Better world

Жемчуг чувствовала — что-то грядёт. Что-то сильное, твёрдое и острое, образовавшее при этом вокруг себя электрическую ауру. Чтобы понять, что это была Яшма, долго думать было не нужно. Хотя бы потому, что её медные всполохи снесли дверь, а потом вознеслись к потолку эхом тяжёлых шагов. Ни у кого, кроме Яшмы, не было такой силы, такого стержня и такой злобы внутри. Никто, кроме Яшмы, не мог сломать Жемчуг и всё, что ей было дорого. Кроме Яшмы и бывшей-дорогой-вещи. Из-за широкой спины выглядывала такая маленькая и худенькая на её фоне Полетт Ларвис. Её очки от волнения и быстрого бега съехали на самый кончик носа, отчего глаза казались маленькими блестящими камнями. Зелёными и слёзно искрящимися перидотами. Но будь она хоть вполовину так светла и приятна, как этот камень — помнила бы их вечера за кофе и защитила бы. Будь она хоть вполовину так нежна и спокойна — никогда бы не отдала. А теперь на Полетт мгновенно повисло клеймо позора, потому что никак иначе Жемчуг и не могла подумать о ней в такой ситуации. Её прижали к стене в содействии с лучшей когда-то подругой, и давнее предположение подтвердилось — верить можно было лишь Ляпис. Ляпис до сих пор ни разу не врала. — Пёрл Марбер, — произнесла Яшма чётко и по слогам уже чужое имя, которое организм Жемчуг упорно отторгал. Имя было человеческим, уродливым и ненужным, — если бы у меня было право, вы были бы уже уволены! Уволена. Это слово пронеслось по полупустой со сна голове Жемчуг очередным ярко-медным всполохом и зацепилось за какой-то край реальности. Уволена. Никогда, никогда, никогда не увидит больше Ляпис Лазурит. Потому что доступ сюда, в этот переходный мир между Старым и Лучшим, будет закрыт; Полетт-стражница ни за что не пустит. А Ляпис останется здесь, закованная в наручники, неуслышанная и непонятая, потом на Пляжный городок наползёт тень Синего Алмаза, и все умрут. Все до единого умрут. Бестелесных «всех» ей не было жаль — только Ляпис, с которой случится то, чего она всё это время так боялась. — Нет! — никогда ещё Жемчуг не кричала так громко и надрывно, рывком садясь в кровати. У неё не было инстинкта самосохранения, ведь она была жемчужиной. Всё для хозяина, каждый изгиб тела из света. Каждое мгновение. И она закрывала своим слабым и тонким телом Ляпис, надеясь, что с ней будут играться достаточно долго, чтобы та успела сбежать в суматохе. Она спасала новую хозяйку своего сердца, потому что несмотря на все девизы Роуз Кварц, жемчуга никогда не станут свободны. Быть зависимыми — их природа. — Нет! Я не дам вам это сделать. Никогда! Ни разу ещё она так не повышала голос на кого-то настолько величавого и устрашающего, и это чувство лёгкой гордости… Было потрясающим. На какое-то мгновение в ней даже проснулся азарт, желание унизить чересчур высоко стоявшую Яшму, но потом почувствовала спиной тяжелые удары сердца. Громкие, испуганные удары сердца Ляпис. Нельзя было забывать об этом в пылу глупости, только не собранной Жемчуг. — Я не позволю тебе и пальцем её тронуть, Яшма. И Полетт не позволю. Потому что Ляпис моя драгоценность! Моя! Не позволю! Все эти восклицания слились в один бесконечный комок в горле, пока Яшма только стояла и смотрела. Казалось, она была удивлена. Немного расстроена таким поведением. И, скорее всего, злилась. Яшма почти всегда злилась. Только вот голос её не содержал в себе ни единой эмоции, которые вроде как были и в сведённых бровях, и в бившейся на шее вене. Был словно вода, прозрачен и мягок. Обманчиво