белое вперемешку

Время быстротечно. Несётся прозрачным потоком вокруг земли, сбивает с ног все тёплое и живое, зарывает гнить в почву и — тут же рождает, воскрешает в другом обличье, чтобы продолжить бессмысленный круговорот и унести за собой ещё биллионы душ. Чтобы шептать в ухо о часах, которые всегда должны быть точными, до сраной наносекунды. Чтобы оставить Хэ Тяня за собой, так и не тронув. Дыхнув холодным воздухом в затылок и улетев — дальше убивать. Время жестоко, время — это серийный убийца, маньяк с изощренным способом вытравить из тела жизнь. В форме свободного падения — только медленнее, больнее и с иглами, прошивающими каждую нервную клетку. Выворачивает на молекулярном уровне: буквально, болит все — от разбитых костяшек до воспалённого сознания. Не то чтобы Хэ Тянь не знал, что будет сложно. Тянь — мальчик умный, Тянь должен быть таким по назначению. И хоть он не шарит в психологии клинической, не разбирается в гештальтах и не изучает в подробностях психоанализ, но знает, что шиза — это не кайфово, и знает, что если привязываешься к кому-то, то это чревато битым стеклом под языком и над диафрагмой. Время — та ещё беспощадная сука. Тяня оно зарывать пока не собирается, но пытать живьём — что может быть лучше? Нацепить на шею сталь, привязать к чужому и неродному, заставив думать о — о солнечном, тёплом и рыжем… о чем-то, от чего кости ломит желанием увидеть или услышать хотя бы голос. Все, чем довольствуется Тянь — кнопочный телефон и редкие сообщения. Цепь, на которой он сидит, тяжелая: придавливает к чужой повседневности с такой силой, с какой неодимовым магнитом собирают металлолом из реки. Хэ Тянь героически терпит, стойко выдерживает многотонную тяжесть на шее, но позволяет себе иногда, изредка, напечатать — «не лезь никуда, пока меня нет рядом», стереть, а потом стандартно спросить: как ты? не откинулся? И это как глоток свежего воздуха через горький фильтр сигареты. Вредно, убийственно, но воздух есть воздух, без него — сразу к червям и в почву на два метра под деревянные доски. Тянь три раза прокручивает колесо зажигалки — вхолостую, со скрипучими искрами, шикает зло, встряхивает дрожащей рукой и пробует еще раз. Газ на полном плюсе, огонь горячо опаляет переносицу, но табак с тихим тлением разгорается алым всполохом, и трупные пятна расползаются по белой бумаге — медленно. Быстрее — с каждым глубоким вдохом. С каждым глубоким вдохом и мир вокруг ускоряется, и сталь трещит по ровно спаянным швам, вот-вот — и треснет, как сухая сосновая кора. С громким хрустом — звуком свободы. Тянь думает: интересно, а Рыжий тоже испытывает это? Вот эту вот странную смоляную смесь, которая бултыхается в желудке неподъемной тоской. Такой вот тягучей черной патокой, которая на вкус горькая и пить от нее хочется так, будто страдаешь обезвоживанием уже несколько недель. И вроде пьешь, пьешь, пьешь — живительное и прохладное, а жажду утолить не можешь. Тут только одно лекарство, единственный экземпляр в своем роде: с едким и сложным характером. Рыжий никогда не пишет сам. Он может разве что ответить колко. С вызовом. Так, будто ему насрать. И Тяню бы было плохо и ядовито, но он улыбается как кретин каждый долбаный раз, когда получает ответ в ближайшие две-три секунды. Тянь знает, что Рыжий держит телефон рядом с подушкой, знает, что у того звук оповещений выкручен на максимум, и что если среди ночи Мо приходит редкое и короткое сообщение, то тот вскакивает, матерится и отвечает — сразу, без промедления. В такие моменты время уходит на задний план, размывается блюром, и становится свободно, легко. Даже курить не хочется. Хочется просто обратно, туда, в палату, а лучше сразу домой, и чтобы Рыжий был рядом. Да, пускай колючий и кусачий, но воздух есть воздух. Без него — сразу к червям и в почву на два метра под деревянные доски. И Хэ Тянь думает, что случайно вдохнул миазм, когда в глотке запершило до слезящихся глаз. Звонок телефона. И голос — хриплый, сонный: — Где ты, мудило? И Тянь может только надеяться, что от его ссылки на самом деле осталось совсем немного.