Better world

Всегда говорили, что синий — спокойный цвет. Говорили, что синий приятен для глаз, что синий обозначает верность, постоянство и несокрушимость. Но всё, что могла сказать Пёрл на это, утопая во всех оттенках, падая во что-то синее-шёлковое: «Ложь!» Чистая, ничем даже не сдобренная ложь. Потому что синий цвет был жестокостью. Был властностью, подчинением и бескомпромиссностью. Потому что существовала Синий Алмаз. Потому что спустя долгое падение Пёрл лежала на ледяной бугристой поверхности и видела её. По крайней мере, силуэт. Он чернильным пятном выделялся на полотне синего цвета; огромный, величественный, скрытый тайной и тёмной тканью. Кусок этой ткани стал капюшоном, скрывающим лицо. Блестели только жестокие-яростные-синие глаза. Пёрл не знала, что делать. Не знала и кем на самом деле была Синий Алмаз, но знала, что её стоило бояться. Потому что Ляпис Лазурит её боялась. Потому что она вдруг вытянула руки, раскрыла крепко сжатые ладони и показала ту самую Ляпис, совсем маленькую и хрупкую по сравнению с ней. Ляпис и вправду боялась. Ляпис была в панике. Ляпис бабочкой дёргалась из стороны в сторону, раскрывала неровные водяные крылья и пыталась сбежать, но огромные пальцы крепко держали её щиколотки. Да, Синий Алмаз стоило бояться. А ещё стоило встать с непонятной поверхности и спасти Ляпис, ведь та должна была быть только её. Только её хрупкая, но сильная водяная бабочка. Водяная ведьма. Водяной самоцвет. Но Пёрл не встала и не спасла, потому что синяя тюрьма наполнилась тёплыми отсветами закатного-розового. Потому что Роуз Кварц пришла, чтобы забрать её. Роуз Кварц растворила её в своих нежных и тёплых объятиях, в запахе роз и сиянии бледной кожи. Роуз Кварц вновь заставила её забыть обо всём, кроме неё. — Пёрл! — Ляпис боялась Синего Алмаза и доверяла глупой жемчуг-рабыне, поэтому продолжала кричать, бесполезно хлопая крыльями: — Пёрл, помоги мне! Умоляю! Спаси меня! Пёрл уже ничего не знала. Не знала чему верить, кого любить до беспамятства и что делать. Пёрл чувствовала любимые руки на своих плечах, которые она когда-то осыпала поцелуями, чувствовала, что её звали за собой. Но чувствовала и вину перед сильным и независимым существом, которое доверило свою судьбу не тому самоцвету. Или тому? Пёрл не знала, что делать, поэтому только с беззвучным криком разрывалась на любовь и зависимость, которые перемешивались в странном мозаичном порядке. От кого она зависела? Кого любила? Всё было перепутано, переплетено в её мозгу, и она не решалась. Честно говоря, не решилась бы выбрать, даже будь всё расставлено в её голове по полочкам. Потому что это были два самых важных самоцвета в её жизни. Потому что эти самоцветы были её жизнью. И вместе с Пёрл разорвались в невыполнимом выборе время и пространство: всё с треском разошлось по швам и погребло её в вечной темноте. Так было проще. Лучше. Не надо было ничего выбирать. Она проснулась и рывком села на кровати. Картинки всё ещё горели и жглись на веках, отчего их хотелось смазать, убрать, стереть, но Пёрл лишь вцепилась в свои спутанные волосы, провела руками по лицу и вздохнула. Конечно, это был знак, который она ждала уже несколько дней. Или жизнь. Прошлая жизнь. Прошлая жизнь, которую она глупо забыла. Взгляд зацепился за цветную фотографию на столе. Подёрнутая закатными цветами, она изображала её и Роуз в белых платьях, обнимающихся на пляже. Кварц или Юниверс? День свадьбы или первый день на Земле? Это был знак, точно знак, но он переливался двумя перламутровыми вариациями. Это был знак, что пора узнать, какая из вариаций правильная. И Пёрл не могла противиться своим инстинктам, что отдавали мелкой дрожью во всём теле и запахом моря, поэтому на удивление быстро вскочила с кровати. Понять, надо было только понять; это стало единственной целью в её жизни, на фоне которой даже Стивен выцвел, став бледно-розовым. Потому что штормовой синий способен перекрыть любой цвет. Пёрл оделась и расчесала спутанные со сна волосы. Зашипело масло на сковородке. Радио зашуршало сухим голосом диктора, передавая последние новости. «Уровень воды поднимается быстро, но спасатели стараются работать как можно оперативнее.» Ещё вчера Роуз ловила солнечные блики постепенно темнеющей кожей, а теперь только смотрела на горизонт. Там невидимыми якорями укрепились и застыли свинцовые тучи, отчего приглушались даже крики