, которого он знал, настоящего и верного своей деревне — Учиху Итачи, как ни странно, предателя Скрытого Листа, который готов вздернуть его за его же жертву. Хьюге Неджи было до отвращения противно. Он вышел, последний раз оглянувшись на Учиху Итачи, губы которого дрогнули во сне. *** Саске оказался терпеливее, чем о нем думал Сай, уверенно предполагая, что тот сбежит в первую же ночь, метнувшись за ослепляющей ненавистью. Но Саске был, как ни странно, спокоен и холоден, воспоминание о встрече с братом не вызывало в нем ничего другого кроме ненависти; казалось, он лишь восстанавливал силы. Он почти все время молчал, просчитывая про себя всевозможные варианты расплаты, по крайней мере, так думал Сай. Но как бы оно ни было, он терпеливо ждал своего часа — больше поступать необдуманно и глупо он не собирался. Ему нужен был Итачи, и только, к сожалению, Неджи мог сказать, где он. А потом ни Сай, ни кто-либо еще ему не будут нужны для осуществления его мести, он сотрет с лица земли грязное зло. О том, что будет после этого, Саске старался не думать. Мысль, что Итачи вдруг не станет, до сих пор глубоко внутри, как бы он ни пытался выжечь это или не замечать, переворачивала и затрагивала нечто чрезвычайно уязвимое, но что-то все же в этих ощущениях непоправимо изменилось: Саске больше не чувствовал ни прежних страха, ни боли при мысли о смерти старшего брата, только горькое и тоскливое сожаление, что все так вышло. Он знал, что был сильным, и знал, что сможет пережить и перешагнуть через все, как сделал это сейчас; получив после долгожданной встречи удар ножом в спину, он не стал обращать внимания на свою обильную кровопотерю, вставая на слабые ноги. Но так же и знал, и ненавидел себя за то, что прекрасно понимал: если бы у Итачи было хоть какое-либо оправдание, он бы его простил. Саске ненавидел, но избавиться до конца от спрятанных им самим где-то глубоко внутри чувств, он не мог. Поэтому все, чем он занимался в свободное время, это ежеминутно думал о своей ненависти, все больше и сильнее копил в себе жажду отмщения, и в момент убийства, о, он не ограничится одним ударом катаны. Итачи будет страдать, сильно, мучительно долго, пока не умрет тогда, когда это захочется его брату. Его тело потом, остывшее и посеревшее, Саске похоронит сам, не предавая сожжению. После этих мыслей по телу бежал холодок. Думать об этом в какой-то мере было даже дико, но притягательно. Впрочем, Саске ждал не долго, лишь в течение пяти дней, за которые успел восстановиться и окончательно свыкнуться со своим положением. Неджи вернулся меньше чем через неделю, однако в ужасном состоянии: его била горячка, вызванная простудой, переходившей в первую стадию воспаления легких. Он слабо отдал свиток Саю, слег в постель, изнемогая от жара и бреда, туманящего сознание. Саске не подходил к Хьюге, смотря на то, как Сай начинает ухаживать за ним. Его это и удивляло, и бесило, а рука, сильная и не дрожащая, когда надо убить врага, почему-то боялась взять свиток, положенный у его ног. Саске был абсолютно уверен, что ни единое слово не убедит его в чем бы то ни было. Не важно, что говорят вокруг и в чем убеждают, важно лишь то, что сказал сам Итачи, и важен лишь тот путь, который он наметил для своего младшего брата. Но все же рука почему-то боялась дотронуться до рисовой бумаги. Неджи не поторапливал Саске и только тогда, когда ему стало чуть легче, сказал: — Твой брат в городе на границе Страны Земли, его не пропустишь. В гостинице Ин Окоши (1). Саске молча кивнул головой. Руки сами по себе сжались в крепкие твердые кулаки. Сегодня же он уйдет отсюда, никто ему не помешает. Через несколько дней Итачи не станет. Никакой свиток не поможет ему выжить. Эти мысли калейдоскопом бежали у Саске в