мягок. — Пёрл, пожалуйста, успокойся. Я не нападаю на тебя, видишь? И Пёрл, и Полетт посмотрели на Яшму в недоумении. Под этими взглядами та даже наигранно расслабилась и попыталась улыбнуться, но не сочетающаяся с голосом хмурость на её лице отчасти оставалась. У Ляпис же не это была другая реакция — будто всё, хоть немного напоминавшее прозрачную гладь озёр, тянуло её к себе. Она выпрямила спину и выглянула из-за Жемчуг, которая, в свою очередь, сильнее напряглась. В конце концов, от Яшмы можно было ждать только подвоха. Но при этом было в её жестах и что-то наивно доверчивое, будто она тянулась к Яшме. Тянулась и избегала её одновременно — два абсолютно разных желания слились в ней медленно движущимся прибоем. — Ты скучаешь по Малахит? — голос Ляпис приобрёл тот странный тон, когда нельзя точно сказать, спрашивают тебя или утверждают. Всё в ней с приходом Яшмы стало каким-то двойственным и сбивчивым, и она сама не понимала, казалось, что происходило. Её пальцы начали беспокойно перебирать простыню, судорожно дёргаясь, но зрачки расширились как от радости. Ляпис расслаивалась на глазах, и Жемчуг это не нравилось. — Я скучаю по Малахит? Мы скучаем по Малахит? Вдруг Ляпис схватилась за сердце, провела короткими обкусанными ногтями по шее и трепетавшим от страха голосом прошептала: — Мы всё ещё Малахит? Жемчуг уже выучила, что Малахит — убийца счастливой жизни, но всё ещё не знала, как с ней бороться. Видимо, не знала и Яшма, к которой эти высказывания были обращены. Только Полетт-шпионка сглотнула, будто в горле застряли какие-то воспоминания. Явно неприятные. Должно быть, Ляпис часто говорила о Малахит, ведь в момент жизни с Полетт только освободилась от неё. Интересно, а ей расскажет когда-нибудь всё? Доверится полностью? Для этого надо было Ляпис спасти, и Жемчуг решила поступить как вечером — повернуться к ней лицом, осторожно накрыть собой и защитить, как щитом. Любые удары пойдут на неё. Ляпис нечего было бояться. Она это почувствовала, перестав царапать себя, и обвила тонкими руками шею Жемчуг. Провела несколько раз ладонью по спине с выпирающими лопатками, а потом прошептала на ухо: — Отпусти меня. Я знаю, как заставить её уйти. Я знаю, что ей нужно. Жемчуг мелко задрожала от осознания: — Малахит?.. Но не могла существовать вселенная, где Жемчуг не доверяла бы всецело Ляпис рано или поздно, поэтому она с усилием, но кивнула. Яшма тем временем что-то шептала на ухо Полетт. Интересно, что ей предложили, чтобы она последовала за Алмазами и за Яшмой, от одного вида которой накатывает тошнота с дрожью? Драгоценности? Статус? Могли ли они пообещать отдать ей Ляпис? Жемчуг не понимала, что влекло в эту пучину Полетт, и потому доверяла ей всё меньше и меньше с каждой уходящей секундой. У Яшмы же зрел какой-то план, что нравилось Жемчуг ещё меньше. С её силой и влиянием Яшма была способна на что угодно, учитывая, что и мышление у неё было весьма развитое. Она была воином, но и стратегом, поэтому могла прибегнуть к любой уловке. И Жемчуг не могла знать, к какой из-за непредсказуемости своей противницы. Пока она размышляла и пыталась анализировать, не обладая преимуществами или большей физической силой, Ляпис была смелой. Или самонадеянной? Не отличить. Жемчуг втянула воздух сквозь стиснутые зубы; происходящее не могло кончиться хорошо. Слишком подозрительно и странно всё было. Но Ляпис не слышала её кричащих мыслей, поэтому подошла к Яшме, чуть покачиваясь, вероятно, от нервозности, и протянула ладонь: — Танец? Яшма, казалось, растерялась. Вцепилась взглядом в шершавую ладонь Ляпис, просчитывая что-то в уме. Таким стратегам, как она, ничего не стоило изменить тактику в считанные секунды. Но эти секунды всё же были необходимы. Жемчуг осознала, что наблюдает с замиранием сердца, чувствуя во всём подвох и не видя возможного будущего. Что, если Яшма согласиться? Что если они сольются? Ляпис тем временем продолжала, добавляя в голос нотки сумасшедшего счастья: — Неужели ты не хочешь свою силу назад? Снова быть Малахит? Она была страшно красивой. Больше страшной. И это красиво. Лицо Яшмы исказило некое подобие улыбки. Хотя, сложно такое называть улыбкой — это не более и не менее, чем жуткое выражение лица, где губы приподнимаются, оголяя стиснутые зубы, а в глазах виднеется искренняя уверенность в своей адекватности. Яшма проанализировала и пришла к решению; увы, её решением было взять маленькую ладонь Ляпис в свою. Жемчуг передёрнуло. — Что ж… Ты права. Давай потанцуем немного. Что самое удивительное, она позволила Ляпис вести. Это была единственная радость для Жемчуг в наблюдении за этим танцем — она могла видеть истинную силу той, что любила. Силу моря, которая долго спит, а потом взрывается грозами и водоворотами. Ляпис решила выместить эту силу на Яшму с самого начала. Скорее всего, это было подсознательное ощущение, что без резкого, бурного танца Малахит не будет. И Жемчуг смотрела на этот танец силы и натиска даже с меньшим отторжением, чем ей хотелось бы. Поняв, что ведущим «назначена» она, Ляпис сделала несколько шагов вперёд, оттесняя Яшму к двери. Потому что она была главной в слиянии. Потому что она должна была это показать. Постояв с минуту, опершись о тело Яшмы, податливо двигавшееся, куда прикажут, Ляпис вдруг попятилась и вернула их обратно в центр комнаты. Сделав такую проверку почвы, она начала свои плавные движения. Это не было похоже на какой-то определённый стиль танца: ни на балет, которым увлекалась когда-то в человеческой жизни Жемчуг, ни на какое-нибудь танго, ни на ирландские танцы. И в то же время её позы всё это магическим образом сочетали. Скорее всего, только прибыв на Землю, Ляпис занималась танцами, так как двигалась уверенно. Всё в пируэтах было слишком разным, то резким, то плавным, она много двигала туловищем, редко делала выпады руками. В какой-то момент она даже обхватила руками шею Яшмы и подпрыгнула, словно намекая — подхвати меня. Яшма, на удивление хорошо подстраивавшаяся, поняла её, взяла за талию и немного покружила в воздухе. На этом мгновении у Жемчуг болезненно заболел желудок. Как же она хотела быть на месте Яшмы! Как хотела слиться с Ляпис! Но время ещё не пришло. Тем более, что иногда можно было разглядеть лицо Ляпис и хорошо скрытую ненависть в её мускулах, так что становилось понятно, что ей было ничуть не лучше. Это несколько усмиряло ненависть Жемчуг. Хотя, даже это не смогло утихомирить громкий стук сердца, когда Ляпис с неким умиротворением положила голову на плечо Яшме. Момент слияния. Глаза заранее заболели от света, который должен был вспыхнуть от соединения камней, и Жемчуг зажмурилась. Вместо ожидаемой Малахит вдруг послышался очередной стук в дверь. Ляпис испуганно отскочила в сторону, а в палату зашла медсестра, в которой было нетрудно узнать Женеву. За ней стояла другая девушка, незнакомая, с пугающе прямой осанкой и почти прозрачными глазами. Женева оглядела сначала Ляпис, потом Жемчуг и остановила взгляд на Яшме. Странный взгляд. Нечто