О том, как все начиналось.
Тодороки всегда был одинок; живя в мире, утратившим привычное понятие дружбы, любви, одиночество стало нормальным, привычным, но вот менее ли тягосливым — совсем другой вопрос. Шото не боролся с этим, да и никто не боролся, одиночество настолько сплелось с рутинной, что даже это слово, как таковое, не использовалось. Как судить о том, настолько поник мир, если другого никогда не знал? О том, что что-то не так напоминали только уроки выстраивания взаимоотношений, которые были обязательны на всех этапах жизни человека, — допзанятия в детсадах и школах, спецкурсы для взрослых, вне зависимости от профессии, раз в неделю, — направлены на развитие и поддерживание таких качеств как сострадание, эмпатия. Логично, что с появлением сверхспособностей появились те, кто желал использовать их в личных целях, и те, кто противостоял заходившим слишком далеко. Герой. Герой. Человек, призванный защищать людей. Только вот зачем? Сохранить мир и порядок. Мир и порядок. Для Шото звучало лицемерно. Но он ведь сын героя, он всю жизнь тренировался, чтобы стать им — Тодороки уже не видел для себя другого будущего. Он не понимал людей, от слова, вообще, даже собственную мать или сестру, особо плохо дело обстояло с теми, кто вот так открыто выражал эмоции. Зачем кому-то знать, что ты сейчас чувствуешь? Наверное, он вырос в слишком стрессовой обстановке, что требовала от Шото запихнуть свои чувства куда подальше, вместе с вот эти самыми «зачем» и «почему»; он поменял бессонные ночи в попытках понять людей на попытки просто принять их. Но вот так всегда бывает — херишь, херишь систему, пока в поле зрения не появляется человек, которого принять так же тяжело, как и понять. Но Шото пытается, из кожи вон вылезет — но поймет, обязательно поймет! Он осознал величину своего интереса, только когда уже открывал дверь комнаты одноклассника дубликатом ключа. В первый свой визит он только неловко переминался с ноги на ногу, посидел на краешке кровати, ещё раз ужаснулся количеству Олмайтов в комнате и ушел, продолжая твердить себе, что ему интересно чисто с практической стороны, что, так как он показал себя достойным противником на фестивале, Шото должен знать его получше, особенно если есть вероятность родства с Героем-номер-один. В следующие свои приходы он стал вести себя смелее: перебирал вещи, листал книги, рассматривал потолок, лёжа на кровати, однажды цветок перевернул, когда открывал жалюзи с желанием оценить вид с окна. Одним вечером Тодороки нашел в комнате одну занятную вещь — дневник. Лежал себе на столе, открытый, небрежно брошенный, будто специально оставленный для него. Шото и так с лихвой нарушал личные границы одноклассника, но взгляд все равно проскользнул по грубо наведенным по несколько раз строкам, словно в каком-то навождении, да в таком, что в некоторых местах от напора продырявилась бумага. Тогда Тодороки оцепенел, закрыл дневник и скрылся из комнаты — а профессиональный интерес перерос в личный. — Шото, почему не спишь? — спросила Фуюми, когда парень ночью шел на кухню попить воды через зал, в котором девушка возилась с бумагами по работе. — Я не мог уснуть из-за мыслей об одном человеке, — он не счёл этот факт настолько значимым, чтобы скрывать от Фуюми. — Неужели мой братец влюбился? — она вскинула брови, хлопнула в ладоши и начала глупо улыбаться. Шото так и замер, собираясь сделать шаг и упустить согнутую в колене ногу, потом медленно развернулся к ней и, выпучив глаза, удивлённо спросил: — Любовь? Любовь? — дважды переспросил, делая все больший и больший акцент, будто намекая, что девушка ошиблась. — Ну да, любовь, — она мечтательно отвела взгляд, голос ее стал не столько сладким, как противно-приторным. — Когда все