Шлюха

Идущая из носа кровь, ужасная на вкус, отвратная на запах, была сомнительно отрезвительной, и Рыжий вполне так мог спокойно оценить обстановку: ему пиздец. Самый настоящий — альфы, пришедшие по душу его матери, выпрашивать деньги и намекать на половое соитие, сейчас окружили его, бедного и безмозглого, и грозились наброситься, избить и к чертям лешим убить; у Рыжего в груди запестрила боль от недавнего удара, кажется, даже ребро сломано, если поднапрячь мозг и припомнить, куда именно ударили и с какой стороны — ну, или не сломано, может, это просто швы, последствия недавней стычки, болезненно разошлись, он не в курсе: разобраться с ситуацией сейчас было важнее его здоровья и показателей жизни. От альф воняло: несло так, что хотелось блевать, и хоть нос был заполнен кровью, Рыжий чувствовал их запахи, разбирал в них чувства — ярость, самодовольство и дикое возбуждение некоторых отморозков заставляли тело мучаться в конвульсиях отвращения и стыда за их сущности. Рыжий сплевывает слюну с кровью, сильнее прижимает руку к груди, ощущает мокрое тепло и понимает — швы. В переулке сыро, темно и пусто — не считая его и альф — и в большой арке света, ведущей из зловонного места, шла размеренная жизнь прохожих и незнакомых никому здесь людей; самое стремное, что каждый из них, наверное, всё здесь видел и, если даже не мог, то наверняка чувствовал, как вообще можно не учуять этот запах и не ощутить на себе ауру из жирного отвращения, Рыжий не понимал. Но именно сейчас он въезжал — всем действительно похуй. Ему тоже. Только путей съебаться он пока не видел, и неизбежность этого наводила неконтролируемую панику, а так похуй, да. Почти. — Слушай, малец, — жирдяй с битой на плече, такой самодовольный и огромный, со шрамом на все лицо и только что пафосно упавшей из его рта недокуренной сигаретой, выходит из толщи потных тел. — Наше дело не убить, а забрать деньги, которые нам должна твоя мать заместо твоего отца. Рыжий хрипит и кашляет, возмущение восседает в горле. — Ещё и месяца не прошло, как вы вернулись. Наверняка для себя за деньгами, а не для своего шефа, упыри уродливые. — и ему прилетает этой самой битой в предплечье; сильно и невероятно больно, его откидывает на пару десятков сантиметров, от тяжести в ногах тело обмякает и падает к ногам столпившихся в кругу альф. В глазах плывет, боль застревает в лёгких, и дышать нормально и без одышки не получается, швы на груди, еле не разошедшиеся до живота, кровоточили, и сам он весь был в крови. Альфы ржали и гортанно улюлюкали, поддергивали своего босса на продолжение банкета и вмиг замолчали; Рыжий не знает почему. — Слушай сюда, парень, — говорит тот тихо, или это просто у него, Рыжего, звон в ушах перебивает, — мы вернёмся через три дня, и если денег не будет, ты понимаешь, что произойдет. Конечно, он понимал; темнота в глазах одолела, и Рыжий не знает, что происходит дальше — вроде бы слышен чей-то обеспокоенный голос, холодные руки на шее, в месте, где обычно проверяют пульс, а потом сирены и гробовая тишина. Только невидимая мысль: ему нельзя в больницу.