среднее между презрением и немым вопросом: что происходило за этой дверью, пока за вами не следила я, мисс Чейз? Вот от вас не ожидала, мисс Патилли! У Жемчуг даже заскрипели на зубах её бесконечные обращения, а от этого взгляда захотелось хмыкнуть. Захотелось хмыкнуть ещё больше, когда Яшма ответила полным безразличия взглядом и вышла из палаты. Однако вся атмосфера забавной странности испарилась, стоило Женеве вынести вердикт, едва дверь захлопнулась: — Мисс Дэут, мисс Хасли снова нужны крепления. Стоявшая за дверью Аманда послушно вплелась в палату и схватила Ляпис за руку, чтобы «приковать» к кровати. Та была настолько поражена, что не сопротивлялась, бормоча: — Но Малахит?.. — Пёрл… То есть мисс Марбер, отойдите, — лениво пробормотала Аманда, хотя в её глазах хорошо было видно сочувствие. Жемчуг же затрясло. Что с ней будет? Что ей велят делать? Что от неё хотят? Крепления?.. Ляпис закуют снова, Ляпис не любит стеснение движений… Но всё это в её мозгу только прокручивалось, не вызывая никаких импульсов в нервах. Из-за её бездействия Женеве пришлось со вздохом подойти к ней и, подхватив под руку, просто стянуть с кровати. Неизвестная стояла на том же месте, не шелохнувшись, и только произнесла безэмоционально: — Мисс Демант просила привести её к себе. — Но она неадекватна! — воскликнула Женева, на что неизвестная улыбнулась шире (при этом голос её мягче не стал): — Мы все слушаем только Банш Демант, не так ли, Женева? Женева послушно склонила голову, чего Жемчуг никогда не видела, и повела её вперёд. Причём повела туда, куда хотелось меньше всего на свете, а сейчас — особенно. Поворот за поворотом, одинаковые грязно-белые стены, чувство страха, от которого сушит горло, и вот перед Жемчуг и её «делегацией» выросла дверь с прибитой чисто-белой табличкой: «Банш Демант, директриса». Она посмотрела направо — там стояла та самая безвестная медсестра, чья одежда под халатом была однотонно-серого цвета. Отчего-то это вызывало чувство отвращения. И в то же время вдруг вызвало воспоминания, куда более болезненные, чем их отсутствие. Жемчуг видела её. Жемчуг знала её. Все знали маленькую и беззащитную Эфрази Демант. Она всегда выглядела младше своего возраста со своей солнечной улыбкой и огромными светлыми глазами. Искренний маленький ребёнок, что с неё взять? Её пытались гнать с территории и дворники, и доктора, повторяя из раза в раз, что детям в психиатрии, особенно взрослой, не место. Она из раза в раз, не теряя терпения, объясняла, что проходит учебную практику от колледжа в клинике матери. Все удивлялись, что у Банш Демант может быть такой чудный ребёнок, — несмотря на то, что ей было девятнадцать, ни у кого не поворачивался язык назвать её девушкой, — любящий танцы, французский язык и выпечку, о чём болтал постоянно со взрослыми людьми. Все слушали это дитя с неожиданной радостью, но никогда не смели говорить об этом вслух даже между собой. Сейчас ей было, очевидно, около двадцати пяти, и в голове крутился только один вопрос — что случилось? Что перепрограммировало чудного подростка, желающего жить, в худую тонкую палку с окрашенными в серый волосами? И на этот вопрос у Жемчуг, несколько напуганной теперь, был только один ответ — люди. Человек. Определённый человек: Банш Демант. На самом деле, от собеседования у Жемчуг были только смутные и вполне спокойные воспоминания, но теперешнее новое впечатление и бесконечно повторяющиеся коллегами слова: «Хорошо, что не к Банш», — смешались в новый слой страха. От