мысли только о возлюбленной, когда спать не можешь... — она снова повернулась к парню и нависла над столом, упёршись ладонями и заинтересованно хлопая глазами. — Кто она? Почему не рассказал, что нашел новую родственную душу? — Он не мой соулмейт, — ответил сиплым голосом после долгого молчания. Шото никогда не забудет, как изменилось ее лицо: как она побледнела, как застыла с открытым ртом, как задрожали ее веки, — как, отводя взгляд и прикрываясь рукой, она обмякла на своем кресле. — Отец не должен знать, — только и сказала она тихим голосом, скрываясь за стопкой бумаг, делая вид, мол, усердно работает. Видимо, это правда была любовь. Тодороки не волновала его гомосексуальность: впервые в жизни почувствовав влечение к человеку, половая и гендерная значимость отошла на задний план, если вообще не исчезла. Он был одурманен новыми чувствами настолько, что ни отсутствие соулсовместимости, ни прочтенное в дневнике не было неспособно его оттолкнуть. Он не желал взаимности, отчасти потому что даже просто ловить его взгляд в толпе, наблюдать украдкой на уроках, в раздевалке, сидеть рядом для Шото было достаточно, чтобы быть счастливым. — Шото! Собственное выкрикнутое имя, словно прощальная соловьиная песня, растворилось в раскаленном воздухе класса, Шото видел только тонкую фигурку, спешащую к нему, и все такую же добродушную улыбку. И как понять: это мир вокруг содрогался от зноя полуденного солнца, или это его собственное учащенное сердцебиение смазывает картину мира, превращая в нечеткую акварельную зарисовку? Изуку говорил что-то о совместном обеде, но... Он упал, — то ли запутался в собственных ногах, то ли споткнулся о чей-то небрежно брошенный портфель, начал махать руками, пытаясь удержать равновесие и не поцеловать носом пол, — Изуку упал на Тодороки Шото; и мир перед глазами двумордого, как его называл Бакуго, расплылся окончательно. Он попятился под весом навалившегося чужого тела, но устоял, почувствовал чужие ладони на ребрах и соулболь в груди, иглы будто пронзили лёгкие и теперь выпирают в лопатках; Тодороки застыл с открытым ртом, лихорадочно пытаясь вдохнуть, опустил голову, встречаясь со взглядом зелёных глаз. Бережное касание губ о чужие губы — вот, что уже точно не могло быть случайным. Шото обдало фантомной болью новых игл; губы онемели, язык тоже, это мгновение было настолько мимолётним, что невозможно и сказать было ли оно вообще, а уж признать его мучительно-приятным — все равно что признать свою болезнь. Краем глаза Шото заметил, как из класса выбежала красная до кончиков пальцев Урарака; как снисходительно хмыкнул Бакуго, закатывая глаза, и как раздражённо он мотнул головой, что аж его светлые непослушные волосы заострились, точно как у ежа, да и сам Катсуки как еж: грубый, колючий, с сомнительным намеком на чувственность внутри; в глазах Изуку горела какая-то невнятная искра, и мир потерял четкость перед потерей сознания. — Тебя Киришима сюда принес, — ответил Изуку, как только Тодороки пришел в себя в кровати медкабинета. — Исцеляющая девочка сказала, что ничего серьезного, это из-за жары, а Аизава-сенсей — что тебе следует возобновить тренировки терморегуляции собственного тела. — А ты что здесь делаешь? — Шото приподнялся на локтях, но снова прилёг на подушку, чувствуя, как нарастает головокружение. Мидория неловко сглотнул. — Решил п-побыть с тобой, пока не очнешься. На всякий случай. — Лучше бы на урок шел. — Аизава-сенсей был не против, что я остался. Венка на виске неприятно пульсировала, Тодороки прикрыл глаза, пытаясь хотя бы немного поспать, но пусть они и прекратили разговоры, и, казалось бы, повисло молчание — слух раз разом резало то тиканье часов, то ёрзанье Изуку на стуле. — Мне показалось, — начал