чаек. Море перестало быть счастливым местом для отдыха, где люди барахтаются вместе с разноцветными резиновыми матрасами — оно приобрело особую опасную красоту, когда только близость смерти заставляет отворачиваться и бежать. Эти грубоватые линии и холодные поцелуи ветра понимали душой даже дети, слишком суетливые для любований, отчего ужаса перед такими природными картинами лишь прибавлялось. Потому что дети не могли услышать шагов Смерти. — Стивен! Стой! — Пёрл рывком бросилась к маленькому ребёнку, который настойчиво лез к чересчур высоким волнам, и перегородила ему путь — Прости, — виновато улыбнулась Роуз, подбегая следом и подхватывая Стивена на руки, — я немного задумалась, — после чего поставила его на землю возле их вещей и заботливо отряхнула, приговаривая: — Куда это ты собрался? — Я просто хочу поближе посмотреть на море! — Сегодня нельзя, — покачала она головой с несколько недовольным цоканьем: — Водяная Ведьма снова злится. — Водяная Ведьма? — заинтересованно переспросил Стивен. — Конечно. Ты никогда не слышал историю о Водяной Ведьме, блуждающей по дну? Пёрл на это только глубоко вдохнула и выдохнула, успокаивая сердце. Роуз всегда любила придумывать истории, и страшные, и фантастические, и всегда была удивительно хороша в этом. И пейзаж был всё так же хорош — неизменно тёмный, клубящийся, словно что-то горело за горизонтом. Словно само море горело тёмно-синим пламенем. Тогда всё было хорошо, и это была только её жизнь. Кажется, Стивен закрыл кран не до конца — капли раз в несколько секунд срывались с металла и падали вниз. Шевелились от бриза, врывавшегося в щель приоткрытого окна, голубые занавески. В коридоре висело идеально чистое прямоугольное зеркало. Персики ассоциировались с торжеством. В конце концов, именно их запах больше всего любила Розовый Алмаз, поэтому они, словно сорняки, заполнили всё пространство перед кручёным Розовым Шпилем, не считая аккуратной мощёной дорожки. Вот и сейчас их приторно-сладкий аромат шлейфом ложился на её бледно-розовые волосы, на её изящные тонкие руки в перчатках цвета фуксии и ненароком касался самой Жемчуг, заставляя её праздничное платье чуть искриться. Следом за ними, чинно приподняв голову, ступала Розовый Сапфир, а за ней и Гейландит, самоцвет-телохранитель в строгом костюме с высоким воротником. Все они с честью сопровождал Розовый Алмаз на Большую Ярмарку. Ляписы Лазуриты появились неожиданно — подбитыми птицами они упали с неба, сложив крылья и прикрыв глаза, но при том всё ещё сосредоточившись и держа строй. Начав тормозить за сотню метров до земли, они спикировали уже плавно, выстроились в колонну и двинулись к Синему Шпилю чуть поодаль Розовой Делегации. Пёрл не смотрела на них ни с презрением, ни с восхищением; ни того, ни другого своим видом они вызвать не могли. На них были простенькие платья, подвязаные на шее, а шли они быстро, без изящества, но и без неуклюжести. Они были прозрачно-нейтральны, как вода, из которой были сотканы. Но одна из них с не особо довольным видом поглядывала по сторонам — то ли не любила формальности, то ли не любила ярмарку. Так или иначе, в своём презрении к окружающему миру Ляпис резко контрастировала с едва ли не умилёнными оставшимися членами её группы, что делало её заметной. Слишком заметной и отчасти забавной в своей глупости — ну кто в своём уме будет ходить с таким лицом на Ярмарке? — Пёрл, почему ты так странно улыбаешься? — послышался мягкий тембр Розовой Алмаз откуда-то свысока. — Ничего, мой Алмаз, — коротко отозвалась она, отворачиваясь от делегации Лазуритов: — Ничего, достойного вашего внимания. Там, внизу, не было ничего, достойного внимания Алмаза. Тем более, в её жизни. — Мам! — кажется, это был Стивен. На фоне воспоминаний его голос звучал ещё более тускло, чем прежде; настолько, что казался бесполезным. Пёрл хотелось ампутировать этот бледно-розовый, не имеющий ничего общего ни с цветом кудрей Роуз, ни с цветом подола Лазурит, но только дёрнула головой. Она жмурилась, силясь снова поймать то состояние, получить ещё немного догадок о том, кем была, но всё исчезло, сменившись рассветно-дымчатым голосом и детскими руками, трясущими её за плечи: — Мама! Пёрл видела ужас в его глазах. Пёрл видела уже этот ужас — ведь именно так смотрели на неё родственники её пациентов. Так, словно их дети призрачно проскальзывали меж их пальцами. Кажется, она