Мазохист

— Ах! — скулит Деку, когда длинные тонкие пальцы скользят по изгибам его тела, когда мягкие губы касаются его шеи, когда чужая щека трется о его живот, — скулит, закусывает губы, язык, жмурит глаза, сдерживая звонкий полный боли стон. — Думаю, не стоит продолжать, — шепчет Шото на ухо Изуку, и от лёгкого невесомого касания чужой щеки также хочется кричать; чувство, будто кожу пронзают сотни игл, а прекращается оно только, когда Шото отстраняется от Деку и начинает застёгивать рубашку. — Нет! — срывается с его уст, он подымается на локтях, хмурит брови, продолжая обхватывать ногами бедра Шото, лёжа на столе. — Я... я хочу этого! Не останавливайся! Пожалуйста.       Он вписывается пальцами в его голые плечи, не желает отпускать — лицо Шото на мгновение искажается от боли, а тело начинает дрожать. — Пусти, Изуку-кун... — Прости, — Мидория отпускает его плечи, оставляя ярко-алые следы от ногтей, и освобождает бедра Шото из своей стальной хватки. — Я не должен был этого делать. Тебе и так было больно.       Шото дёргает уголком губ, мол, не парься, не так уж и больно, но Изуку ему не верит, знает: это очень больно. Так всегда происходит, когда тебя касается не родственная душа — место соприкосновения будто пронзают иглы, резко начинается, и также резко заканчивается, когда чужая плоть отстраняется. К этому невозможно привыкнуть, каждый раз режет, словно впервые. — Нам не стоит пытаться это сделать. Ты можешь умереть от болевого шока. — Если я не умер после использования своей причуды — не умру и из-за этого, — твердо заявляет Деку, но Шото все-таки улавливает сомнения в его голосе и удручённо вздыхает, продолжая натягивать штаны. — Не забывай, что к адской соулболи приплюсуется ещё и обычная физическая. Как бы я хотел разделить с тобой эту боль, это жестоко, что страдает только тот, к кому прикасаются. Но, думаю, наши отношения могут быть вполне платоническими, без секса. — Ага, а ещё без поцелуев, объятий и простых касаний!       Он слезает со стола, начинает застёгивать рубашку, но его пальцы так трясутся, а голова забита другими мыслями, что он пропускает одну пуговицу, злится, взглядом шарит по комнате в поисках штанов, которые в порыве страсти, смешанной с болью, улетели в неизвестном направлении. — Я ведь так тебя люблю, — тихо шепчет себе под нос. — Я хочу тебя касаться. Я хочу тебя. Ты мне роднее кого-либо в моей жизни, — говорит, когда Тодороки подходит почти вплотную, застывает в паре сантиметрах от него, и Деку душит в себе желание поддаться вперёд и снова стальной хваткой заключить в объятия. — Но ты не моя родственная душа. И от этого больнее, чем от твоих прикосновений.       Тодороки не смотрит ему в глаза, разглядывает пол, но он так близко, что Изуку чувствует его неровное дыхание и учащенное сердцебиение. У Мидории дрожат руки, но уже не от боли — от несдержимого желания обхватить это лицо руками и притянуть к себе, поцеловать каждую ямочку, впадинку, провести влажную дорожку от шеи до груди и ниже, ниже, ниже... — Взгляни на меня.       Изуку горячо выдыхает и судорожно хватает ртом воздух — губы Шото начинают дёргаться. — Не могу. Если я посмотрю — вряд ли смогу сдержаться от того, чтобы поцеловать тебя. Я снова сделаю тебе больно.       Хочется кричать.       Шото подымает на него взгляд, но только на мгновение, и этого для Изуку хватает, чтобы понять: ему тоже невыносимо, на него тоже давит эта хрупкая стена между ними, совсем невесомая, сотканная из огня и раскаленных игл, но стоит только протянуть руку, испытать судьбу в попытках ее преодолеть, зажелать вкуса чужой плоти, как на место касания обрушится армада острых иголок, что впиваются настолько глубоко, что, кажется, щекочут кости, а потрешься кожа о кожу — они тоже начнут ёрзать взад-вперёд, взад-вперёд, продалбивая рану глубже, шире, разрывая мясо, сосуды, решетя головной мозг одной единственной мыслью — «прекрати». Прекрати! Прекрати!       Тодороки ногтем поддевает пуговицу на его рубашке, оттягивает ткань и, пытаясь не коснуться тела, расстёгивает ее, подымается выше, расстёгивает, расстёгивает... — А, может, он прав: запретный плод сладок, — бурчит Шото, начиная теперь правильно застёгивать пуговицы. — Может, и правда нас тянет к другу другу, сугубо потому, что мы не можем быть вместе. — Эй! Тебе бы поменьше Бакуго слушать, он чего хочешь может наговорить, — заявляет Изуку, возмущённо дёргнувшись и словив лёгкое покалывание на груди от случайного касания Шото сквозь ткань, тот же стреляет в него таким красноречивым убийственным взглядом — не шевелись, пёс, а то получишь, — что остаётся только застыть, как мертвец в Мавзолее, и не дышать. — Во многом он прав, — говорит Тодороки, закончив и отойдя, отворачивается к столу и начинает складывать в сумку свои вещи, оставленные здесь вчера, когда они вместе в комнате Изуку делали домашку. — Я не собираюсь отказываться от тебя, только потому что ты не моя родственная душа. — Я счастлив... — еле слышно шепчет, глотая ком в горле. — Что? — Я счастлив, что встретил тебя, Изуку-кун, — на лице Шото застывает выражение полной горечи, сплетенной со счастьем и умиротворением, этот блеск, влага в глазах, эта улыбка такая счастливая, такая досадная — все внутри Изуку замирает.       Деку целует его, больше не может сдерживаться, бросается к нему и целует крепко-крепко, проводит языком на линии стыка губ, руками обхватывает талию, чувствуя, как его тело содрогается от прикосновений, и — больше не может наслаждаться поцелуем: разум заполняют лишь мысли о том, насколько ему сейчас больно. Мидория отстраняется, закрывая лицо рукой и судорожно шепча: «Прости». — Ты целуешься уже лучше, чем в первый раз, — пытается улыбнуться, но улыбка выходит такой горькой, что вина ещё больше начинает глодать Изуку. — Ну и как, сквозь боль, ты почувствовал вкус поцелуя? — Соулболь в губах очень будоражит; если попытаться расслабиться — это может быть даже приятно.       Изуку самими губами, без слов, смешно открывая рот, шепчет ему «ма-зо-хист» и крутит пальцем у виска — Шото усмехается. — И, кстати, — начинает половинчатый уже серьезнее, — сколько тебе повторять, не нужно просить у меня прощения, особенно за это. Я же говорил: не люблю такое, — и добавляет, усмехаясь: — Будь невежливым бэд-боем, раз на то пошло. — Не думаю, что уместно вспоминать «бэд-боев», особенно зная, кто твой соулмейт, — он отворачивается, пытаясь спрятать досаду на лице, и отвлекается на часы на руке. — Мы пропустили завтрак и, если не поторопимся, опоздаем на занятия. Пойдем. Надеюсь, никто не узнает, что сегодня ты ночевал в моей комнате.       Шото кратко кивает, открывает дверь и... — Кажется, всё-таки узнают, — говорит Тодороки, заметив спящего возле двери Бакуго.