Шото чуть раздражённо, — что ты меня поцеловал. Видимо, мне правда была очень плохо. Ёрзанье прекратилось, Тодороки показалось, что даже часы смолкли. — Мидория-кун? — Я-я просто неуд-дачно упал. Вот. Случайно. Да. Так вышло. Я... не х-хотел! — Случайно? — удивлённо переспросил Шото и вспомнил про дневник. — Такое может быть случайным? — замолчал, а потом добавил: — Если это было случайно, можешь сделать это как бы не случайно? — Тодороки, — начал в ответ с истерической улыбкой, — вижу, сильно тебе солнце в голову ударило... — Не уходи. Я ведь серьезно. Шото еле ухватился за край его пиджака, потянул на себя, но отпустил, резкая волна головной боли захлестнула его сознание — Изуку, вставший уже со стула, остановился. — Прости за то, что произошло в классе. И, думаю, — он прочистил горло, — это нездорово желать поцелуя от несоулмейта. Отдыхай, — Деку сочувствующе улыбнулся. И всё-таки он ушел. В груди Тодороки ёкнуло, он ощупал это место пальцами, совершенно не осознавая, что это значит, — он ведь даже не ранился! — но точно понимал: это из-за Изуку. — У меня, — нервно сглотнул, — разбито... сердце? Его захлестнул новый приступ головной боли. К занятиям он так и не вернулся. Да и в общежитие не спешил. На часах — почти одиннадцать, ночной Токио — необычайно красив. Так и бродил по длинным улицам, усеянными кабелями электросетей, по вымощенным пожелтевшими плитками этажам торговых центров, по площадям, по захолустьям. Только сейчас он почувствовал скудность своего словарного запаса, неспособного дать хоть какое-то определение его гамме чувств. Но все дороги ведут к дому. Он понял это только, когда до общежития оставалось всего ничего — вдоль парка, да свернуть направо. Он был спокоен ровно до того момента, пока его взгляд не перекочевал с асфальта под ногами на чужую макушку, чуть покачивающуюся взад-вперёд на потрёпанной качели старой детплощадки. О нет! Развернуться, прямо сейчас, развернуться и убежать! Но «свернуть» — все равно, что признать неравнодушие. Потому Шото не остановился, шел своим обычным шагом; маска не треснула — ни капли тревоги не отобразилось в лице. — Тодороки-кун! — услышал оклик и лязг цепей — с качель спрыгнули и побежали к нему. Шото остановился, но не обернулся. Может, всё-таки сделать вид, что не услышал? — Тодороки-кун, — топот позади прекратился, затылком двумордый чувствовал настырный взгляд на себе. Ан-нет, не получится сделать вид, что глухой. За пару пару секунд, что требовалось, дабы обернуться, в голове полетели все возможные варианты развития разговора: от щекотливого молчания до поцелуев в свете уличных фонарей. — Ты... — оппонент заткнулся. Шото ещё долго рассматривал его лицо, наполовину освещённое фонарем; светлая: Тодороки наблюдал, как нарастал румянец на веснушчатых щеках, темная: ужаснулся тому, как пронзительные зелёные глаза преобретали зловещий оттенок. — Почему ты здесь, Мидория? Комендантский час уже начался. — Тоже же самое могу спросить и у тебя, — сказал Изуку. — Я еле отмазал тебя от Ииды. — Спасибо. Что-то ещё? — Думаю, нам нужно все уяснить, — после паузы сказал Деку. — Присядем? — он указал рукой на двойные качели на площадке. Вместо ответа Шото прошел вперёд и присел, Изуку присоединился к нему. — Ты ведь ушел, — замешкался, — из-за того, что произошло в классе? Я ведь извинился. — Я просто гулял. Деку недоверчиво хмыкнул. — ...