тоже соскальзывала со своего пути. Потому что нет других причин, по которым Пёрл могла бы хоть мгновение думать о Стивене как о ненужной вещи. Она сходила с ума. — Ничего страшного, Стивен, — Пёрл мягко, но настойчиво отцепила от себя его руки: — Я просто устала. Не забыл ключи? Он посмотрел на неё с понятным недоверием, но уже спустя несколько мгновений улыбнулся краешком губ и кивнул. Уверен был, что Пёрл никогда не будет врать. Счастье в неведении, не так ли? После чего Стивен быстро поцеловал её в щёку, подхватил лежавший у двери рюкзак-чизбургер и выбежал с вечным оптимизмом. Она же только закрыла лицо руками, облакачиваясь на стол. Мир кружился вокруг неё, постоянно меняясь и слепя вспышками красок. Она сходила с ума, но на работу опаздывать нельзя было ни при каких обстоятельствах. — Пёрл, что-то не так? — уточнила Полетт спустя некоторое время после того, как она переступила порог «Beach State Hospital»: — Ты какая-то заторможенная сегодня. «Когда я приду сюда в качестве пациента?» — промелькнула отчего-то мысль в голове Пёрл; ведь когда-нибудь обязательно придётся. Рука инстинктивно сжала бэйджик до хруста пластика. Кусочек обложки с лёгкостью отломился и упал на пол. Она тоже ломалась, она чувствовала хруст и скрип каждых кости и сустава в себе — потому что она всегда была просто жемчужиной. Она всегда прислуживалась перед другими, склонялась, подставляя беззащитную спину, и танцевала для своей правительницы, потому что это выглядело мило и забавно. А ещё самоцветы не сходят с ума, не так ли? Изо рта сам собой вырвался тихий смешок, а рука разжала бэйджик — она была в безопасности. Ни один санитар не сможет скрутить её и вколоть успокоительное с антипсихотическим, потому что она самоцвет. Жемчуг! Кажется, она никогда не была настолько счастлива, что появилась такой. Жемчуг с довольной улыбкой повела плечами, будто пытаясь показать, что гордится собой, и оправила халат. Да, ей было нечего бояться. Только повернувшись, она заметила выразительный взгляд Полетт и тут же с улыбкой переспросила: — Что? Прости, не расслышала. — Ты пугаешь меня, — вкрадчиво ответила она, будто разговаривая с маленьким ребёнком: — С тобой всё в порядке? — Определённо, — кажется, Жемчуг была чересчур счастлива для себя самой. Настолько, что Полетт не поленилась выбраться из-за стойки регистратуры, чтобы подойти вплотную: — Тогда почему ты так тормозишь? — Я… — от Полетт, к сожалению, нельзя было отвязаться бесполезным устала: — Я… Всё в порядке, Полли. Просто у меня есть вещи, над которыми стоит подумать. — Например, как лучше соврать мне? Например, как украсть Ляпис Лазурит у всего мира. — Всё в порядке. Честно. «Что если она попросит меня пройти диагностику прямо сейчас?» «Что если они узнают, что я самоцвет?» «А если я не самоцвет?» Жемчуг инстинктивно сжала край своего халата в попытках успокоиться, но мир продолжал мелькать перед глазами, заставляя чувствовать лёгкую слабость. Какие же воспоминания всё-таки правильные? Небесное полотно затягивалось вокруг шеи. Было жарко и душно. Она неправильная. Она сломалась. — Не о чем волноваться, Полетт, — добавила она с нотками практически неизменного раздражающего осуждения, — в ином случае я бы сказала тебе. — Учти, что я слежу за тобой, — неодобрительно покачала головой Полетт, поправив очки. Она действительно беспокоилась — и действительно не могла ничего сделать. Ведь жемчуга сами должны обретать свою независимость. Во время утреннего заполнения документов потекла ручка. Синие чернила сорвались с острого кончика, пачкая пальцы. Синий. Хороший цвет. На нём сосредоточилось всё её внимание — на отдающих фиолетовым каплях, на разводах на коже. Для неё он был удачей. Для неё он был почти всем. Напоминал о самоцвете, который и был всем теперь. Не существовало ничего, кроме Жемчуг и въевшихся в кожу синих разводов. И чего-то отдалённо напоминающего голос на задворках сознания. Но он был цвета фуксии, поэтому не имел ни малейшего значения. Ровно в девять часов утра Жемчуг вновь пришлось ощутить спиной сжимающиеся стены — как и всегда. Ей пришлось встать из-за стола, потому что совесть ещё затухающе трепыхалась где-то в нервах, и встретиться с медсестрой. Сегодня с ней дежурила Тиффани, которая казалась и отчасти была заторможенной, словно тяготили её какие-то мысли. Пёрл это когда-то раздражало. Жемчуг это было на руку, потому что