глазах и мелькали как тени на лице, его взгляд, стеклянный и жестокий, холодный и решительный в этот раз заставил Неджи злобно усмехнуться, и с язвительностью, внезапным злорадством в охрипшем голосе он добавил: — Поторопись-ка, мститель Учиха Саске, а то твой брат умрет от болезни скорее, чем ты его прикончишь своими же руками. Саске, услышав это, нервно повел плечом. — Какая болезнь? — Судя по лекарствам, — прохрипел едва слышно Неджи, — сердечная. Изуна-сан говорил, что он закашлялся кровью в ночь своего побега. И… Неджи чихнул, прерываясь на полуслове. Сай, вставая с татами, кивнул Саске: — Давай оставим его. Действительно, утомленный лихорадкой и уставший от длительного многодневного пути, Неджи в горячке боролся со сном, который одолевал его, накрывая липкой пеленой жара температуры и бреда, навязчивого и неприятного, бьющего в голове подобно назойливой мухе, смешивая и реальность, и вымышленные образы в один яркий, но расплывчатый ком. Оставшись один, он сдался и устало закрыл глаза, коснувшись рукой мокрого лба. Через минуту Неджи спал, забывшись в беспокойной горячке. Саске и Сай вышли в соседнюю комнату, никто из них обоих не стал садиться на пол. Саске, нахмурившись, сжимал в руке взятый им свиток, который прожигал ему кожу, насильно заставляя раскрыть себя и прочесть, но ему вдруг стало почему-то страшно увидеть, что там написано. Хоть он и заверял себя, что это ни в чем его не убедит, но письмо и чертова болезнь неожиданно сбили его с толку, заставляя напрасно нервничать. Сай задумчиво смотрел в пол, пока тихо не бросил: — Мой брат болел похожей болезнью. — Идиотизм, — без всяких разговоров отрезал Саске, — мой брат всегда был здоров, здоровее меня и всех нас вместе взятых. Этот подонок переживет всех, если его не прихлопнуть. — Как знаешь, тебе виднее, Саске-кун, — спокойно пожал плечами Сай. Саске, хоть решительно отверг эти слова, все же с разжигающейся жгучей волной недовольства ощущал, что как будто был поражен ими, не на шутку начиная нервничать без определенной на то причины. Итачи, конечно, умрет, непременно скоро пойдет на корм червякам, но не от болезни. Саске закусил нижнюю губу, едва ли от всплеска неожиданной злости на весь мир не ударив по стене. Почему его это волнует именно сейчас?! Когда-то по его телу пробежала неприятная мелкая дрожь при мысли о том, что старший брат отправится на тот свет из-за какого-то заболевания. Саске тогда испугался, это гадкое, бьющее исподтишка чувство испуга до сих пор сидело, надежно спрятавшись в его душе, сейчас оно накалялось, почти приводя в состояние бешенства к своей слабости. «Я должен убить его, только я. Все против того, чтобы я убил мерзавца своими руками. Неджи что-то путает. Точно, — Саске тряхнул головой, поджимая губы, — они специально дурачат меня, им выгодно, чтобы я не убивал Итачи. Конечно, как я раньше, как я… раньше…» Но слова Неджи звучали правдоподобно, поэтому Саске поверил в них, отрицать сейчас это было глупо. В любом случае неважно, болен Итачи или нет, от этого его смертный приговор не отменялся. Не время думать об этом. Нельзя думать об этом. — Ты не хочешь прочитать свиток? — раздался голос Сая. «Ты думаешь, прочитав его, я поверю? Кто даст мне гарантию, что это не очередная ложь?» Саске прислонился спиной к стене и решительно, даже небрежно развернул белый лист, свернутый трубочкой. Сай не стал ему мешать, подходя к окну и смотря вниз на небольшую улочку, тянущуюся вдоль гостиницы. Был самый разгар дня, люди как трудолюбивые пчелы работали не покладая рук, чтобы на зиму не оставалось срочных дел; сновали плотники и рабочие, на своих обнаженных и мокрых от пота плечах несли доски, иногда сторонясь телег и рикш. Небо, хоть оно и было полностью затянуто толстыми