неё требовали неизвестно что и неизвестно, что с ней в итоге сделают. Потом она посмотрела налево и увидела Женеву; её трясло. В этом была вся она — быть выше низших и ниже высших. Быть двуличной лицемеркой, неспособной даже это скрыть. Однако её было даже немного жаль — становилось очевидно, что перед Банш все и вправду равны. Она повернула голову, чтобы посмотреть на Эфрази, после чего сглотнула, открыла дверь и втолкнула туда Жемчуг. Дверь захлопнулась. — Моя милая Пёрл, — Жемчуг дёрнулась, как от боли, но потом нашла силы посмотреть на лицо своей собеседницы. Если она правильно помнила, Банш ни капли не изменилась. Даже одежда была та же — всё из-под халата блестело и переливалось, а сверху на плечах лежала прозрачная воздушная шаль, — что же ты натворила? — Ничего, — как-то глупо ответила Жемчуг; это детское оправдание само сорвалось с её губ. — Ничего ужасного или неправильного… — Довольно. Тебе не нужно объяснять, потому что у меня и так есть и глаза, и уши за пределами этого кабинета, — Банш выглядела особо величественно в тот момент, когда свела чётко очерченные чёрные брови к переносице и недовольно поморщилась. Она выглядела как человек, который уже многие годы назад свыкся со своей силой и использует её с лёгкостью и непринуждённостью. — У меня есть моя верная Эфрази. Она выглядела, говорила и жила, как алмаз. Великий и ужасный Белый Алмаз. — Как скажете… Белый Алмаз. — Алмаз? Почему алмаз? — на лице великой правительницы, заключившей саму себя в стены психиатрической лечебницы, отразилось искреннее недоумение вперемешку с разочарованием. — Неужели вы тоже всё забыли? Или просто не хотите вспоминать? — как смешно и страшно одновременно было объяснять алмазу происходящее. Но это была заслуженная победа над собой и своей неправильностью. — Что вспоминать, Пёрл Марбер? — Я не Пёрл Марбер! — из груди сам собой вырвался отчаянный крик. — И никогда ею не была. Это вы запутали меня, запутали себя! Заставили забыть, кем я была и где я была. Заставили оставить лучший мир. Но теперь я разгадала этот паззл. И выживем только мы с Ляпис, потому что в лучшем мире для вас нет места. Жемчуг смотрела на Белый Алмаз, вспоминала Яшму, Перидот, и от их глупости и непонимания становилось так смешно, что она не выдержала. Обхватила плечи руками и рассмеялась в лицо алмазу, рассмеялась почти счастливо, запрокидывая голову назад. Но в то же время этот смех сдавливал грудную клетку. Потому что они с Ляпис вырвались не до конца, и это отравляло всю её радость. — Кто же ты? — Я Жемчуг, — впервые она говорила своё настоящее имя с гордостью. Белый Алмаз кивнула с непроницаемым выражением лица и крикнула: — Эфрази! — когда её прислужница вошла в кабинет с выражением абсолютной покорности, Жемчуг поняла очередную истину этого мира. Это была Жемчуг Белого Алмаза — неудивительно, что её лицо было так знакомо. — Позови мисс Аддери для консультации. Кажется, миссис Марбер окончательно сломалась. — Это мир ваш сломан, вы сломаны, а не я! Вы просто не хотите признать очевидное! — она будет повторять это, пока не умрёт, пока они все не умрут в пучине глупости. Жемчуг при этом уцепилась пальцами за стол Белого Алмаза, на что она только посмотрела на неё из-под полуопущенных век. Презрение? Конечно, всех, кто говорил правду, презирали веками и на Земле, и в Хоумворлде. Разве это был повод молчать? Жемчуг молчать не привыкла — пошла ведь на восстание с Роуз Кварц — и потому продолжала с яростью доказывать очевидное Белому