с растерянным спутником проще забегать вперёд, за разбросанными по всему коридору пятнами синих чернил, и вести себя так, как хочет подсознание. Всё равно не заметят, правда ведь? Её тянуло вперёд по этому следу, к Ляпис Лазурит, словно волка на запах свежей крови, но Тиффани на самом деле ещё и держала в руках конец крепкого кожаного поводка, не давая окончательно потерять голову. Впервые Жемчуг была ей благодарна. Впервые Жемчуг были неинтересны люди. Словно открылись глаза — они были другими. Они были так несовершенны, стояли так низко на ступенях эволюции и всё равно считали себя высшей расой. Глупо, не так ли? Но в Жемчуг всё ещё жил долг и память о словах Роуз, которые сливались в бесконечное мягкое кружево, поэтому она всё равно осторожно присаживалась на край кровати и спрашивала: — Как ты себя чувствуешь сегодня? Ответы были одинаковы, и их, увы, она выучила давно. Но на пороге палаты Руби Бёрнэй и Сэйдж Ламберт Жемчуг задержалась на несколько мгновений, неспособная поверить в происходящее. Как много ускользало доселе от её взгляда? Что она вообще видела всё это время? Слишком мало оттенков синего и ни одного мазка красного — однако теперь она это исправила. Теперь она видела. Она не сломалась. Она исцелилась. Она нашла свою «семью». И, конечно же, поняла, какие воспоминания были правильными. Рубин смотрела на неё с некой злобой, будто намекая, что нарушали её личное пространство. Смотрели на её огонь, который вырабатывался в её световом сердце и постоянно расползался по венам, покрывая её кожу желтоватыми отблесками изнутри. Сапфир было не до гостей — она пыталась понять себя. Она закрыла единственный глаз и открыла сердце, позволяя душе извергаться нестройным потоком льда, тут же превращающимся в острые прозрачные иглы. Её не стоило трогать. Теперь мир Жемчуг был целостнее. Но всё ещё не был лучшим. — Миссис Марбер? Всё в порядке? — низким голосом окликнула её Тиффани; от неожиданности она дёрнулась и выдавила нервный смешок. Долг был долгом — ей всё ещё необходимо было притворяться человеком. — Просто задумалась, извините. Миру для целостности всё ещё не хватало каких-то мелких шестерёнок, чтобы все краски стали работать правильно. Чтобы синий вспыхивал лампочками над головой, розовый свисал позади мягкими перьевыми крыльями, а дорогу выстилал перламутровый. Чтобы пахло мандаринами. Спелыми, сочными, чтобы сок от укуса брызгал во все стороны и стекал случайно по губам. Чтобы по колено было море. Хотя бы по щиколотку. Но этих шестерёнок, совсем маленьких, блестящих металлом, не было на месте — закатились, наверное, куда-нибудь в угол ненароком. Поэтому Ляпис была в тумане. Туман, конечно, наполнен влагой, но не настолько, чтобы она могла создать из него волнующийся живой организм или хотя бы простое сероватое облачко. Ляпис могла только кутаться, болезненно озираясь, понимая, что ей здесь не место. Конечно, ей не было здесь места. Она должна была быть в лучшем мире, но пришла за Жемчуг и поплатилась. И не существовало слов, которые могли бы описать благодарность жемчужины и ту жажду, с которой она хотела целовать руки своей проповедницы. Тиффани смотрела красным коршуном, а из-за неё выглядывала ненавистная теперь фуксия, поэтому Жемчуг позволила себе только подойти, наклониться да шепнуть на ухо: — Я знаю. — Что? — тягуче и бессмысленно уточнила Ляпис; пребывание в чужой среде отравляло её самоцвет. Он начал уже идти тёмными трещинами, из которых собирался сочиться зелёный с коричневым яд. Её надо было спасти любой ценой. В конце концов, жемчуга всегда отдавали больше, чем требовалось. — Я всё вспомнила, Ляпис. Я вспомнила Хоумворлд. Вспомнила себя. Вспомнила. Вспомнила! В порыве радости Жемчуг не выдержала, воскликнула и даже тронула неосторожно чужое плечо, пытаясь пробудить от туманного сна. И Ляпис проснулась. В её глазах вспыхнуло что-то неподдельное, улыбчивое, что так редко зарождалось в её самоцвете, а она сама тихо рассмеялась. Палату наполнил перезвон ракушек: — Ты наконец-то проснулась! — У меня ещё нет плана. Но должен быть. Будет. А пока, — Жемчуг постепенно повысила голос, надеясь, что Тиффани продолжит игнорировать и туман, и то, как она отливала фиолетовым с перламутром; хранить тайну, находясь прямо в толпе, тяжело, но они смогут, — как ты себя чувствуешь? — Я? — Ляпис растерянно нахмурилась, будто только сейчас решила прислушаться