облаками, все же оставалось светлым, не давящим, как перед грозой или очередным дождем, обрушивающимся на город, и казалось, что оно вот-вот рассеется, солнце выглянет, глаза жадно ухватятся за бледно-голубой кусок неба, радостно вперяя в него свой истосковавшийся по свету взгляд. За окном дул разгулявшийся в своем одиночестве ветер, Сай открыл раму, высовываясь наружу. Он закрывал глаза, подставляя лицо стремительному потоку воздуха, наслаждаясь его обжигающей и желанной прохладой, вдыхая запах пыли и снова поднимая глаза в небо. Скоро в Отафуку выглянет солнце. Жаль, что Сай его здесь так и не увидит. — Не верю. Не может быть. Сай обернулся через плечо, облокачиваясь локтями о подоконник. Ему не надо было ничего говорить и спрашивать тем более, остановившиеся темные глаза Саске, безотрывно вглядывающиеся в свиток, говорили сами за себя. Его взгляд не дрожал, он был остановившимся, бесполезно было скрывать ступор, поселившийся в них, и ошеломляющую злость, разгорающуюся все сильнее и больше, как и удары в последнее время беспокойного сердца. — Не может быть. Я не верю ни единому слову. Это слишком. Чья бы это шутка ни была, это не объясняет того, что он пытался убить меня, он же хотел убить меня, он хотел меня убить, хотел, хотел же, — Саске небрежно и быстро свернул свиток, все так же смотря в никуда глазами, в которых застыло то самое жестокое и в то же время потерянное выражение. Саске был на пределе своих душевных сил. — Думаю, — Сай закрыл окно, — если бы твой брат хотел, он бы убил тебя. Непременно. — Ты лжешь. Ты один из Конохи. У меня нет основания вам верить, этот свиток мог написать кто угодно. Как будто я вам поверю! Итачи был злом и доказал это, он преступник и предатель! — голос Саске дрожал в невероятной силы ярости, он почти задыхался в ней, он желал заткнуть свои уши, согнуться пополам и убежать, убежать, убежать. — В любом случае, — заметил Сай, — ты еще жив. Саске в злости стиснул зубы. — Это ничего не значит, — по-прежнему упирался он. Итачи — это самое воплощение зла. Зло, зло, зло! Саске пытался бороться с самим собой, пытался найти путь в лабиринте, куда попал, где зашел в тупик, пытаясь найти выход, хоть какой-либо, хоть самый трудный, уже было неважно. Как он ни старался подавить волнение в себе, оно все усиливалось, захлестывая Саске. Он смотрел на свои руки остановившимся взглядом, он чувствовал, как его тело словно связывают, не дают ему двинуться в тисках черной глубины, куда его спускают все ниже, топят, мучают, заставляют сходить с ума, Саске был готов убить всех, лишь бы остановить это, он почти молился, чтобы все закончилось. Он уже готов был верить во все что угодно, но ради всего святого, прекратите, прекратите! Только бы закончилось. «Я больше не хочу, я больше не могу, не способен, у меня нет сил, вы не видите, что у меня ничего нет, ничего, ничего, ничего! Остановите, остановите это, Итачи, останови!». Дрожь внутри не унималась, только нарастала с каждой новой мыслью, с каждым новым образом прошлого, проносящимся в голове. Что говорил Итачи тогда дома, в тот вечер, когда они впервые коснулись друг друга? Что они необычные братья? Саске всегда это знал. Что у них есть только они сами? Саске это тоже знал. «Даже если это все будет преграда, которую надо преодолеть, сломать, ты, Итачи, всегда будешь со мной? Даже если я возненавижу тебя, то для этого и нужны старшие братья? Ты всегда воспитывал меня так, чтобы стать объектом моей ненависти». Да, и это Саске тоже знал, но это было единственное, о чем он забыл. Этот ад зародился еще в Конохе, если бы не она, если бы не она, пусть Итачи пользовался, пусть не любил, но он был всегда рядом — кто, как не Саске и сам пользовался им? Они были квиты. Он улыбался, и