Алмазу. Та упрямо молчала. Мисс Аддери тоже выглядела знакомо. Особенно её глаза, изумрудные, совсем как её имя — Эмеральд. Когда-то, когда Жемчуг ещё была слепа, они работали вместе. Здесь всё выглядело так знакомо, но было лишь бездарным подобием лучшего мира. И она вырвется из этой злосчастной копии совсем скоро, и никакая мисс Аддери не сможет её удержать. Жемчужины — тем более. — Вы все ничего не понимаете, — осознание своего превосходства перебило страх перед алмазом. — Вы только и можете, что удерживать правду! Ляпис! Меня! Потому что вы слишком глупы! С каждым словом Жемчуг распалялась всё сильнее, на что мисс Аддери только покачала головой. — Её срочно нужно класть в больницу, но у нас только одна на город. Класть сюда неправильно, а отправлять куда-то ещё слишком хлопотно. — Выбор очевиден, — хмыкнула Белый Алмаз и обратилась уже к Жемчуг. — Не хочешь позвонить Стивену? — Он здесь ни при чём! Не ввязывайте его в это! — защита Стивена долгое время была её приоритетом в жизни, её долгом, а Жемчуг свои долги никогда не забывала. Пусть даже это был долг её «прошлой версии». Белый Алмаз на это поджала губы, словно обдумывая что-то. Бросила быстрый взгляд на мисс Аддери и сама взяла в руки телефон. Номер Стивена, как и самого Стивена, знал практически каждый в «Beach State Hospital», и было уже поздно кричать: «Не смейте!» — Стивен? Привет, мальчик мой. Миссис Марбер собираются госпитализировать. Жемчуг отчаянно замотала головой и закрыла уши ладонями. Она снова всё испортила. Госпитализировать её? Привязать, как Ляпис? Это был самый ужасный расклад из всех возможных. Она как всегда загордилась, глупая жемчужина, забыла обо всём на свете, кроме своих мнимых заслуг и пёстрой картинки лучшего мира, а как она теперь увидит Ляпис? Неужели останется совсем одна с отвратительными бинтами на запястьях? «Ляпис, Ляпис, Ляпис!» — стучало у неё в голове, отдаваясь дрожью во всём теле. Ляпис на неё надеялась и вчера, и сегодня, а Жемчуг умеет только рушить. Грудную клетку сдавило сильнее, только уже не смех, а слёзы. — Срочно заберите её на осмотр, мисс Аддери. Это были последние слова, которые она смогла разобрать. Всё потонуло в её отчаянии и неприятном сейчас розовом цвете. Жемчуг смутно догадывалась, куда её вели, но она туда совершенно не хотела. Однако ни сил, ни желания бороться не осталось. Её даже не вели по коридорам жемчужины, а почти несли. Слов мисс Аддери не разобрать. Апатия почти не давала открыть рот. Хотелось спрятаться снова в объятиях Ляпис, но она могла кутаться только в белый халат, который на ней пока оставался. Через раз она выполняла просьбы, но только из-за странного голоса совести где-то в грудной клетке. Разве самоцветам нужна совесть? — Все признаки неадекватности на лицо, правда ведь? — наконец с усталой озлобленностью спросила мисс Аддери у жемчужин. — Значит кладём. Я не выдержу ещё и секунды общения с ней. Снова подхватили под руки, снова повели по коридорам. Снова мерещился розовый, но уже бликом в уголке глаза. Напоминание о предыдущем проваленном восстании? Или о чём-то другом? — Где именно вы меня привяжете? — в мозгу Жемчуг вдруг зашевелились идеи и воспоминания. — В одиночной палате. — Но ведь в палате Ляпис есть место! Привяжите меня там, умоляю! Там много места! — Сейчас тебе можно исключительно в одиночную палату. Жемчуг проиграла. Снова. Осталась наедине с тихим ветром, продувавшим сквозь хлипкие окна. Он шептал ей что-то, но она не слушала — она всегда по-настоящему