к переливам волн у себя в груди: — Я чувствовала себя одиноко. Я боялась, что ты так и не проснёшься. Что Хоумворлд не примет тебя. Что ты не поймёшь, что в конце концов оставишь меня Синему Алмазу, потому что не разглядишь, — она в панике зарылась в волосы подрагивающими пальцами, бегая взглядом по стенам: — Но ты смогла. И я не знаю, как я себя чувствую. Жемчуг надеялась, что в ней говорило сострадание, которому она научилась за время, проведённое среди людей. Надеялась, что это была не дикая жажда прильнуть к чужому телу, чтобы почувствовать себя в безопасности. Потому что она осторожно взяла Ляпис за руку, превращая тишину во что-то личное, и провела пальцами по тыльной стороне ладони. Кожа под подушечками пальцев была мягкой и нежной, превратившей секунды в мурашки по коже. Жемчуг надеялась, что её желание вечно быть рядом с Ляпис, заменить ею Роуз, не перерастёт в нечто большее. Ведь зависимость — это жутко. Даже для бессмертных существ из света. И она знала об этом не понаслышке. — Ничего страшного, Ляпис, — она придала своему голосу напускной уверенности, при этом вновь переходя на шёпот: — Ты просто растерялась. Я растерялась. И это абсолютно нормально, когда ты видишь то, что другие видеть отказываются. — Теперь ты знаешь, — Ляпис накрыла руку Жемчуг в ответ: — так что всё становится гораздо проще. А ещё ты много знаешь о Земле. У нас будет шанс выжить, когда Синий Алмаз вернётся. — Мы обязательно выживем. Надо было возвращаться к игре в человека. Тиффани смотрела на неё с явным упрёком. — Я не знаю, о чем вы там перешёптывались так долго, мисс Марбер, — с глухим предупреждением в голосе заметила она, — и я не собираюсь вмешиваться, но вы обязаны ценить моё время. — Прошу прощения, это было важно, — сухо ответила Жемчуг, быстрым шагом отдаляясь от навязчивой медсестры. У неё не было времени на такие глупости, как чужое мнение. Ей нужно было придумать, как выгадать время для переговоров с Ляпис. Им нужно было убираться с Земли, раз уж Синий Алмаз добралась до снов. Пусть именно это и пробудило её, но нельзя было подвергать опасности Ляпис. Только не её. Но у Жемчуг не было ни одной идеи в голове. Она не могла сосредоточиться на одной мысли — они перебивали друг друга, вспыхивая то индиго, то пламенно-рыжим. Кристальные Самоцветы. Освободить. Сбежать. Через окно, через главный вход — неважно. Биться до конца. Биться за жизнь. Выжить. Неожиданно в кармане медицинского халата завибрировал телефон: — Пёрл, — у Полетт был голос усталый и снисходительный, какой Жемчуг от неё никогда до сих пор не слышала, — ты видела сколько времени? — Два часа дня. — Во сколько мы обычно встречаемся в столовой? Она в ответ только поджала губы, пусть этот жест Полетт и не увидит. Хорошая подруга не могла стать заменой целому океану — и мозг Жемчуг удалил ежедневные встречи как ненужную информацию. Как мусор, который им с Ляпис не поможет. Безусловно, оставлять Полетт за спиной было больно, но она не видела, не могла пока увидеть, а значить и уйти за границы рамок, слиться со временем и кем-то близким — тоже. Полетт была хорошей подругой, но у всего есть срок. Кроме жизни самоцветов. И именно поэтому её необходимо было устроить достойно. — Жду, — не дождавшись ответа, Полетт отключилась. Жемчуг видела, как всё вокруг неё рушилось, но не могла найти ни причину, ни желание это остановить. Несмотря на то, что некоторые детали западали в её голове как время встречи, извечную очередь Жемчуг помнила отчётливо. Встать за другим человеком и дождаться — что могло быть проще. И что могло быть сложнее, когда нервы у тебя искрятся от непрерывной работы, а стоит перед тобой именно Джаспер Патилли. Или её стоило звать Яшмой? За всё то время, что они сосуществовали вместе, под одной крышей, укутавшись в коконы, Яшма нападала. Отличная ото всех, кто встречался Жемчуг в этой среде, могучая и агрессивная, она была идеальным солдатом. И при этом ещё и идеальным шпионом — объятая цветом сольферино, она даже, казалось, умела залезать в чужие мысли. И, несмотря ни на что, умудрилась слиться с окружением, обратиться в стороннего наблюдателя, который сейчас улыбался ей, прищурившись: — Миссис Марбер, вы сегодня поздно. Ляпис не доверяла ей. Нельзя было сказать лишнего. Нельзя было дать ей повод подозревать. — Много бумаг. Как и всегда. — Вот именно, что как и всегда, — с оттенком подозрения