а просьба о, гм, поцелуе? — Я был серьёзен, — и добавил растерянно: — Я ведь люблю тебя. Как вообще следует говорить такие слова? У Шото сложилось ощущение, что его ребра начали трещать, рассыпаться — а как иначе, когда сердце так стучало? Он так и не повернул голову в сторону одноклассника, боясь увидеть отвращение, презрение, что угодно, от чего бы сердце точно выпрыгнуло-таки к стратосфере или заглохло от износа. — Л-л-любишь...? — его и так тихий голос окончательно поник к концу; снова лязгнула цепь — деформировалась от давления пальцев. — А что ты чувствуешь ко мне? — прервал тишину Тодороки и обернулся к нему лицом, всматривался в каждую веснушку на щеках, в каждый отблеск от фонаря в его глазах, пытаясь-таки узнать ответ без слов, каким бы он ни был. — Ну, — начал он неуверенно, — мне нравится на тебя смотреть, мне комфортно с тобой, порой я думаю о тебе... — Может, ты тоже влюблен? — нетерпеливо перебил Шото. — В меня. — В-в-влюбен...? — от удивления он застыл с открытым ртом, беспомощно хлопая ресницами. — Влюблен... — повторил более вдумчиво. — Да, влюблен, — подчеркнул Тодороки, мол, это именно то слово, и наклонился поближе к Деку. — Когда люди влюблены, они начинают встречаться, — его веки задрожали от напряжения, но, изо всех сил держа себя в руках, он добавил: — Мидория-кун, будешь со мной встречаться? — Но ведь... но ведь мы даже не соулмейты! Как ты себе это представляешь?! Мы не можем даже нормально коснуться друг друга! — лязг цепей, Изуку вскочил с места и остановился перед сидящим на качелях одноклассником. — А без этого никак? — недоумевал Шото. — Наши отношения заранее обречены на провал. У них нет будущего. — Это не так важно, — он встал и почти вплотную подошел к Изуку, тот не попятился, только дышать стал тяжелее и чаще, впрочем как и Шото. — Гораздо важнее то, что мы чувствуем сейчас, ни вчера, ни завтра, именно сейчас. Я хочу быть с тобой в это мгновение, даже если потом наши пути разойдутся. — Это немного бессмысленно... — Так ты поцелуешь меня или можно не надеяться? Шото казалось, что он смотрит не на его, а будто сквозь — в настолько сильных сомнениях, размышлениях пребывал Изуку. Но-таки поднялся на носочках, и — пошел дождь. А их второй поцелуй был со вкусом железа, соли и неуверенности в том, а стоило ли пересекать эту финальную черту, после которой возврат невозможен.***
Изуку идет немного впереди, потому не видит, как Шото чуть улыбается уголками губ, вспоминая, как начиналось то, что теперь они зовут отношениями. Они не любили как-либо проявлять свои чувства вне стен общежития, но уже достаточно поздно, людей вокруг прочти нет, а у перчаток Изуку весомый слой NP-ткани, потому Тодороки позволяет себе взять его за руку. Изуку даже не оборачивается, только сжимает ладонь в ответ и чуть улыбается. — О Боги, мира сего хозяины, вины чашу наполните вином, чтобы напоследок выпить залпом... — Это из «Проклятых»? — спрашивает Шото. — Я сказал в-вслух? Да, оттуда. Мидория резче тянет его руку, будто хочет отвлечь от сказанных слов, и виновато улыбается. Они проходят вдоль улицы, сворачивают и оказываются на детской площадке. Той самой. Шото продолжает сжимать его руку, снова подходит почти вплотную и подмечает, что фонарь сегодня не работает, видимо, сломан, потому и не освещает лицо Изуку, как тогда, на половину. — Вспомнил? — чуть лукаво говорит Деку. — Я и не забывал, Изуку-кун. — Мы вместе ровно два месяца. И именно отсюда все началось. Я, наверное, выгляжу слишком сентиментальным, но мне хотелось в этот момент быть с тобой именно здесь. И знаешь, что было бы очень парадоксально? — его взгляд тускнеет, он отворачивается и отпускает ладонь Тодороки. — Если бы именно здесь мы и расстались. — Да, это было бы парадоксально, — Шото чуть улыбается уголками губ, склоняется и целует его в щёчку, чувствуя, как Мидория чуть ежится от соулболи. — Я тебе... — начинает он, опуская пальцы в карман брюк и сжимая маленькую коробочку, но его перебивают. — Кажется, ты не понял: мы расстаёмся. Мне очень ж-жаль, что так происходит, но... так нужно. Прости. И снова пошел дождь.