Саске этого хватало. Он протягивал свою руку, и этого хватало. Кто-нибудь, спасите же меня! Или нет, не смейте. Никто. Не позволю кому-то спасать меня, не позволю кому-то жалеть меня, я сам все выбрал, я сам выживу, я сам смогу возродиться. Я сильный. Я — мститель. Саске не двигался, пустым взглядом смотря перед собой. Он больше не мог ни ненавидеть, ни чувствовать, ни понимать что-либо. Каждый новый день пытался сломать его все с большей силой, все, что он мог сделать, это прекратить свои мучения и мучения Итачи. Если во всем виновата Коноха, если она отняла возможность трогать родное лицо, смотреть в темные глаза, если она заставила его, Саске, думать о братоубийстве, посеяла ненависть, которой они оба поверили, заставила потерять Итачи, пыталась убить их после всего того, что они сделали для нее, втоптать в грязь и отдать на растерзание толпе после всего того, что сделал Итачи, — Саске, опомнившись, больше не смотрел на мир вокруг ошеломленными глазами. «Я позволил себе до конца тебя потерять, Итачи?» Сай, выхватив момент, когда в глазах Саске мелькнуло понимание, когда он, наконец, очнулся от шока, спокойно и тихо сказал, не давя своим голосом: — Саске-кун, теперь я вижу, что ты осознаешь. Это все правда. Я не буду тебя больше в этом убеждать. Делай то, что посчитаешь нужным. Я могу лишь добавить то, что помимо всего сказанного в свитке, твоего брата лишили зрения, чтобы он не представлял угрозы, но, как видишь, этим свитком он обеспечил тебе безопасность до тех пор, пока сам жил. Я не знаю, каким образом он сейчас видит, как он вернул себе зрение. Решай, куда пойдем. Я не имею права решать за тебя, что решишь, то и будет. Верить или нет — твоя проблема. — Лишили зрения?.. Саске, задохнулся, стискивая от ярости зубы. Они отобрали самое прекрасное в Итачи — его глаза? Конечно, те глаза не были глазами родного Итачи. Они были чужими, незнакомыми, страшными. Выжженными. «Брат, да что же… брат». — Коноха… Сай в непонимании приподнял бровь. — Что, Коноха? Саске отвернулся в сторону, твердо произнеся тоном, коим он еще никогда не говорил: — Хорошо. Я верю. Я верю тебе и этому свитку. Скрытый Лист был способен на такое. Я всегда знал, они были способны на такое. После того, что они пытались убить меня, я во все поверю. Этот почерк, печать — да, я их сразу же узнал, сразу понял, что это не подделка. Теперь я лишь еще больше ненавижу, еще больше, во сто крат больше желаю возмездия. Мы идем в Коноху. В любом случае она виновата в том, что нас изгнали, в любом случае я ненавидел ее, я узнаю там про брата. Идем сегодня же. Я не намерен тянуть. Сай кивнул головой. — Я предупрежу хозяев, чтобы они позаботились о Неджи, и куплю нам новые плащи. Можешь пока собираться, Саске-кун. После этих слов Саске остался один, бессильно прислонившись лбом к стене и зажмуриваясь изо всех сил, до боли в глазах. «Клянусь, Итачи, если это все правда, то я принесу тебе то, что отняли у тебя. Я клянусь, что отомщу каждому в Конохе, кто посмеет улыбаться благодаря тому, что я потерял все. Если ты будешь все отрицать, я убью тебя. Я больше не хочу мучить ни себя, ни тебя. Все, что я хочу, это услышать правду с твоих слов. Боишься ли ты на самом деле меня, брат? Ты всегда боялся меня, вот оно что, вот, что я не мог увидеть. Ты боишься меня. Брат, не бойся, не волнуйся, я все сделаю сам, я защищу тебя, во что бы то ни стало, я не позволю кому-то что-то сказать о тебе, я обещаю, все будет хорошо. Как с мамой и папой, как тогда… в поместье. Я клянусь тебе, брат, я сделаю так, что все станет хорошо». Саске больше не мог сдерживать себя. Он кулаком потер влажные глаза как малый ребенок, давясь с рыданием. *** 1 — гостиница, где останавливались Саске с командой после битвы с Дейдарой.