отозвалась Яшма, двинувшись в очереди на десять сантиметров: — Следите за своей пациенткой, надеюсь? В голове у Жемчуг с резкой болью вспыхнуло воспоминание. Конечно, тогда Ляпис была для неё ничем. Только образом из книги «Клиническая психопатология», иллюстрацией всего неправильного с душой, красными каплями проступающей сквозь порезы на спине. Безумной и умирающей. Но если бы такое случилось сейчас, она смогла бы только рыдать, целуя руки Ляпис, несмотря на то, что ей всё ещё не доверяли. В конце концов, недоверие — правильная позиция, когда вы знакомы так мало. Только вот Жемчуг ничего не могла с собой поделать. — Безусловно. — Всем бы такое рвение, — хмыкнула Яшма, привычно, но всё ещё неприятно скалясь, — особенно Агате. — Агате? — мозг Жемчуг беспомощно цеплялся за любую видимую и слышимую информацию, стремясь везде найти решение хоть одной из множества своих проблем. — Она сегодня дежурит ночью. Я-то думала, вы знаете всех сотрудников наизусть, — у смешков Яшмы был грубый тициановый оттенок. Резал по глазам и ушам. — Подзабыла, — Жемчуг изобразила виноватую улыбку на лице, которой Яшма, кажется, не поверила. Но казалось вещи, которым та верила бы беззаветно, не существовали вообще. Больше тем для разговора у людей, стоящих по разные стороны баррикад, не было, поэтому остаток времени они простояли в тишине, окружённые гулом от других людей. Зато в голове её родилась страшная, но завораживающая своей простотой идея. Взгляд Полетт был направлен в одну неясную точку на столе, которую Жемчуг не могла разглядеть. На самом деле и не пыталась, как и «прощупать» её эмоциональное состояние. Только когда Жемчуг поёрзала на стуле, чувствуя стискивающее неудобство, Полетт очнулась и хмуро посмотрела на подругу: — Ты знаешь, что я действительно волнуюсь за тебя. Есть не хотелось. Потому что самоцветам не нужна была еда. Потому что еда была попросту неинтересна. — Пёрл! Не игнорируй меня! Жемчуг неуверенно подняла на неё вопросительный взгляд. — Я действительно волнуюсь за тебя, поэтому прослежу, чтобы ты ушла домой вовремя и отоспалась. Ты сегодня сама не своя! — Мне надо закончить… — Снова Лина? — едва ли не вскричала Полетт, взмахивая руками и едва не задевая проходившего мимо врача: — Это она так на тебя влияет? Как? Как она умудряется портить буквально всё? Меня, тебя… — Ля… — Жемчуг едва не назвала её настоящее имя, но тут же осеклась, неодобрительно качая головой: — Лина никогда ничего не портила. Никогда. Она жертва. — Почему ты защищаешь её? — Потому что я сказала, что у меня есть дела, которые надо закончить! — Жемчуг ударила по столу кулаком, обозначая конец разговора и быстрым шагом вышла из столовой. Она чувствовала, что Полетт ещё подвернётся ей на пути и не раз, но выбор уже был сделан. Главной задачей всё ещё было сделать побег возможным. А для начала хотя бы получить ночь для разговора. Телефон завибрировал, возвещая о СМС: «Ты так и не поела.» Жемчуг же только несколькими движениями отключила звук и вибрацию. Ничто не должно было отвлекать. Даже несмотря на то, что до вечера, когда должна была прийти Агата Лайтлинг — дежурная медсестра со конусовидными пучками льняных волос на голове — оставалось ещё как минимум четыре часа. И с каждой минутой, тянувшейся часами, цвета становились всё ярче. Лишний мир ломался всё сильнее. Всё больше нарастала тревога; совсем как в тот день, когда Джоди умерла. Сейчас это имя в мыслях отчего-то звучало особенно отстранённо. Видимо, Ляпис Лазурит и вправду ломала всех. И пока цвета внутри неё разгорались только ярче, сцепляясь в кислотные клубки, за окном темнело. Совсем скоро сквозь занавески перестал проникать свет, воздух превратился в густое тёмно-синее желе, и Жемчуг поняла — пора. Агата должна была уже прийти на свой пост и остаться наедине со скукой и бессмыслицами, которыми пациенты наполняют стены, а это значило, что пора было её усыпить. Даже если она уснула уже сама, горбато развалившись на столе в регистратуре, её надо было ещё дальше завести в сон. Чтобы не проснулась. Можно и так, чтобы никогда, но это ни в коем случае не было целью Жемчуг. Конечно, если понадобиться она прорвётся и зубами, порвёт любого, потому что совесть ей никогда не позволит потерять что-то дорогое, но никто не давит насекомых из простого удовольствия. Кроме тех, к кому Жемчуг точно не относилась, — безумцев. Она просто