издержки многострадального пубертата

      И что дальше?       Непрекращающийся ливень за окном и жужжание машинки. Чанбину добивают татуировку на спине (такую огромную, с олдскульной русалкой), он морщится, но улыбается Хёнджину во весь рот и кусает губу. Хёнджин в свою очередь дразнится, кусая губу тоже, только максимально страдальчески, возводя брови к господу нашему Посейдону, и ржет.       — Взять тебя за ручку, Бинни? — тянет Хёнджин и, особо не ожидая никакого ответа, переплетает с Чанбином пальцы. Тот что-то неразборчиво бурчит, но продолжает улыбаться, как собака-улыбака из рекламы педигри (знак заботы и любви, между прочим, Хёнджин Чанбину обязательно купит). — У тебя ебало зависло, где кнопка перезагрузки? — Чанбин закатывает глаза и показательно высовывает язык.       — А ты похож на обрыгана-огра с забитыми серой ушами, но я же ничего не говорю, — хмыкает Чанбин и моментально получает щелбан. Хёнджин переводит взгляд с лица Чанбина на его голую спину и старается не присвистнуть, как последний некультурный человек. Спина у Чанбина хиленькая совсем, узкая, костлявая, бить на ней что-то, наверно, очень больно (хотя Хёнджин не знает, не бил никогда ничего нигде), но, блядство, почему-то приходится откровенно на это дело залипать. Чанбин худой ужасно, почти тает на глазах, такой еще совсем подросток, сплошной многострадальный пубертат, поэтому Хёнджин чувствует себя совсем извращенцем. Но ему правда нравится. Спина Чанбина нравится. И сам Чанбин немного тоже.       — Ты можешь кричать и стенать, если что, я пойму, — авторитетно заявляет Хёнджин, ухмыляясь. Чанбин выдергивает свою ладонь из руки Хёнджина только для того, чтобы показать средний палец. — Кстати, что родителям скажешь?       — Скажу, что любовь к красивым женщинам с хвостами во мне победила, — мычит неразборчиво Чанбин, пока Хёнджин делает вид, что очень занят рассматриванием его ногтей.       — У тебя женщина-то хоть раз была? — хмыкает Хёнджин и получает аж два убийственных взгляда. От Чанбина и от мастера.       — А у тебя, умник? — морщит нос Чанбин, которому задели чувства и немного спину. Хёнджин расплывается в гаденькой усмешке, потому что игра началась на его территории.       — Была. Ты думаешь, мы с Йеджи полтора года просто за ручки держимся? — глаза Чанбина на этих словах загораются каким-то особенным, обиженным огоньком, он морщится и всем своим видом показывает, что не хочет поддерживать эту тему, но Хенджина так просто не заткнуть. — Эх, Бинни, невинное ты существо. Секс в дом не провели?       — Отвали, а, по-братски, — бурчит Чанбин и закрывает глаза, как бы подводя итог диалогу. Неутешительный такой, обиженный. Хёнджин же отваливать не хочет. Пока мастер не просит заткнуться.       Когда с татуировкой покончено, Чанбину прокалывают нос. Септум. Видимо, чтобы у Хёнджина окончательно отвалилась жопа. Пока готовят иглу, Хёнджину весело и беспечно, шутки шутятся под мрачным взглядом Чанбина, у которого, однако, уголок губы дёргается вверх.       — Вставлю тебе в нос гвозь, пока спать будешь. Станешь гвоздикой, — хехекает тихонечко Хёнджин, чтобы мастер не слышал и не надавал пиздов. — А чё, как сморкаться будешь? Ты же болеешь каждую зиму, сам рассказывал, небось весь септум будет в соплях, как у горного тролля.       — Ты учти, я и на тебя сморкнуться могу, — грозно заявляет Чанбин, когда нос ему все же прокололи. Настала очередь Хёнджина прокалывать губу и очередь Чанбина мерзко шутить. — Ну что, бро, разнообразишь свою половую жизнь? — Чанбин улыбается мерзко, напяливая кепку чуть ли не на нос. — Спроси потом у Йеджи, понравилось ли ей, мистер я-не-только-за-ручки-с-ней-держусь, — когда же дело доходит до иголок, Чанбин немного отводит взгляд. Ага, забоялся! Хёнджин бы подъебал, но как-то пока неудобно.       У Хёнджина теперь проколота губа и говорить немного стрёмно, а Чанбин со свежим проколом в носу идет рядом, как маленькая черная грозовая тучка. Хёнджину Чанбин кажется милым, реально милым, просто ужас каким особенно когда тот вот так дует задумчиво губы и переводит взгляд с дороги на Хёнджина.       — Бинни забоялся иголки? — все же решается подъебать Хёнджин, на что получает тычок в ребра и ответную ухмылку. — Надо потом чекнуть, как за всем этим делом ухаживать.       — А, то есть ты, лох, еще не прочекал? — сочувствующе тянет Чанбин, похлопывая по плечу. — Ну, ничего, как загноится, сразу в интернеты побежишь.       — Оно еще и гноится? — в ужасе спрашивает Хёнджин. Чанбин в ответ только дразнится.       — Конечно, около месяца. Мне Рюджин рассказала, — хмыкает он. — Так что придется тебе пожертвовать новым вкусом чипсов наших любимых. С водорослями и кокосом, — Хёнджин хмыкает о том, что это, вообще-то, звучит как полная гадость, и они оба замолкают. Только что кончившийся дождь разливается лужами, через которые Хёнджин смело перешагивает, а Чанбину приходится перепрыгивать. Вечерняя тишина приближающегося конца августа не давит, нет, даже наоборот. Оставляет какое-то послевкусие отличного лета, где было много жары, духоты, фонариков, танцев и Чанбина. Чанбина было особенно много.       — О чем думаешь? — спрашивает Хёнджин, замечая на лице Чанбина потерянное, загнанное выражение. Чанбин жует губу и моментально расцветает, улыбается, будто сейчас выдаст перл. Переводит взгляд с глаз Хёнджина на его губы, улыбка становится ещё шире, а в глазах лениво переворачивается нечто мутное, искристое.       — Думаю о том, что сейчас поцеловать тебя хочется ещё больше, — Чанбин смеётся, но взгляд от губ не отрывает. Хёнджина пробирает до мурашек, смотрит шокировано и не понимает, шутит Чанбин или чего вообще. Приходится отвернуться и панически напрячь мозги.       — Ну так поцелуй, — выдает наконец Хёнджин. Не самое умное решение, конечно же. Чанбин громко смеется. Его смех отскакивает от окон, от вечерней закатной тишины и дробится, льется в переулки. Его смех глушит, бьет по ушам и оголяет маленькие клычки. Его смех стоит всех самых нелепых ситуаций в жизни Хёнджина. Хочется, чтобы Чанбин смеялся так вечно.       Хёнджин лениво потягивает пепси из огроменного литрового стакана в бургер кинге и так же лениво глядит в окно на начинающуюся осень. Сентябрь, переваливаясь с боку на бок, подходит к концу, обгрызает деревья, мокро лижет их своим жёлто-красным языком. Хёнджин осень не любит, она тоскливая и горькая, хоть и одевается ярко, пёстро, удивительно красиво. Красота — обман, приманка, оболочка, душа гораздо важнее и ценнее. Хёнджин бесится с осени, сравнивая ее с собой. Ведь, по сути, что у осени на душе? Мрак и ужас, безвозмездный холод, кусающий за пятки, и тихое мерзкое хихиканье, скрывающееся за напускными слезами-дождями. У Хёнджина на душе тоже какое-то мясо, если честно. Запутанный клубок из собственных чувств, чужих ожиданий и расстройств. Хёнджин пытается жить для себя, как живут все вокруг него, но как-то не получается.       Зато получается у Чанбина, который заходит в бургер кинг с сияющим ебалом, как лучик солнца в грузной тучке. Серьезно, таким довольным Хёнджин Чанбина не видел ещё никогда. Чанбин со своими нереальными бритыми висками, септумом и в черной оверсайз толстовке смотрится, как полный отвал всего. Для Хёнджина так, как Чанбин, не выглядит ни одна девчонка (даже Йеджи). Чанбина вообще хочется, ну, обнимать? Целовать? Любить? Дать в ебало, потому что кто вообще кричит на весь полупустой бк о том, что "мы переспали, прикинь"?       — Чё? — выпадает из жизни Хёнджин, пока блистающий зубами в улыбке Чанбин садится напротив и тянет на себя стакан, жадно присасываясь к трубочке. — В смысле?       — В прямом. Мы переспали с Феликсом, мем, да? — Чанбину приходится оторваться от пепси и снова разулыбаться. Сердце Хёнджина валится в желудок, он громко кашляет и тянет пепси на себя, получая по рукам. — Погоди, дай мне утолить жажду, ночка была горячая, — Чанбин ржёт противно, булькая, а Хёнджин пытается не скукурузиться окончательно, чтобы не выдать себя.       — Так, а чё было-то? — тускло спрашивает Хёнджин, пытаясь придать голосу максимальную заинтересованность. Чанбин как будто не замечает его тухлого вида, витая где-то далеко и с позорнейше широкой улыбкой на лице.       — Ну, мы переспали, — внеземным тоном отвечает Чанбин.       — Это я понял, — Хёнджину удается выдрать стакан из цепких пальцев Чанбина, тот смеряет пепси долгим грустным взглядом и снова возвращается к путешествиям прошлой ночи. — Что конкретно было? — Чанбин немного тушуется.       — Ну, это, — тянет он задумчиво, то ли придумывая, то ли смущаясь, то ли не зная, с чего начать, — Ну, типа... Короче, он попытался мне отсосать сначала.       — Пиздец? — вопросительным тоном выдает Хёнджин, почему-то очень ярко представляя губы Феликса там, где надо и не надо. — Охуеть? Как так вышло?       — Да мы же после баттла пьяные шли оба. Качались туда-сюда, веселились. А потом, ну, как бы перелезли к нему в комнату через окно. А у него там... неважно, что, чужих секретов не выдаю, но я пошутил про это, а он такой: "Я не мелкий и вообще на раз-два тебе отсосать могу", вот, — Чанбин подпирает щеку рукой и задумчиво смотрит на Хёнджина, будто и не видит вовсе. В Хёнджине же переворачивается все, он морально умирает и воскресает, как феникс, чтобы снова умереть. Не может осмыслить, осознать, что вот этот милый Феликс с этими самыми нежными веснушками полез пьяный отсасывать вот этому Чанбину. Как будто это все не про них, как будто напротив сидит не Чанбин, лучший друг, брат, легкая влюбленность, а кто-то совсем чужой. Хёнджина начинает подташнивать.       — И как оно? — давит из себя смешок Хёнджин, разглядывая медленно проступающий, еле видный румянец на щеках Чанбина.       — Ну, интересные ощущения, — поджимает он губы в улыбке.       — Ты сейчас серьезно назвал минет интересными ощущениями? — это было бы смешно, если не было бы так грустно.       — Да бля, ну Ликс старался, просто это был его первый раз, окей? — Чанбин немного хмурится, чтобы потом снова разулыбаться. — С минетом не вышло, но знаешь, с чем вышло? С дрочкой. Бля-я-я-я-я, я улетел, серьезно. Мы даже фрот попробовали, кстати. Как в том порно, которое с тобой смотрели, — настала очередь Хёнджина ловить вьетнамские флешбэки. Тот вечер, когда они на спор смотрели легкое гей-порно останется в памяти Хенджина самым стыдным днем всей его короткой жизни. Потому что он успел возбудиться, а Чанбин это заметил. Долго утешающе хлопал по плечу и говорил что-то вроде "я с тобой, братан", а у Хёнджина горело лицо. Чанбин почему-то этот тест на гетеросексуальность прошел блестяще. А потом, видите ли, ему сосут всякие Феликсы и встает у него на всяких Феликсов просто замечательно. Топ десять аниме предательств.       — И что у вас теперь? — Хёнджин переводит взгляд на тоскливый карнавал цветов за окном.       — Подозреваю, что мы, ну, вместе? — Чанбин тихонечко двигает к себе стакан и смачно булькает остатками пепси. Хёнджин думает: "Отвратительно", Хёнджин думает: "Где твои манеры, свинтус", Хёнджин думает: "Мне, кажется, разбили сердце".       В этот же вечер на вписке у Бэма, который друг Чана с настолько сложным именем, что лучше просто Бэм, и который сейчас чуть ли не в трусы лезет к Мине, на которую, насколько помнит Хёнджин (с некоторым злорадством), до сих пор пускает слюни Джисон, Чанбин в сторону Хёнджина почти не смотрит, обжимаясь на тесном кресле с Феликсом. Это совсем немного обидно, потому что они строили большие планы на этот вечер (включающиеся в себя только тупое "напиться и забыться") и вообще-то сначала братухи, потом шлюхи. Впрочем, Феликса шлюхой называть совсем не хочется, Феликс милый, приятный, хороший, но все еще не лучший друг Чанбина. Далеко не. А Хёнджин, между прочим, вообще-то да. После Чана, конечно же. И тупого Джисона, с которым у Хёнджина какой-то полный проеб по пониманию и таинственному коннекшену, не желающему никак образовываться.       Хёнджин мучает губами свою голубенькую баночку пиваса, а глазами — Чанбина и его губы, чмокнувшие, кажется, каждую веснушку Феликса за этот вечер. У Хёнджина внутри какое-то полное "сукаблять", тошнотворно-отстойное, невыносимое и усугубляющееся с каждой счастливой улыбкой Чанбина. Не радуют даже нюдсы от Йеджи в черном кружевном белье. Хёнджин, как джентльмен, конечно же оповещает ее о том, насколько это красиво, сексуально и далее по списку, но почему-то не чувствует абсолютно ничего. Как будто лампочка внутри, отвечающая за чувства к красивым девочкам, с громким щелчком лопнула. Чувство вины за это почти не беспокоит.       Когда Феликс совсем расходится и лезет к Чанбину на колени, Хёнджин отводит взгляд. На Минхо с Джисоном, о чем-то тихонечко переговаривающихся. Минхо блестит глазами невозможно, и Хёнджин почему-то хочет, чтобы на него тоже так кто-то смотрел. Чанбин, например.       Когда Хёнджин думает о Чанбине, в голове ебашат фейерверки и бенгальские огни. Это странно, но чем сильнее они отдаляются (хотя как они могли так сильно отдалиться буквально за полдня?), тем сильнее Хёнджина тянет, тем ярче фейерверки перед глазами, тем крепче скручивает живот непонятное мутное беспокойство вперемешку с противным, неправильным желанием. Хёнджин виснет в одну точку просто отвратительно долго, думая о чем-то постороннем. То ли о том, что задали, то ли о том, какие прикольные губы у Феликса на вкус.       Хёнджин моргает. Моргает ещё и ещё, будто ему дали эту невероятную сверхспособность буквально вот сейчас, в шестнадцать лет. Моргает и только тут замечает, что Джисон и Минхо куда-то делись. Ищет их взглядом потерянно, находит только светлую макушку Феликса все в том же кресле, на том же Чанбине и решает пойти поискать. В прихожей не находит их обуви, а на улице натыкается на одиноко смотрящего вдаль Джисона.       — А куда ты Минхо-хёна дел? — каждый раз, когда Хёнджин смотрит на Джисона, он видит жабу. Противную такую, всю в слизи и бородавках. Поэтому кривится как-то автоматически, а Джисон кривится в ответ, будто лицезреет тупорылую акулу. — Съел что ли?       — Тебе-то какое дело? — дует нескладные щеки Джисон и отворачивается. Только посмотрите на эту прелесть, перед вами ворчливый сын жабы.       — А если серьезно? — настаивает тупорылая акула Хёнджин на своем, и получает в ответ неопределенное отмахивание в сторону темной улицы направо. В сторону дома Минхо.       Хёнджин бегает быстро, но все равно, чтобы догнать Минхо, пришлось сильно постараться. А еще пришлось его остановить и всмотреться в лицо. И испугаться.       — Хён... ты куда? — тихо спрашивает Хёнджин. Минхо поджимает губы, булькает что-то вроде "домой" в ответ и совсем не выдерживает. Столько слез Хёнджин не видел даже у мамы, когда Чонина, спокойно себе проезжающего по переходу на велике, сбила машина. Он почти не пострадал, зато пострадали нервные клетки всей семьи, и после этого без присмотра на велосипеде ему кататься запрещено. — Что такое? Хён? Эй, хён! — Минхо отвечает молчаливым всхлипом и опускает голову, утирая лицо. Хёнджин немного теряется, но берёт себя в руки и лезет крепко обнимать, покачивая туда-сюда. — Хё-ё-ё-ё-ён, пойдем домой к тебе? Я тебя провожу.       — Хо-хорошо, — вздыхает с громким хлюпом Минхо, и Хёнджину приходится взять его за руку. Рука у Минхо прикольная такая, мягкая, нежная и совсем ледяная. Так и идут потихоньку, один плачет, другой очень хочет заплакать тоже, но вообще-то уже взрослый мальчик, какие слёзы? Хёнджин совершенно не представляет, что случилось, и не знает, как бы помягче об этом спросить.       — Говно.       Немного успокоившийся Минхо многословен как никогда. Хёнджин видит, что он наливает дрожащими руками в стакан с виски раз в пять меньше колы, но молчит тактично: такой уж вечер, такое уж настроение, ничего не поделаешь.       — Что говно? — спрашивает Хёнджин, теребя в руках последнюю сигарету. Он вообще-то не курит, спортсмен как-никак, будущий хоккеист, но ради разговора по душам приходится чем-то жертвовать. У Минхо квартира на шестом этаже, самая подходящая высота для балконных разговоров по душам. Достаточно высоко, чтобы чувствовать эстетичную атмосферность этого всего, но не достаточно, чтобы, спрыгнув, сдохнуть.       Они романтично скуривают одну сигарету на двоих, и Хёнджин буквально тает.       — Вот это вот всё, — Минхо, общеобразовательно жестикулируя, протягивает Хёнджину стакан, — отношения, — выплёвывает слово с каким-то горьким презрением и куксится так, будто снова вот-вот расплачется, — дружба эта наша непонятная. Что это за дружба вообще? Заебало, — Хёнджин в подтверждение мычит, глотает практически чистый виски и чуть не давится. Минхо явно истинный пидорас, раз пьёт такое. — Мне семнадцать лет, а меня уже достала эта беспорядочность, этот секс, эти хуёвые чувства, у меня кризис среднего возраста в семнадцать, Хёнджин, понимаешь? — Минхо залпом допивает виски под молчаливое кивание Хёнджина. Хёнджин ничего сказать не может толком, потому что он, во-первых, пьян слегка, а, во-вторых — абсолютно не в том душевном состоянии, чтобы веско оценивать ситуацию. А Минхо наоборот, Минхо вроде как даже успокоился немножко. Делает последнюю затяжку этой несчастной сигареты, топчет бычок ногой и сшаркивает его с балкона. Хёнджин думает, что это муд.       — Хён, — жалобно тянет Хёнджин, дергая Минхо за подол рубашки. Тот выглядит так, будто собирается напиться до беспамятства. Минхо поворачивает голову и на место непривычной для него жёсткости суждений приходит совсем тихая покорность, какая-то недостижимая мягкость, так ему подходящая. Запивает эту мягкость полным стаканом виски с колой и отвечает легкое "да". Но Хёнджин молчит, тихонько крутя стакан в пальцах и рассматривая Минхо. У того покрасневшие влажные глаза и посеревшее лицо, а еще красный нос и искусанные губы.       — Я с Чаном расстался, — внезапно выдает Минхо, вызывая у Хёнджина моментальный культурный шок. — Ну, точнее, он меня бросил, — поджимает губы, глядя на парковку внизу, щурится. — Я мразота еще та, так что его понять можно.       — В смысле... расстался? — тормозит Хёнджин, шокировано распахивая глаза. Он совершенно точно не знал, что Минхо и Чан встречались. Не имел ни малейшего понятия. Он вообще думал до конца, что Чан по девочкам. Память, правда, сразу же подкидывает тот почти стертый из памяти момент прошлой весны, когда Хёнджин подглядывал в щелку двери за целующимися Чаном и Уджином. Ладно, окей, Чан не совсем по девочкам, но как его занесло в Минхо — вопрос конкретный.       — Ну вот так, мы встречались, — Минхо вздыхает и переводит взгляд на Хёнджина. Тот только и может, что открывать и закрывать рот, моргая слишком часто.       — В смысле... встречались? — лицо Хёнджина, наверно, выглядит сейчас как картина холст-масло под гордым названием "Это тупой я, а это тупой кто?".       — Вот так, встречались. Два месяца, — Минхо берет в рот сигарету, щелкает зажигалкой и откидывает голову назад.       — Охуеть... — с очень умным видом выдает Хёнджин. — Я даже не думал, что оно вот так...       — Никто не думал, — Минхо почти улыбается, однако быстро снова скисает, затягиваясь и обнимая себя руками. Его потряхивает то ли от холода, то ли от сигарет, то ли от воспоминаний. У Хёнджина начинают стучать зубы.       — А что... почему вы расстались? — наконец додумывается спросить Хёнджин. Все собственные проблемы с Чанбином кажутся ему какими-то нелепыми и надуманными, вот в чём штука. Проблем с Чанбином и нет по сути-то. Они не расставались так болезненно и окончательно, так резко, рвано и отвратительно, чтобы плакать, как плакал Минхо. Хёнджин в ожидании ответа допивает свой стакан, морщится, но наливает еще немного. Минхо прячет лицо в ладони, Хёнджин пугается. — Можешь не рассказывать.       — Сейчас успокоюсь немного и расскажу, — бубнит тихо Минхо, выглядывая из домика ладоней и глядя влажно, с чувством. Наливает себе еще и осушает разом свой стакан. — В общем, мы начали встречаться четвертого июля. День независимости США, между прочим, — он хехекает и закашливается, Хёнджину приходится мягко хлопнуть его по спине. — Вот, и как бы началось все с того, что мы переспали. Ну, как обычно оно бывает, понимаешь. Напились, переспали, он тут же предложил встречаться сразу утром. Но попросил никому не говорить. Как будто... стеснялся меня? — Минхо будто осеняет, он широко распахивает глаза и переводит взгляд на соседний дом. — Это все выглядело, как забавная игра. Мы прячемся от вас, целуемся по углам, и никто не знает. Как в тех тупых играх для девочек, где парочка целуется и не должна попасться никому на глаза, — тяжелый вздох, Хёнджин слушает с огромным интересом. — Как видишь, мы выиграли, — Минхо тихо посмеивается, — но и проиграли тоже. Блять, как сильно я его люблю, я так никогда в жизни своей никого не любил. Совсем херово от того, что мы расстались из-за моей невозможности фильтровать свое общение. Я флиртую, он ревнует, вот так и жили до нынешнего момента. Видимо, сегодняшний день стал последней каплей, — голос Минхо на заключительной фразе срывается, и он снова вжимает лицо в ладони. Хёнджин не знает, что делать, поэтому снова обнимает, бурча какое-то тупое "всё будет хорошо", "мы ему ещё покажем" и "ты хороший". Минхо тихо всхлипывает и мочит слезами плечо Хёнджина.       — Знаешь, а мне ведь Чанбин нравится, — решается тоже довериться Хёнджин. — Типа очень сильно нравится. А у меня как бы девушка есть, но я все равно прокручиваю в голове каждый момент с ним, каждую секунду, ищу какой-то намек, какой-то знак, что я тоже ему нравлюсь, но не нахожу ничего, — Минхо молчаливо слушает, не отрываясь от плеча Хёнджина. — А сегодня он начал встречаться с Феликсом, и, кажется, я вообще перестал для него существовать.       Минхо приобнимает Хёнджина за талию, устраивает голову у него на плече и поднимает взгляд. Молчит. Долго что-то рассматривает, гладит успокаивающе по локтю и ничего не говорит.       — Можно тебя поцеловать?       Хёнджин сначала думает, что не расслышал, но Минхо так смотрит, уверенно и спокойно, что сердце начинает колотиться отчего-то.       — Что, прости?       — Поцеловать тебя.       — Зачем?       — Просто так. Хочется. Ты красивый, мне грустно, мы нахуярились, чего нет-то? — Хёнджин видимо выглядит намного более сконфуженно, чем чувствует, поэтому Минхо начинает быстро размахивать руками. — Нет-нет, только если ты хочешь, конечно. Я не принуждаю. Я вообще никогда никого не принуждаю, я ж не мудак...       Хёнджин смеется тихим, немножко нервным хи-хи и сам Минхо целует. Слегка страшно и очень непонятно всего долю секунды, потому что Минхо под его губами мгновенно расслабляется, растекается, выдыхает остатки сигаретного дыма и всё, что у него там внутри в душе болит, и тогда Хёнджину тоже становится лучше.       Целуются медленно, долго. Нет страсти, нет обязательств, вот от слова вообще, и от этого кайфово очень. От того, что они закончат целоваться и либо пойдут дальше пить виски с колой, либо в магазин за новой пачкой сигарет, либо Хенджин завалится у Минхо на ночь на надувном матрасе. Идиллия. Кайфово от того, что Минхо просто есть, такой простой понимающий Минхо, который выслушает, даст совет, обсудит что угодно, обнимет, хлопнет по плечу и будет долго приятно целовать, просто потому что может, просто потому что хочется, просто потому что им обоим это нужно. Когда Хёнджин целует Йеджи — это долг перед отношениями. Это нужно ей, не особо нужно ему, хоть и нравится. Когда Хёнджин хочет поцеловать Чанбина — это сковывающий, сука, страх, нервы. Когда Хёнджин по жуткой пьяни мокро сосется с Феликсом — это блять что это вообще за хуйня была откуда вообще зачем почему. А сейчас Хёнджину хорошо. Хёнджин даже на какое-то время забывает о пиздеце, что в его жизни происходит. Минхо, вероятно, тоже. Хёнджину хочется так думать.       "У Йеджи красивые кольца", — думает в октябре Хёнджин, держа её за руку, пропуская мимо ушей её рассказы про подруг. Нехорошо так делать, но голова у Хёнджина совершенно в другом месте. Минхо пишет ему каждый день, то мем скинет, то спросит как дела, интересуясь совершенно искренне, Хёнджину прям приятно, прям взглянул на Минхо новыми глазами, прям подружился заново. А еще Минхо (не специально, правда) толкает Хёнджина на мысли очень некомфортные, тяжелые. Сейчас переосмысление жизни совершенно ни к чему, а Хёнджин всё равно страдает и думает, думает, постоянно думает и загоняется.       Например, Хёнджин начинает размышлять на тему того, что у него вся жизнь вокруг этого чертового бургер кинга вращается, слишком много болезненных воспоминаний с ним связано, как видит вдруг пробирающихся миражами всех его страданий между осточертевшими красными диванчиками Чанбина с Феликсом. Сжечь этот ёбанный бургер кинг дотла к чертям.       — Вы только посмотрите, какие люди! — Чанбин слишком счастлив, не по госту совершенно, — Как насчет двойного свидания, братаны?       Вопрос риторический, потому что Чанбин плюхается на диванчик и тащит Феликса чуть ли на коленки себе.       — Чего приперлись, карлики? — Хёнджин вроде как стебется (Йеджи даже смеется, будто над отличной шуткой), а вроде как и бесится совершенно искренне. За что мироздание его так ненавидит?       — У нас кино через час, пережидаем, — Чанбин обнимает смеющегося немножко Феликса за плечи. Хёнджин очень бесится.       — На последний ряд? — Йеджи хитренько по-лисьи щурится.       — А то! — Чанбин демонстративно притягивает Феликса к себе и опасно целует. Феликс, эка кокетка, хихикает, отбрыкивается, но все равно целуется в ответ, а Хёнджину мерзко, ой как мерзко, и очень-очень обидно.       — А мы тут вашей сосательной делегации не мешаем, нет?       Как-то грубо получилось, но Хёнджин считает, что всё, теперь все квиты. Ему, между прочим, очень плохо. Феликс смотрит непонимающе, Чанбин же как будто не замечает, улыбаясь все так же широко. Йеджи откашливается и давит улыбку тоже.       — Как ваши дела? — спрашивает она. Хёнджин подрывается и бурчит что-то про то, что ему жизненно необходимо заказать мороженое. На самом деле просто хочет почувствовать взгляд Чанбина на себе, но, даже не оборачиваясь, понимает, что Чанбин занят целиком и полностью Феликсом, только и успевает крикнуть: "И мне возьми!"       На кассе народ толпой, какие-то школьники мелкие. Девчонки смотрят на него с восхищением, начинают перешептываться, Хёнджин им криво улыбается. Знали бы они, кем именно занято его сердце, ни за что бы не смотрели с таким восхищением. Скорее с непринятием и отвращением. Хёнджин сам на себя так смотрит в зеркало и понять не может, почему из всех-всех-всех людей мира ему достался именно Чанбин, сука. Ждать приходится долго, Хёнджин успевает изучить меню на стенке, симпатичных кассирш (одна из них настолько сильно похожа на Сыльги-нуну, что Хенджин даже думает подойти познакомиться) и шепчущихся девчонок. Одна пихает другую в бок, и та всё же решается подойти, но на половине пути замирает. Ее подруга побойчее выдвигается вперед и протягивает Хёнджину руку.       — Привет, я Вонён, а это моя подруга Юджин, которая очень хочет с тобой познакомиться, — Вонён высокая и очень милая со своим совсем детским личиком и фиолетовыми прядками в волосах. И Юджин тоже милая такая, с каре, челкой и широкой смущенной улыбкой. Проблема в том, что им явно не больше четырнадцати, а Хёнджину, между прочим, все шестнадцать.       — Я Хёнджин, очень приятно, — все же пожимает руку Вонён он и улыбается максимально приветливо для человека, которому вот прямо в данный момент существования ломают жизнь.       — Хёнджин-Юджин, ваша пара создана на небесах! — хихикает Вонен и моментально исчезает, ее заказ назвали, видимо. Юджин смущенно заправляет прядь за ухо и откашливается. Хёнджин даже как-то забывает о Чанбине и компании, тут перед ним, вообще-то, ребёнок потерянный.       — А сколько тебе лет? — каким-то совсем вкрадчивым тоном спрашивает Хёнджин. По Юджин видно, что именно этого вопроса она и боялась.       — Шестнадцать, — бойко заявляет она.       — Врёшь, — улыбается Хёнджин. — А я с врушками не знакомлюсь, — Юджин дует губы и хмурится, краснея.       — Ладно, мне тринадцать, — совсем тихо говорит она, и Хёнджин смеется. Сразу в голове мем с котом про "не трожь, мне тринадцать". Хёнджин как бы и не собирался. Ласково хлопает по плечу и идёт брать свой заказ, чувствуя спиной её взгляд. У ребёнка ещё всё впереди и далеко не с Хёнджином, ой далеко не с Хёнджином.       Хёнджин ставит перед Чанбином мороженое, сдерживается, чтобы не дернуть рукой в сторону его лица. Чанбин улыбается, благодарит, берет ложку и начинает откармливать Феликса. "Отвратительно", — морщится Хёнджин и уходит в туалет.       — Я купил Чанбину на месяц отношений комикс "Бэтмен. Одержимый рыцарь", — улавливает Хёнджин, когда плюхается рядом с Йеджи и трогает ее за шею ледяной после воды из-под крана рукой. Йеджи визжит и дает ему подзатыльник: "Еблан несчастный". Чанбин и Феликс смеются, Хёнджин отсюда видит, что рука Чанбина расположилась у Феликса на бедре, и выдыхает чуть ли не огонь. Феликс тянется к мороженому Хёнджина с умоляющими глазами, тот же, как будто не заметив, отставляет его подальше.       — Я, помнится, на месяц отношений Хёнджину тоже комиксы дарила. Только от марвел, — улыбается Йеджи.       — Фу-у-у-у, марве-е-ел, — тянет Чанбин с улыбкой, ожидая от Хёнджина ответной улыбки, но получает только хмурый взгляд и затыкается, потухая. — А сколько вы вместе?       — Зимой будет два года, — задумчиво отвечает Йеджи и находит ладонь Хёнджина, крепко сжимая.       — Ого, так долго, — восхищенно выдыхает Феликс, пока Чанбин изучает носом его щеку. Феликс поворачивается, глядя Чанбину в губы, и улыбается так сладко, что у Хёнджина сердце замирает. Они целуются в ореоле счастливого хихиканья, и Хёнджин не выдерживает.       — Ребят, если вы так часто сосаться будете и сахарить, у меня случится диабет и отказ от поцелуев до конца жизни, — он поджимает губы, раздувает ноздри и кривится. Феликс отрывается от Чанбина и глядит непонимающе. Чанбин смотрит на часы.       — О, нам пора, пойдем, Ликс, — как будто не заметив выпада Хёнджина, заявляет Чанбин и встает, размахивая руками.       — Пока, Йеджи! — отсвечивает Феликс, смеряя Хёнджина нечитаемым взглядом. — А ты, Хёнджин, не манди на друзей. Если у тебя что-то случилось, то лучше бы ты поделился с нами, а не срывался, — Феликс поправляет челку и уходит вслед за своим бойфрендом. Хёнджин надувается, как рыба-шар и сбрасывает на поднос обертки, коробки, прочий мусор (сердце своё туда положить ещё очень хочется). Йеджи трогает его за плечо.       — Что это было?       Это была боль, душевная, моральная, эмоциональная нахуй, с которой Йеджи не сталкивалась никогда, потому что Йеджи — красивая, уверенная в себе девушка, умеющая, наверно, выяснять с людьми, сука, отношения. Хёнджин по-детски упрямо решает окончательно, что Йеджи никогда не поймет его.       — Что? — даже не смотрит на неё.       — Ты чего так ведешь себя? Вы поругались?       — Ты о чем?       — Ты взглядом чуть в Чанбине дыру не просверлил. Да и шутки у тебя какие-то… Всё хорошо?       — Заебок. Не бери в голову.       Хёнджин чувствует на себе недоверчивый взгляд Йеджи и думает, что нужно обязательно написать Минхо.       В ноябре, когда за окном становится совсем до неприличного холодно и мерзко, когда Чанбин достает свой тупой болотный пуховик до самых пяток, когда их компания практически не пересекается, изредка списываясь по праздникам, на улице Хёнджина случается праздник.       — Так вы расстались по итогу, да? — участливо мычит он, держа голову Чанбина у себя на коленях и мягко прочёсывая ему волосы. Они валяются у Хёнджина дома на кровати. Точнее валяется Чанбин, а Хёнджин сторожит его покой. Чанбин вздыхает настолько тяжело, что наверняка забирает себе половину воздуха в комнате.       — Да, — один ответ, сколько в нем боли. Хенджин старается не улыбаться, всё же у Чанбина настоящее горе, приправленное молчаливым трауром по первым несостоявшимся отношениям. — Он меня бросил. Сказал, что видит, что я его не люблю.       — А ты его не любишь? — старается быть участливым Хёнджин.       — В этом и проблема, что люблю, блять, — Чанбин прикрывает глаза и выдыхает. — Очень сильно люблю. Нам было хорошо вместе, и я сейчас пытаюсь понять, что и где пошло не так. Ощущение, знаешь, что вот это "ты меня не любишь" всего лишь отговорка.       — Отговорка для чего? Думаешь, у него кто-то еще был в голове?       — Кто его знает, — Чанбин грустно сипит. — Хотя вряд ли. Он тоже был очень влюблен, это было заметно. И типа у нас все было круто? Я не знаю, в чем проблема? Мне он действительно нравится, я и подарки ему дарил, и всякое приятное делал, и рядом в трудное время был.       — Но ведь любовь не заканчивается на подарках, хён, — Хёнджин мягко чешет Чанбину затылок. — Любовь — это не подарки, это само ощущение. Желание заботиться и отдавать себя полностью. Желание бежать за человеком на другой конец света. Всегда быть рядом, не отрываясь ни на минуту. У тебя было так? — Чанбин глупо и долго моргает, примолкнув. Думает, видимо. Хёнджин же любуется Чанбином, его асимметричным лицом с острым подбородком, его прикольными ушами, челкой, лезущей в глаза, даже прыщом на щеке и белыми маленькими выпуклостями у левого глаза.       — Честно? У меня никогда не было такого, — наконец, отвечает он. — Мне не хочется возвращать Феликса, не хочется за ним бегать. И отпустил его я тоже довольно легко. Пиздец, бро, если то, что ты описываешь — любовь, то я реально никогда не любил, — Чанбин нервно хехекает и кашляет. Простудился, видимо, пока бегал в своем тупом пуховике нараспашку. Жарко ему всегда, видите ли, а ладони ледяные. Однако Хёнджина занимает не это. Его занимает неприятное покалывание где-то в районе сердца. А, может, в районе души. Он поджимает губы и переводит взгляд на зашторенное окно. Потом на потолок. Жмурится, ощущая на себе взгляд Чанбина, и сглатывает. — Хёнджин, а вдруг я никогда не полюблю?       — Не неси хуйню, хён, тебе семнадцать лет, — Хёнджин всё же решается поглядеть в глаза Чанбину. У того взгляд потерянно-растерянный, серьезный такой. Дует губы и медленно моргает. Хёнджин давит из себя идиотскую улыбку. — Ты что, даже меня не любишь, хён? Фу, отвратительно, — приходится скинуть голову Чанбина с колен, чтобы не расслаблялся. Тот ойкает и моментально перестает быть таким серьёзным и взрослым.       — У меня каменное сердце, — Чанбин прикладывает руку к груди и тяжко вздыхает, тут же расплываясь в улыбке. — Хёнджин, растопи его.       Хёнджина дважды просить не надо, он наваливается на Чанбина всем своим весом и придавливает его к кровати. Чанбин орет, будто его режут, и пытается вывернуться.       — Ну как, растопил? — самодовольно хмыкает Хёнджин.       — Раздавил, — сдавленно бурчит из-под Хёнджина Чанбин.       Чанбин на удивление быстро успокаивается. Не успокаивается однако Феликс, который, видимо, начал сильно жалеть о содеянном и смотреть на Чанбина глазами Бэмби, потерявшего маму. Чанбин то ли этого не видел, то ли не придавал этому значения, но лез к Хёнджину за пятерых и чуть ли не на колени забирался, притираясь посильнее и покрепче. Хёнджина, впрочем, все более чем устраивало.       В декабре Минхо под давлением Джисона, который оказался не таким бесполезным, как Хёнджин думал, возвращается в компанию. Празднуют всем составом и еще половиной Пусана то ли эпическое возвращение Минхо, то ли новый год. Таинственная загадка, но весело всем. Конечно, квартира-то Хёнджина и Чонина, у которых смотались родители, тут можно все в рамках культурного бескультурья.       — Бинни-Бинни-Чанбинни, у меня для тебя подарок, — заявляет Хёнджин, двигая в сторону от Чанбина Сынмина. У них, видимо, был какой-то супер личный разговор, но не то чтобы Хёнджина это волновало. Он уже порядочно выпил и даже сгонял в магаз за энергетиками с Минхо. Порядочно пьяный Феликс сидит на полу, положив голову на колени Чанбину, а тот, видимо, и не против вовсе, наоборот, вон по волосам гладит. Хёнджину это не нравится от слова вообще.       — Ты мой тайный Санта? — криво усмехается Чанбин в забавной кепке с колокольчиками, плохо фокусируясь на Хёнджине.       — Для тебя я кто угодно, — отвечает с хитрой улыбкой Хёнджин и протягивает Чанбину подарок в красивой красной обертке. Они реально играли в тайного Санту узким кругом людей, и Хёнджину реально достался Чанбин (на самом деле пришлось махнуться именными бумажками с Минхо). Хёнджин, правда, решил подарить подарок лично, а не как все. Выебнулся, понимаете. Чанбин долго всматривается в записку, приложенную к подарку, будто оттягивая удовольствие, и улыбается. Улыбка у Чанбина красивая до ужаса, Хёнджину даже страшно и непонятно, как обычный среднестатистический пацан может вот так вот улыбаться. Остро, угловато, зубасто, с маленькими очаровательными клычками. Хёнджин до безумия эти клычки хочет лизнуть.       — Хёнджин, блять, что за нахуй? — выдает Чанбин, развернув упаковку и достав оттуда трусы со знаком супермена. На лице Чанбина прямо написано многострадальное "автор, ты сука?", а Феликс, заглянув в руки Чанбину, заходится в истерическом припадке безумного смеха. Смеется Феликс громко, с чувством, Чанбин глядит на него непонимающе с минуту, а потом тоже выдает какой-то нервный хихикающий звук. — Ты мне мстишь за что-то, Хёнджин, пидр ты губастый? Знаешь же, что я ненавижу супермена.       — Не за что, Бинни-хён, — расплывается в счастливой улыбке ужравшегося валерьянкой кота Хёнджин. Сынмин сбоку тяжело вздыхает и встает, смерив Хёнджина убийственным взглядом. Явно дуется на то, что внимание Чанбина отняли так просто.       — Чуваки, мне тут тетя из штатов привезла пиво со срирачей! — кричит только что зашедший Джонни. — Реально со вкусом срирачи, я считаю, наша собственная Трирача обязана попробовать! — все вокруг пришло в движение, Чану, Джисону и Чанбину, как главным героям вечера, пришлось пробовать без очереди. И бежать запивать без очереди тоже. Хёнджину, к сожалению, ничего не досталось, слишком поздно подошел, но Чанбин, плюхнувшийся рядом на диван, торжественно уверил, что херня редкостная. Зато со срирачей.       Донхёк на пару с Джисоном, видимо, делившие на двоих один мозг, угробили гирлянду, сорвав ее со стены с громкими первобытными криками, Чан сдвинул ёлку в угол подальше от всяких ебанатов, пьяный Лукас со словами "за зож и альянс!" вылил остатки пива со срирачей в ванну, Хёнджин же попытался открыть соджу зубами, зацепил крышкой сережку в губе и чуть не умер. У Хёнджина теперь травма на всю жизнь. Чанбин сидел рядом и агрессивно доёбывался, занюхивая алкоголь покрепче шеей Хенджина. Видимо, пахло приятно, раз оторвать его не смог даже Феликс, навалившийся с объятиями на них двоих.       — Хён, заебал! — смеется Хенджин, отодвигая от себя намертво приклеившегося Чанбина. Уджин со вселенской болью в глазах жует напротив них курочку. Чанбин что-то говорит, за музыкой ничего не слышно, и снова лезет. Хёнджин решает спасаться бегством и даже пробует закрыться от Чанбина в спальне, но тот слишком быстро бегает.       Они лежат на кровати Хёнджина и молча глядят в потолок, когда Чанбин морщится и утыкается носом Хёнджину в ухо. Хёнджин тупо хихикает и пытается отодвинуть Чанбина подальше, но тот лежит мертвым камнем и никуда не хочет. В комнате темно, поэтому проходит время, прежде чем Хёнджин замечает выражение боли на лице напротив.       — Что такое? — беспокоится он, поправляя Чанбину челку.       — Живот болит, — бурчит в ответ Чанбин. — Ебучий пивас со срирачей был ошибкой.       — Может это, — Хёнджину приходится секунд тридцать думать, что "это", — таблетку?       — Не-е-е, я лучше домой пойду, — Чанбин соскальзывает с кровати совсем тихо, Хёнджин, как верный пёсель, чуть ли не вприпрыжку несется за ним со своим "не уходи, ну пожалуйста". Чанбин непреклонен, видимо, ему плохо совсем, поэтому Хёнджин, как хороший друг, вызывается проводить. Объясняет ситуацию подвернувшемуся в коридоре Уджину, отдает ему ключи, надевает свою белую куртку и выходит вслед за болотной тучкой Чанбином.       На улице настоящая зима. Свежий такой морозный воздух, а не пропитый алкоголем, кучей школьников-студентов и сраной срирачей. Зиму Хёнджин любит очень, не больше, правда, чем весну, но всё лучше, чем осень, когда случается непоправимое и ужасное. Зимой же никогда не происходит сильно плохого, в основном чудеса всякие волшебные, особенно в декабре. Кажется, зимой они и с Чанбином познакомились. Да, Хёнджин зиму любит сильно, любит оставлять свои мокрые следы на нежном слое едва выпавшего снега, любит лужи, любит куртки, ботинки и чанбинов тупой пуховик.       — Ты в этом пуховике, как камень в тине и на ножках, — блестит глазами Хёнджин из-под шарфа. Чанбин звенит колокольчиками на кепке во время ходьбы и случайно (или не очень) шлепает в лужу, обрызгав новые джинсы Хёнджина. Сука.       — Да-да, сейчас покачусь, — хмыкает неопределенно Чанбин. Ужасно хочется взять его за руку, поэтому Хенджин засовывает руки в карманы поглубже и вздыхает. — Чего такое? — тут же реагирует Чанбин. Они переходят пустынную дорогу и сворачивают на перекрестке направо.       — Думаю о том, что Чан с таким количеством обесцвечиваний скоро станет лысым, — берёт из головы первую попавшуюся волнующую умы миллионов тему Хёнджин.       — Бля, тебя тоже это волнует? — Чанбин даже оборачивается и смотрит снизу вверх. Хёнджин хмыкает. — Я надеюсь, его будущая пассия наставит его на путь истинный.       — А Чан сейчас свободен? — ни к чему ляпает Хёнджин и мысленно дает себе леща.       — А чё, ты запал? — смеется Чанбин, блестя глазами из-под кепки. Хёнджин даже не успевает восхищаться домами вокруг, которые по мере приближения к цели становятся всё выше и интереснее, потому что смотрит только на Чанбина. В его маленькие черные блестящие глаза.       У входа в подъезд они сталкиваются с очень красивой девушкой, Хёнджин даже подвисает на мгновение. У нее медовые крашеные волосы, заправленные за уши, светлые брови и глубокие глаза. Зато Чанбин улыбается широко и орет своё "нуна!", набрасываясь на нее с объятиями. Девушка обнимает в ответ, ничуть не смутившись. Хёнджин чувствует себя тупым.       — Бро, познакомься, это Ынби-нуна, моя сестра, — вблизи она оказывается еще красивее, поэтому когда Хёнджин жмет ее руку, смущается, как последняя школьница. — Нуна, это Хёнджин, мой бро.       — Очень приятно, — мягко улыбается Ынби. На Чанбина она похожа только вытянутым немного лицом и запредельной красотой.       — Ты спешишь, нуна? — как бы между прочим интересуется Чанбин.       — Да, Бинни, опаздываю ужасно. Свидание, все дела, понимаешь? — гладит Ынби Чанбина по кепке. Колокольчики на ней звенят.       — Тогда беги! — они быстро смазано прощаются, и она уходит, оставив после себя слабый запах чего-то медового и тихое "вау" Хёнджина.       — Даже не думай, — тянет Чанбин с улыбкой, взбираясь по ступенькам и вызывая лифт, — она на пять лет тебя старше, малышня.       — Я и не думал! — дуется Хёнджин, хотя немного успел подумать. Они едут в лифте молча на четырнадцатый этаж и глядят в зеркало. Чанбин переворачивает кепку козырьком назад и мягко улыбается своему отражению, больно ткнув Хёнджина в под ребро. Хёнджин ойкает.       — Ты замечал, как все изменилось? — спрашивает Чанбин, когда двери лифта открываются и они выходят. Только идут в сторону лестницы, где Чанбин смело садится, хлопая по месту рядом.       — О чем ты? — сужает глаза Хёнджин, садясь.       — Да обо всем. О нашей компании в частности. Типа мы знакомы почти год с тобой, ужас какой, а столько всего наслучалось. Чан, например, с Уджином успел замутить. И я с Феликсом. И всё так странно, волнами. То все уходят, то приходят, то нас девять, то девяносто девять, то вообще трое. Мы мигрируем, меняемся, растём и всё ещё совершаем какой-то полный пропиздон, если честно. Вот допустим Джисон...       — О, нет, только не он, — ноет Хёнджин под грозным взглядом Чанбина.       — Нет, только он. Когда вы уже повзрослеете и перестанете грызться по поводу и без? — вздыхает Чанбин.       — Мы решили не замечать друг друга, — заявляет Хёнджин, вызывая еще более грозный взгляд хёна. Чтобы смягчить свои слова, кладёт голову Чанбину на плечо.       — Вы дебилы, что с вас взять, — Чанбин приобнимает мягко совсем за талию. — Так вот, Джисон хороший. Реально клёвый пацан, простой, свой, но в голове не свои мысли. Зависим от чужого мнения ужасно. Не хочет себя принять, понять, постоянно комплексует и стыдится себя. Но, бля, часто говорит, не подумав, обижает этим и не замечает, не решает проблему. Обычная глупость, но это простительно, у нас у всех свои минусы.       — Знаешь, я же не думаю, что Джисон плохой. Просто у нас с ним никак не клеится. Вот никак. Мне кажется, мы слишком похожи, оба вспыльчивые и гордые, поэтому всё так, — выдавливает по капле свои накопившиеся за год мысли Хёнджин. — Если уж обсуждать, то вот, допустим, Минхо. Они ж с Джисоном постоянно тусуют вместе. И, знаешь, я заметил, что Минхо начал, ну, исправляться как будто? Стал намного спокойнее, что ли, умиротвореннее. Ты знаешь эту его природу тупую ко всем катить, но ведь никто просто не сказал ему, как нужно, понимаешь? Все бесились, осуждали, шептались, но он ведь тоже не плохой, он хороший, реально очень добрый, милый, потрясающий вообще, — Хёнджин переводит дыхание и ловит на себе заинтересованный взгляд Чанбина.       — Я думаю, Джисон и Минхо как пазл. Два кусочка, идеально друг другу подходящие. Сколько я общался с Джисоном и насколько я вижу, Минхо реально то, что Джисону нужно.       — А Джисон то, что нужно Минхо, — подхватывает Хёнджин. — За этот год я столько всего учудил, столько раз запутывался, искал ответ и так его и не нашел. Знаешь, мне ведь тоже никто не сказал, что чувства часто не вечны. Они иногда иссякают, иногда их перекрывают другие, иногда ничего не перекрывает, и ты просто грустно пукаешь в лужу и ничего не чувствуешь, — Чанбин грустно хрюкает и треплет Хёнджина по волосам, привставая.       — Я понимаю, о чём ты, — Хёнджин встает вслед за Чанбином и спускается на одну ступеньку ниже, чтобы смотреть ему в лицо, — и я очень хочу продолжить этот разговор, но правда надо идти, — Чанбин грустно улыбается и обнимает Хёнджина за шею, притягивая поближе. Приходится обнять Чанбина за талию. Стоят в тишине минуты две, пока Хёнджин откровенно залипает куда-то в чужую переносицу.       — Как живот? — внезапно нарушает тишину Хёнджин. Чанбин непонимающе моргает.       — Какой живот?       — Вот этот вот, — Хёнджин с улыбкой тыкает Чанбина в свитер в районе живота. — Или ты мне соврал, пидр?       — Не тыкайся, блин, — улыбается в ответ Чанбин. — Прошел уже, пока сюда шли.       — У меня жопа отмёрзла, кстати, пока сидели, — хмыкает Хёнджин. — А еще я чуть губу не порвал, пока пиво открывал зубами.       — Всегда знал, что ты лох, — блаженно улыбается Чанбин и позорнейше залипает куда-то ниже глаз Хёнджина, комкая в руках чужую куртку на плечах.       — А чё, куда смотришь?       — На пельмени твои, — Чанбин задорно тыкает Хёнджина в нижнюю губу.       — Фу, ты наверно палец лет сто не мыл, огр, — морщится Хёнджин.       — Ага, я только что возюкал им по ступенькам, — самодовольной улыбкой Чанбина можно осветить половину земного шара.       — Фу, бля, вымой мне рот, — тут же до него доходит, что он сказал, — Нет, лучше свои руки.       — Нет, давай вымоем тебе рот, чтобы ты не пиздел так много и грубо.       — Когда это я пиздел грубо?       — Ты только что назвал меня огром, тролль ебучий.       — Ну это было любя.       — Ага, да.       Наступает тишина. Чанбин откровенно пялится Хёнджину в губы, а Хёнджин старается не очень палиться, рассматривая губы Чанбина. Маленькие, аккуратные, с пухлой нижней. Ужасно красивые, если честно.       — Пиздец, — наконец, глубокомысленно выдает Чанбин.       — Что пиздец? — так же глубокомысленно переспрашивает Хёнджин.       — Губы твои пиздец.       — Только не говори, что хочешь меня поцеловать, — усмехается Хёнджин.       — Хочу, — в глазах Чанбина ни намека на шутку.       — Ну так целуй, — Хёнджин хехекает и ожидает того же от Чанбина, но тот серьезен, как никогда. Тянется вперед и буквально впечатывается к губы Хёнджина. Сразу открыто, сразу мокро и с языком. И тут же отрывается, чувствуя металл.       — Ты че, проколол язык и без меня? — шокировано спрашивает Чанбин.       — Сюрпри-и-из, — Хёнджин тихо смеется и тянется к Чанбину снова, целуя. Чанбин отвечает моментально, проходится языком по нижней губе, цепляет колечко зубами и, кажется, очень сильно кайфует.       — И как, половая жизнь стала ярче? — хехекает прямо в губы Чанбин. Хёнджин хочет ответить что-то вроде "с тобой станет", но его снова целуют. Он ныряет руками под пуховик, обнимает за талию, цепляется за свитер. Чанбин очень худой и приятный на ощупь. Сердце Хёнджина бьется часто-часто, пока Чанбин проходится руками по затылку, мягко почёсывая. — Ты ждал этого, да? — отрывается он и смотрит совсем мутно, расфокусировано. Хенджин с такого расстояния видит даже линзы в чужих глазах.       — Ну да, и чё? — шмыгает носом он и тянется ближе, обнимает, греется о чужое тело.       — И ничё, я тоже ждал, — Чанбин с улыбкой тыкается носом в нос Хёнджина и снова целует, уже нежнее. Хёнджин лижет чужие губы. А потом отодвигает ворот пуховика, свитер и лижет в шею, Чанбин лишь выдает хриплое "ты что, ебанулся?" и задыхается. Дергается в сторону, но Хёнджин держит крепко. — Ты, наверно, совсем пьяный.       — Не знаю, чувствую себя самым трезвым среди всех трезвых, — Хёнджин оттягивает ворот свитера ещё сильнее и переходит губами на другую сторону шеи, сразу всасывая кожу.       — Хёнджин, нас спалят, — выдыхает Чанбин, весь явно покрытый мурашками.       — Ну, тогда пойдем к тебе, — хитро лыбится Хёнджин.       — Ну ты и наглая жопа так в гости напрашиваться.       — Не, ну я могу и здесь...       — Чё ты здесь можешь, боже, совсем ебанулся, — дуется Чанбин и тянет за руку, — Пойдем, попрошайка, — долго возится с ключами, едва попадает в замок и близоруко щурится. Открывает дверь, и Хёнджин выпадает.       — Нихуя ж себе!       О квартире Чанбина ходят легенды. Говорят, что она двухэтажная, что где-то в ней есть казна с родительскими деньгами, что люстры от сваровски, что на бархатных диванах восседают тигры на поводках, что ходят горничные в откровенных нарядах, что в квартире пахнет успехом. Неправда, конечно, но квартира роскошная. Мрамор везде (на полу, на стенах, местами на, мать его, потолке, кто вообще делает мраморные потолки), люстры не сваровски, но все равно хрустальные и красивые. Хёнджин зависает на секунду с раскрытым ртом, но Чанбин упрямо тащит его за руку.       — Шевели булками, шустрее, а то маман заметит…       — Чанбин-а!       