***

Просыпается он уже только в своей захудалой, маленькой и вечно теплой комнатушке — этот запах постоянно чистого постельного белья, в которое впитался дешевый стиральный, и легкий полумрак он еще нигде не встречал; слабость в мышцах, глубокая лень и ноющая от ссадин скула — видимо разодрал ее, когда грохнулся на асфальт и проехался по нему какой-то из сторон лица — пробуждали, а желание повеситься прямо сейчас одолело бренную головешку и глумилось бы над ним еще долгое-долгое время, но в комнату зашла мама и стала для него, как обычно, спасательным кругом. Она не ринулась к нему на всей скорости, когда заметила, что он очнулся, совсем нет, просто зашла посмотреть, как он, что с ним и не пора ли сменить бинты и заново обработать раны, посмотреть на новые швы, не разошлись ли, и уйти, чтобы не мешать сыну отдыхать. Она выглядела сонно и потрепанно, из тугого пучка волос выбивались петухи, под глазами огромные синяки и сам ее вид говорил, что она уставший от жизни и всего дерьма в ней человек. Аккуратно сев около Рыжего на кровати, она тепло взяла его руку в свои и держала так долго, смотрела в его лицо плаксиво, кусала губы, будто отговаривала себя что-то ему сказать, пытаясь правильно сформулировать свою мысль, но все кусала губу и молчала, держа его руку в тепле своих ладоней. — Мо Гуань Шань, мальчик мой, все очень плохо, — говорит она, отводя взгляд, отворачивая голову в сторону, пытаясь сдержаться. — Я отдала последние деньги на лечение и антибиотики, и… у нас не осталось ни юаня, даже есть не на что. С едой-то я разберусь, но вот… вот только раз такое произошло, это значит, что им нужны деньги, — ее голос стремительно перерастает в бешеный шепот, глаза слезятся, и говорит она на последнем вздохе, с удивительно сильным придыханием: — Но у нас их нет, мальчик мой, нет. Рыжему хуево: видеть мать в подобном состоянии и осознавать, что он ему причиной — плохо, противно и отвратительно, аж желудок сводит и легкие сжимает, и чувство, будто только начавшие заживать раны готовы снова разрастись в огромные зоны боли на его теле, и ему так паршиво-хуево, так хуево. У него нет слов. Рыжий молчит. Кусает губы и сжимает мамину руку — доказывает, что с ним все в порядке, только бы немного подождать, совсем чуть-чуть, отоспаться, и он будет в норме, найдет им денег и сделает какую-нибудь глупость, но найдет деньги. Мама смотрит на него слезящимися глазами, и Рыжий не говорит ни слова. Не может. Он виноват и предпочитает молчать, чтобы не наговорить лишнего. Она наклоняется к нему и обнимает одной рукой, радушно прижимая к себе; ее тепло согревает. Рыжий аккуратно тянет руку к ней, чтобы утешительно похлопать по худому плечу, но отключается раньше, чем успевает что-либо сделать. Омега внутри него воет от страха.

***

Когда он приходит в школу на следующий день, в коридорах ужасно тесно и миллиард омег, бегающих туда-сюда, радостных и пищащих, щебечущих о чем-то своем, омежьем. Рыжий готов сквозь землю провалиться, лишь бы не видеть их, не слышать и никогда больше в своей жизни не встречать. Мать просила его сходить в медпункт, если будет совсем невмоготу и таблетки станут плохо влиять на организм, если он почувствует боль в животе и в глазах будет то и дело темнеть — такое иногда бывает, когда он полностью не восстановлен и что-то внутри него начинает бунтоваться против подавителей; не часто, конечно, но бывает. Рыжему немного скучно: ему казалось, что с началом года что-нибудь изменится, и, ожидаемо, тут так же хреново, как и раньше — ничего интересного, только набитые школьниками коридоры и кабинеты, и миролюбивая тишина во время уроков. Кайф. На какой-то из перемен он не выдерживает — мчится к ближайшей курилке, в которой темно и одиноко, не слышно никого и всегда прекрасно, и продолжает марать свою голову мыслями: как бы достать денег, чтобы не навредить еще сильнее, чтобы их нынешнее положение не опустилось еще ниже, и все хорошо, если бы не факт того, что способы нормального и не грозящего тюрьмой заработка медленные и не прибыльные: опять корячиться в ближайшей от дома закусочной, чтобы в случае чего прибежать матери на помощь, не очень радовали. Но деньги им нужны, и самое главное, что нужны сейчас. Рыжий не курил — лишние затраты не к чему — просто стоял, прислонившись к кирпичной стенке, и думал. Все здесь пропиталось запахом сигарет с разными начинками и разной ценой, но это не важно — мысли концентрировались на одной-единственной, собирались в кучку и притягивали разум к ней. К Шэ Ли ему все равно путь заказан, так че бы не прийти в его распростертые объятия своевольно? Идея, конечно, так себе, но другого пути нет. Тяжко вздыхая, он выходит из темного угла и с более-менее спокойной душой идет обратно в школу.