увидела. Прозрела. Любые обвинения в её сторону беспочвенны. Любой, кто попробует посадить её в клетку, поплатится. Агата пока не предпринимала попытки этого сделать, поэтому становилась просто жертвой случая, которой необходимо было не мешаться под ногами. Перед тем как выходить из кабинета, Жемчуг пошарила по карманам. К депрессии нередко прилагалась и бессонница, от которой хочется лезть на стену, только бы луна в глаза не светила, поэтому рядом с моклобемидом у неё всегда лежал мелатонин. В США — просто пищевая добавка, но ею проверенная не раз. И сейчас Жемчуг, снова натянув личину врача с белой медицинской маской, выписывала его Агате. Та, в свою очередь, и вправду уже спала. Под влиянием тишины и покоя вчерней больницы Агата откинулась назад на спинке неудобного стула, что её, казалось, не волновало вовсе. Как и вообще ничего, кроме желания уйти из этой треклятой больницы пораньше, потому что в ней всё совсем не так, как думается даже в ВУЗах. Скорченная, изувеченная неудобством, она выглядела почти что жалко. Как и большинство людей, недовольно ощетинилась про себя Жемчуг. Но сейчас было куда важнее не разбудить её, давая таблетку. Рот у Агаты был чуть приоткрыт, что было как нельзя удобно. Оставалось только сунуть таблетку между зубами, так, чтобы она продолжла спать, но ещё крепче. Это ведь должно было сработать?.. Давно у Жемчуг так не тряслись руки. Но ей необходимо это было, жизненно, поэтому она, несмотря на тремор, потянула верхнюю губу Агаты ещё немного вверх, чтобы увидеть те самые зубы. Это делать было крайне неудобно, ведь пришлось перегнуться через стойку, и фантомные люди, не ходившие уже по коридорам по логике вещей, дышали Жемчуг в спину. Но она продолжала, стремясь одновременно и к скорости, и к качеству. Едва таблетка соскользнула с граней зубов, она отпрянула от стойки с чересчур громким по её мнению вздохом и поняла — надо бежать. Быстро и не оглядываясь. Всегда был шанс, что мимо пройдёт уборщица. Всегда был шанс, что Полетт искала её. Всегда был шанс, что Жемчуг была первым в истории самоцветом-неудачницей, поэтому надо было скрыться в синем полумраке, чтобы нельзя было различить даже её силуэт. Переполненная адреналином, она влетела в девятую палату с решительной хмуростью и молчанием, да так быстро, что и Ляпис её не узнала. Это было ясно по тому, как та прищурилась и вытянула шею, стоило ей войти, а потом почти что ощетинилась и поползла к стене. Жемчуг тут же сбавила скорость, понимая, что её резкость откровенно пугала, и жарко зашептала: — Я сделала всё, чтобы никто не узнал куда я иду. — Куда же ты идёшь? — К тебе. Всегда, — после Жемчуг опустилась на колени, намереваясь спрятаться под кроватью, и добавила для ясности. — И я хочу немного посидеть здесь, прежде чем поговорить с тобой. Вдруг… Кто-то видел? Я должна быть уверена. Ляпис утвердительно кивнула, и она тут же шмыгнула в небольшое пространство между железным каркасом и полом. Под кроватью было неудобно до боли, но это было последним, на что Жемчуг обращала внимание. Тревожность искривляла черты её лица в паническом ужасе, потряхивала пальцы и заставляла напрягать слух. Прямо над ней ёрзала Ляпис; чувствовала неуютную слабость психики своей жемчужины. Конечно, ей было проще — в Лучшем Мире, в Хоумворлде она была с самого появления и никогда не покидала его бесконечных стен. Жемчуг успела всё забыть, поэтому не могла привыкнуть к разнообразию красок и деталей, помогавших оценить мир. Хорошее — плохое. Тёплое — холодное. Следят — не видят. — Когда снотворное подействует? — не выдержала наконец Ляпис, свешиваясь с края кровати. Пряди её синих волос касались пола, а черты лица в темноте казались ещё более выразительными. Жемчуг никак не могла привыкнуть к существованию такой изящной красоты, поэтому ответила только спустя какое-то время: — Я надеюсь, уже. — Тогда чего ты ждёшь? — Ляпис мимолётно нахмурилась, садясь на кровати. Жемчуг покорно выползла из-под кровати, отряхнула полы глупого медицинского халата от пыли и вновь посмотрела на неё. Дороги назад быть не могло. Особенно когда стук сердца в ушах заглушал даже слова Ляпис. Ведь это была целая ночь только для них двоих. Целая ночь для того, чтобы заслужить доверие друг друга. — Жемчуг? — Прости, — она виновато улыбнулась, подсаживаясь к Ляпис: — Ты хочешь чего-нибудь? В ушах раздавался ненавязчивый шум моря вместе с