слушала только голос Ляпис. От мыслей о потерянной теперь Ляпис вновь наворачивались слёзы. Что с ними теперь будет? Умрут, так и не успев сбежать в лучший мир? Жемчуг не хотела умирать. Когда-то хотела каждый день, каждое мгновение, но разве с Ляпис нужна смерть? Разве может быть страшна смерть после расставания с ней? Ей становилось страшно только от навязчивого розового цвета в мыслях и наяву. Что это было? Воспоминание? Напоминание? Угроза? Предательство. Отчего-то именно это слово лезло на ум от обилия этого цвета. Только вот чьё? В этот день сама Смерть уснула, дав добро на хаос. Ведь когда давно умершие приходят к тебе домой — это хаос. Когда Роуз Юниверс садится к тебе на кровать — это хаос. — Как ты, Пёрл? — она сказала это милым и светлым голосом, но Жемчуг не верила и правильно делала. Потому что за измену жизнью не интересуются. За измену наказывают, и от нервного ожидания внутри всё начало переворачиваться. — Не хочешь со мной разговаривать? — вот в голосе Роуз и проявился ожидаемый оттенок: хищный и озлобленный. Вот в её глазах и появилась вся обида и скорбь за прошлые годы. Капилляры в её глазных яблоках налились чёрной желчью и лопнули от напряжения, отчего по щекам заструилась чистая ненависть. — Ты думаешь я хочу говорить с тобой? С предательницей? — Я… — Жемчуг попыталась что-то выдавить из себя, но Роуз в порыве гнева схватила её за горло, перекрывая доступ кислорода. Она прекрасно понимала Роуз и не могла её судить. Потому что та всё ещё была воплощением справедливости и милосердия. Потому что та всё ещё была предметом её обожания. — Ты! — процедила Роуз: — Ты! Ты думала я умерла, не так ли? Бросила меня в земле! Знаешь, сколько я пыталась выбраться? Знаешь, сколько лет земля забивала мне рот, нос и глаза? Знаешь, каково это — быть оставленной в могиле? — Роуз, — Жемчуг зарыдала; не от ощущения крепких пальцев на шее, не от того, что было больно, и даже не от слов, режущих по сердцу. От картин, возникающих перед глазами. Всё это время она чувствовала себя брошенной и потерянной, а Роуз было больнее. Роуз страдала, и никто не слышал её криков и не видел алеющей от крови земли на её могиле. Жемчуг зарыдала, потому что потеряла так много, не прислушиваясь к своей возлюбленной. А потом зарыдала от осознания, что хоть сострадание к живому у неё и прежнее, заставляющее чувствовать явственно землю во рту, но любовь… Любовь ушла. Пришло море. — Роуз, прошу, Роуз, — она безуспешно хрипела, глядя в её горящие глаза. — Роуз, пойми… Я больше не могу любить тебя! Я обрела Ляпис, и она доверяет мне. Ценит меня. Роуз, молю тебя, не злись… — Не злится? — пальцы сильнее сжали шею Жемчуг, заставляя её тихо стонать от боли. — Я шла к тебе сквозь грязь и смерть, чтобы найти только это? Паршивую изменницу, которой хватает наглости говорить жене об измене в лицо? — Роуз! — у Жемчуг сил оставалось только на короткие хриплые крики. Где-то глубоко в душе она не хотела пощады, хотела заслуженной кары, хотела конца страданий, хотела, не до конца понимая чего именно, но глупый инстинкт самосохранения из человеческой жизни был сильнее. И она кричала и дёргалась, пытаясь освободиться, кричала всё громче и громче, задыхаясь от рыданий и хватки Роуз. — Палата двенадцатая, острый психоз! — послышались откуда-то издалека крики незнакомых людей. Сейчас всё было незнакомо и не нужно. Был необходим только воздух, много живительного свежего воздуха. Последним, что Жемчуг запомнила, были розовые кудри, коснувшиеся её лица.