Хёнджин встает по стойке смирно, ручки за спиной, улыбается, как его учили. Чанбин нарочито устало сквозь зубы знакомит его с мамой, ставит ее в известность о намерении Хёнджина переночевать, отказывается от ужина и за Хёнджина тоже (у Хёнджина в животе возмущенно заурчало), желает спокойной ночи и в следующую секунду Хёнджин, словно через всратый портал, перемещается из чистого светлого мрамора в черную дыру комнаты Чанбина.       На потолке зеленоватые звездочки приклеены, которые наверно когда-то в темноте светились, но выдохлись за последние пару лет; на стенах постеры с забугорными рэперами и обложками альбомов, которых Хёнджин в лицо не очень знает, стол с дорогущим, видимо, игровым компьютером и музыкописательской аппаратурой, в которой Хёнджин тоже не разбирается. На полках хрень какая-то, пустой флакон из под какой-то пахучей штуки с палочками, стопки комиксов диси ("Преступление против народа", — думает марвелфан-Хёнджин), постельное белье по-взрослому и по-выебонски черное. У Хёнджина от непонятно откуда взявшихся ассоциативных мыслей во рту пересыхает.       — Эх, — Чанбин кряхтя валится на кровать, — Надо прекращать пить.       — Зачем? — Хёнджин осторожно садится рядом, чтобы не пошатнуть вот это хрупкое нечто, вязкой пеленой между ними повисшее. Чанбина все еще очень хочется, точка.       — Говорят, когда полностью трезвый, ощущения острее.       — Ну тогда трезвей давай скорее.       — За дебила меня не держи, я ждать не буду.       Чанбин целуется как бог, да, и трогать тоже знает где, эк понабрался.       Спустя минут десять отменного мейкаута (с легкостью топ-три), Хёнджин на своем колене между ногами у Чанбина чувствует, что он готов уже, хотя по разрумяневшемуся лицу и блестящим глазам можно было определить запросто. В порыве лютой храбрости Хенджин стаскивает с себя зачем-то толстовку и, совершенно недолго думая (практически вообще не думая), начинает расстегивать джинсы Чанбина.       — Ликс пытался тебе отсосать, значит? — Чанбин аж сглатывает. Хёнджин тихо ликует, — Жаль, что его здесь нет...       — Это почему? — сипит бедный Чанбин.       — Поучился бы.       Хёнджин явно переборщил с настолько близким общением с Минхо. Откуда взялась эта дерзость, он не знает, но за работу принимается с уверенностью в своем успехе. Он бы, наверно, даже поставил неплохую сумму.       Хёнджин поднимает на Чанбина последний взгляд и обхватывает пальцами его член, слишком глупо радуясь тому, насколько идеально он помещается у него в ладони. Всё так, как должно быть, наверно.       — Хёнджин, я… — Чанбин срывается, теряется в тихом стоне, когда Хенджин делает пару экспериментальных движений. Чанбин до побеления костяшек цепляется в черное покрывало, ресницы романтично так трепещут, красота, — Хёнджин, пожалуйста…       Чанбину невозможно отказать.       Хёнджин берет член у основания и решительно лижет, снизу вверх, до самой головки. Чанбин в ответ ойкает мило и запускает руки Хёнджину в волосы; Хёнджин, откровенно говоря, чуть не кончает прямо так. Чанбин за волосы его тянет, что за сон, что за мечта? Он слизывает капельку смазки и не без ужаса осознает, что в Чанбине прекрасно все. Идеально до охуя. Не насытиться.       Чанбин что-то похожее на "не дразнись" бубнит и снова тянет Хёнджина за волосы. Хёнджин не может сдержать ухмылки.       — Это месть.       — За что, блять?       В подробности вдаваться Хёнджин не собирается, вместо этого хмыкает и наконец сосет.       Чанбин матерится так громко, что Хёнджин на секунду беспокоится, что их сейчас поймают за такими непристойностями, прежде чем вспоминает, что хата буржуйская, стены наверняка не тонкие. Вдыхает глубоко через нос и с отточенным бог знает на ком или чём мастерством расслабляет челюсть и почти глотает. Вверх, вниз, затем снова. По реакции Чанбина очевидно по крайней мере одно: Феликс такого не умеет.       Чанбин чуть ли задыхается, стонет, порнографично голову назад откинув, у него ноги подрагивают и он, сука, тянет за волосы очень больно; у Хёнджина экстаз, душевный и физический.       — Х-Хёнджин…       И Хёнджин сам стонет. Ему снилось однажды, что Чанбин вон так его имя произносит. Не спокойно, не весело, не презрительно, а именно вот так. Он продолжает, обхватив свободной рукой основание. Феликс до этой ступени явно не дошел, потратился ещё где-то в середине, держит пари Хенджин, злорадствует очень и зачем-то где-то подсознательно хочет стать Феликсу сенсеем.       Чанбин дрожащим голосом сообщает, что он "почти", Хёнджин принимает ответственное решение закончить руками, зачем-то выпутывает его пальцы из своих волос и берет свободной рукой за руку, крепко. Открыть глаза было, наверно, ошибкой; Чанбин кончает очень красиво и Хёнджин не уверен, что сможет когда либо забыть. Такое на всю жизнь.       — Су-у-у-ука… — спустя минуту выдыхает Чанбин. Он где-то в прострации, смешно пялится в потолок, не моргая.       — Ну что? Как тебе такое? Лучше, чем Ликс? — усмехается Хенджин.       — Блять, заткнись и иди сюда уже.       Хёнджин чувствует на себе руки, губы, слишком много и слишком жарко, он теряется мгновенно, от дерзости не остается ничего. Есть только Чанбин, его руки, его губы. Чанбин, Чанбин, Чанбин.       У Йеджи красивые волнистые хвостики и много колец, но обнимать её теперь как-то странно, неприятно даже. И не потому что с ней что-то не так, нет. С Йеджи как раз все в полном порядке, она всё такая же красивая, умная и потрясающая, улыбается по-лисьи хитро и держит Хёнджина за бедро, пока мягко целует. Они сидят на диване втроём с Чанбином, и Хёнджина разрывает совсем каким-то нехорошим предчувствием. Он приоткрывает глаза во время поцелуя и чувствует себя самым последним мудаком на свете.       — Джинни, я за пивом, веди себя хорошо, — Йеджи улыбается спокойно, лучезарно, и у Хёнджина случается остановка сердца. От стыда. Давит из себя ответную улыбку и выдыхает спокойно только тогда, когда Йеджи скрывается на кухне. Хёнджин оборачивается на Чанбина и ловит его насмешливый взгляд.       — А чё такое с Йеджи? Ты прям кислый, как кефир. Не даёт что ли, а, бедный мальчик? — улыбка Чанбина острая, горькая, красивая ужасно. Хёнджин чешет ключицу и тоже улыбается.       — Куда ей до тебя, самый заботливый в мире хён, — хмыкает он. Чанбин придвигается ближе и обнимает за плечи. Сидит, развалившись, смотрит хитро и кусает губу. Хёнджин ужасно хочет такого Чанбина как минимум поцеловать. Чанбин, кажется, смекает.       — Как говорил один великий человек, — начинает он, обводя нижнюю губу языком, — "Больше нечем заняться, вот бы засосаться", — Хёнджин смеется тихо, узнавая по фразе Минхо, и молчаливо соглашается. Чанбин обводит взглядом комнату, поджимает губы и, вставая, тянет Хёнджина за рукав черной толстовки. У них парные. Точнее, у Чанбина спизженная из шкафа Хёнджина и доходит ему чуть ли не до колен, но разве это важно?       Они одеваются быстро, в спешке, не застёгиваются, наматывают шарфы кое-как и с заговорщическим хихиканьем выбегают за дверь. Вприпрыжку несутся по ступенькам и на молчаливый вопрос Сынмина, заходящего с улицы, дружно отвечают: "Мы покурить".       Январь морозно покалывает пальцы и носы, щелкает по лбу и улыбается, блестя зубами-снежинками. Чанбин тоже улыбается и щелкает зажигалкой. Хёнджин курить отказывается, так, просто смотрит.       — У меня одноклассница есть, — Чанбин красиво выпускает дым, — которая всегда, когда надо, чтобы ей прикурили, говорит: "Обслужите даме рот". Это ты.       — О, обслужишь мне рот? — хмыкает довольно Хёнджин. Чанбин встает на бордюр и притягивает Хёнджина за шею к себе.       — Обслужу, — и целует, сразу приоткрывая рот. Ведет языком по нижней губе, цепляет колечко, вжимается крепче, ближе, сильнее, так, что кислорода не хватает от слова вообще. Хёнджин не знает, как обозначить их отношения. Это больше не дружба, это всё ещё не любовь. В голове проносится это чанбиново "я реально никогда не любил" и почему-то первый совместный просмотр гей-порно. Реально каша из образов, слов, мыслей, перепутанная и вязкая. Одно Хёнджин знает точно — слово "люблю" не применительно к их отношениям, но он реально любит. Любит больше всего на свете. — Ёпта, — отрывается внезапно Чанбин. — Я, бля, сигаретой обжегся, сука, — он воет, ноет и дует губы, придерживая одной ладонью другую.       — Дай посмотрю, — серьезным тоном заявляет Хёнджин и берет Чанбина за руку. У него на пальце маленькое покраснение, которое Хёнджин, не долго думая, прикладывает к губам. Они даже не замечают, как открывается подъездная дверь, потому что Хёнджин снова лезет целоваться. Однако отхватывает звонкую пощечину. Не от Чанбина.       — Ну ты и мудак, Хван Хёнджин, — шипит Йеджи, чуть ли не огонь выдыхая. Хёнджину кажется, что это как-то совсем нереально и быть не может, поэтому стоит и только и может, что открывать и закрывать рот.       Щека горит. Чанбин крепко держится за куртку Хёнджина.       Хёнджин, если уж совсем честно, себя ненавидит. Ненавидит страшно, беспринципно, до металлического привкуса крови во рту. Хёнджину неприятно, Хёнджину страшно за себя и Чанбина, Хёнджин ожидает худшего. Впрочем, Йеджи не рассказывает никому о причине расставания, видимо, сама стыдится за Хёнджина, отмахивается на все вопросы и улыбается колко, поджимая губы. Два года идеальных отношений похерены. И всё ради чего? Ради Чанбина, который ничего не чувствует?       "А, может, он всё же что-то чувствует?" — периодически возникает в голове мысль, когда Чанбин мягко спрашивает, что случилось и как дела, зовет гулять, тусить, в бар, в кино, в гости, в бургер кинг, в магаз за чипсонами по скидке или потухнуть на рампе. Чанбин делает всё, как будто чтобы убедить Хёнджина в своих чувствах, но Хёнджин помнит слишком отчетливо это "я реально никогда не любил", и что-то ему подсказывает, что Чанбин и не полюбит. Обычная вежливость, участие, обязанность. Не чувства. Не искренность.       Минхо в черной толстовке Чана запрокидывает голову и залпом выпивает бокал вина. Уджин рядом приобнимает его за плечи и что-то шепчет, мягко отбирая бокал. Минхо не везет в любви, это известно всем. В этот раз у него траур по грубо отшившему его Джисону, и, если честно, Хёнджин Джисона готов за это сожрать. Минхо, по ощущением, питается только алкоголем и солнечным светом, которого в начале февраля не так уж много. Хмурые тяжелые тучи переваливаются по небу так же, как хмурые тяжелые мысли передвигаются у Хёнджина в голове. На другом конце комнаты Чан о чем-то переговаривается с Югёмом, бросая красноречивые взгляды на Минхо и Уджина. Хёнджин моргает и не притрагивается к своему пиву. Впервые в жизни к алкоголю не тянет, наоборот, хочется остаться трезвым до конца вечера, прийти домой и ощутить всю неприятную вязкость своей злоебучей жизни.       — Эй, — Чанбин плюхается рядом и тут же кладет руку Хёнджину на колено, мягко поглаживая, — ты чего такой грустный? Что такое? Что случилось?       — Ничего, — просто отвечает Хёнджин, стуча пальцем по банке пива, и мечтает, чтобы от него отъебались.       — А если честно? — Чанбин продолжает поглаживать коленку Хёнджина, но менее уверенно, и смотрит проникновенно, доверчиво. — Ты можешь довериться мне, Джинни. Всё то же самое, да? — Хёнджин отворачивается от него и пересекается взглядом с Минхо, пьяным и злым. Хёнджин разделяет его настроение.       — А ты можешь отъебаться от него, Бинни? — ядовито начинает Минхо. — Ты видишь, что он не хочет говорить, так какого хуя лезешь?       — Я имею право, он мой лучший друг, — непонимающе отзывается выглядящий почти испуганным Чанбин.       — О, — Минхо зло смеется, — теперь у нас лучшие друзья уже лапают друг друга и сосутся?       — Что, прости? — охеревает Чанбин, переводя взгляд с Минхо на Хёнджина и обратно. Хёнджин тоже охеревает и прикусывает язык, глядя куда-то в несчастную голубую баночку пива. Да, он рассказывал Минхо чуть ли не о каждом вздохе Чанбина в свою сторону, но не думал, что Минхо додумается это озвучить. — Тебе какого хера надо вообще?       — Если твои друзья чего-то не хотят, то хули ты доебался? Чё абьюзишь? — Минхо злится, скалится, а Уджин рядом поглаживает по плечам, пытаясь успокоить, видимо. Получается из рук вон плохо.       — Ты окей вообще? Ударился? — поднимает брови вверх Чанбин. — Иди устраивай алко-трип в другом месте, если для тебя норма творить бухущим что угодно.       — Лол, — хмыкает Минхо, дергаясь всем телом, — тогда иди спи без обязательств с кем-то другим и не морочь нормальным мальчикам голову.       — Хватит, — внезапно даже для самого себя громко обрывает их Хёнджин и встает с дивана. Чанбин подвисает, пока Хёнджин собирает вещи и выходит в коридор. Соображает уже когда Хёнджин надевает куртку.       — Ты куда, Хёнджин? — испуганно спрашивает Чанбин. Стоит перед Хёнджином весь такой обеспокоенный до пизды, а у Хёнджина бьется сильно сердце, кровью обливается. Ложь, Хёнджин, все это ложь.       — Домой, — морщится он и открывает дверь.       — Подожди меня, я с тобой, — Чанбин дергает его за куртку.       — Не утруждайся.       — Хёнджин! Эй, Хёнджин! Постой!       Хёнджин стоит на пороге и чувствует себя каторжником. Легче было бы развернуться, уйти и просто позвонить, но Хёнджина изнутри что-то гложет, ему надо посмотреть Чанбину в глаза. А глаза у Чанбина блестящие, непонимающие. Хёнджину хочется упасть вниз по лестничной клетке, чтоб кости о ступеньки поломались, зубы раскрошились и вообще чтобы не существовать больше, чтоб не видеть перед собой этого человека, такого любимого и сложного.       — Я хотел пойти за тобой, — тихо говорит Чанбин, отходя в сторону и пропуская Хёнджина в квартиру. Хёнджин стоит на месте, смотрит Чанбину куда-то в шею, лишь бы в глаза не смотреть. — Куда ты пропал? Трубку не брал, на сообщения не отвечал, мне пришлось писать Минхо, чтобы убедиться, что ты не сдох, ты вообще знаешь, каких унижений мне это стоило?       Чанбин сердится немножко. Хёнджин в ответ лишь фыркает, насмехаясь: знал бы Чанбин, чего вот эта вся поебень стоила ему.       — Проходи уже, — Чанбин хватает Хёнджина за рукав и тянет внутрь, тот дергается немножко.       "Не трогай, не трогай, не трогай," — думает Хёнджин, — "только не трогай меня и не смотри на меня и вообще ничего не говори".       — Ты, может быть, расскажешь всё-таки, что случилось?       Если Хёнджин сейчас же не предпримет что-нибудь, то начнет кричать в голос всё, что у него внутри. Про любовь, нелюбовь, чувства, боль, но не надо Чанбину это слышать, Чанбину ведь нормально, это у Хёнджина кишки завязываются и кровь в голову все никак не прильёт. Хёнджин предпринимает.       Когда Хёнджин впервые целовал Чанбина, то это было похоже на зефир воздушный, что-то сладкое такое, а сейчас горько, очень горько и грубо, и Хёнджин зажмуривается так, что перед глазами пятна разноцветные, вслепую идет за Чанбином, ведущим его в комнату. Не думая, стаскивает с него одежду, не думая опрокидывает его в кровать, не думая целует, кусает. Словно сквозь вату слышит, как Чанбин стенает, что-то ему говорит, на глазах пелена будто или дымка какая-то, всё плывет, но Чанбин всё равно очень красивый, с его раскрасневшимся лицом, длиннющими ресницами, зацелованными губами, чудесной челкой, прилипшей к вспотевшему лбу, тоненькими ключицами, немножко выпирающими ребрами, и мягким, совсем чуточку рельефным животом. Хёнджину очень хочется плакать. Он любит его, он так его любит, что сдохнуть хочется, под автобус броситься или с крыши своего дома, но Хёнджину жить тоже хочется, и от этого просто разрывает изнутри на кучу маленьких кусочков.       Чанбин снова что-то ему говорит, а затем снова, и Хёнджин прислушивается сквозь туман.       — Что ты сказал?       — Выеби меня. Пожалуйста.       Хёнджина накрывает.       Он не помнит, где и каким образом нашел смазку и резинку, не помнит, как чёрное одеяло упало на пол, не помнит, как пытался успокоиться, считая и регулируя вдохи и выдохи, пока максимально осторожно растягивал Чанбина, слушая, как тот чуть ли не плачет, не помнит, как вообще произошло так, что он сам начал немножко плакать, уткнувшись Чанбину в плечо, чувствуя на ухе его безбожные стоны. Помнит лишь как короткие ногти Чанбина полосовали его спину, как он сжимал его бедра своими, как опять тянул больно за волосы, как было горячо, больно, хорошо, плохо, и что Чанбин прекрасен, и что сам он мудак последний, и что теперь можно будет и умереть спокойно и безболезненно. Отболело уже.       Не болит. Пустота просто. Хёнджин натягивает на себя джинсы сидя на кровати, чувствуя спиной на себе взгляд Чанбина, выжидающий, предвкушающий, и, неожиданно для самого себя, больше не чувствует вины. Он Чанбину всё отдал, всё, что мог, раз тот может только забирать, так пусть забирает, пусть делает с этим всем что хочет: пусть выкинет или сохранит, будет носить где-нибудь под сердцем или спрячет в коробку с детскими воспоминаниями, Хёнджину уже все равно. Он, чувствуя как будто последняя клеточка сердца отмирает, врёт чётко, размеренно, по факту:       — Это было в последний раз. Я кое-кого нашел.       И что дальше?       Пустота, забвение, отвращение. Больше ничего.