шелестом её чудесного голоса. — Я хочу никогда больше не чувствовать рамок. У неё были мягкие волосы, рассыпавшиеся под ненавязчивыми прикосновениями. — Я хочу спокойствия. Она пахла персиками. — Что ты делаешь? Жемчуг тут же отклонилась от Ляпис; её просто тянуло к ней магнитом и каждую секунду хотелось разделить с ней. Жемчуг просто поняла, кто был главным самоцветом в её жизни. По крайней мере, на данный момент. — Я просто хотела показать тебе, как много ты значишь для меня. — Это всё земные штучки? — во взгляде Ляпис чувствовалось даже чересчур резкое недовольство. Но спустя какие-то мгновения она смягчилась и уточнила: — И как много я для тебя значу? — Очень, — коротко ответила Жемчуг, невесомо касаясь её вечно подрагивающих рук. — Ты первая, кому я доверилась, — ненароком прошептала Ляпис, — спустя долгие тысячелетия. — Ради этого я готова на всё, что угодно. Из-за стены послышалось негромкие восклицания и топот, которые спустя некоторое время прервало тихое пение. На немой вопрос Жемчуг Ляпис только улыбнулась: — Одна успокаивается только когда ей поёт вторая. — У Сапфир красивый голос, — восторженно прошептала Жемчуг. — Сапфир? — Она… Кристальная. Её тоже надо будет освободить. — Такое ощущение, что я сама становлюсь Кристальной, — ненароком заметила Ляпис, склоняя голову набок. Она словно искала все ответы в Жемчуг, которую долгое время считала единственным авторитетом, и та безумно хотела, чтобы в ней эти ответы были. Только какие они могли быть? Правильно ли она поступала, ошибаясь с самого своего появления? Поэтому Жемчуг смущённо улыбнулась, отвечая: — У меня такое ощущение, что ты всегда будешь отдельно. Но где-то выше. Ты другая. Отстранённая от других. И уникальная. — Как же тогда появились Кристальные, которые борются за эту самую уникальность? Как настолько разные самоцветы так хорошо сходятся? — в ответ покачала головой Ляпис с неким подобием радости и одобрения в глазах, на что Жемчуг чуть сжала её пальцы: — Не обязательно относиться к одному типу. В глазах Ляпис вдруг вспыхнуло брызгающее беспокойство. — Это неправильно. — Это просто необычно. Шум моря затих. — Это страшно. И ты даже не представляешь насколько. Ляпис почти нехотя вырвала руку и приложила к груди, словно слушая зов ракушек и воспоминаний. Или пульсирующий клубок боли внутри, который люди издавна называли сердцем. — Только скажи мне как, — уверенно нахмурилась Жемчуг, — и я докажу тебе, что все связи и слияния прекрасны. — Малахит — чудовище! Она даже не слияние, она — ненависть и насилие, способное подминать под себя других, — Ляпис перешла на крик, чувствуя, как «сердце» внутри сотрясается от слишком явных воспоминаний, вставших перед глазами. — Она пожирала саму себя. Ляпис взвизгнула будто от боли, закрыв уши ладонями и раскачиваясь из стороны в сторону. А потом Ляпис зажала рот руками и заплакала. Жемчуг не знала, что делать; потому что даже так Ляпис была прекрасна. Израненная и поглощённая своими мыслями, она казалась не жалкой побитой псиной, а воином, который просто прожил больше, чем хотел бы. Жемчуг боялась касаться её, — синеватая кожа в отблесках ночного неба будто рассыпалась, словно Малахит вновь охватила часть её разума, — но ей пришлось уложить Ляпис на кровать. После укрыла чересчур тонким одеялом, почти невесомым и почти не гревшим, и устроилась рядом, прошептав напоследок: — Надеюсь, ты всё ещё доверяешь мне. Со мной ты в безопасности. И провалилась в беспокойный сон, где просыпались её старые страхи. Потерять Стивена. Потерять Полетт. Теперь — потерять Ляпис. Потеряться самой. Все они были её собственным Малахит-чудовищем, безымянной и существующей лишь в кошмарах. Рыжеволосой и шестирукой, с восемью глазами цвета янтаря и невыразимым желанием сломать Жемчуг. Сделать мягкой и беззащитной, податливой, словно пластилин, чтобы были рычаги для шантажа; только теперь Жемчуг поняла себя. Нашла себя в воспоминаниях о былой славе на полях боя, бок о бок с Роуз Кварц. Теперь Жемчуг могла победить свою Малахит-Янтарь и должна была помочь Ляпис победить свою. Они обе проснулись, видимо, посреди ночи, так как сквозь окно всё ещё пробиралась шуршащая темнота. Ляпис поёрзала после продолжительного молчания из трещинок на потолке, устраиваясь поудобнее, после чего неуверенно тронула Жемчуг за плечо: — Прости. — За что? — Я не должна видеть в тебе Яшму. Ты другая. Совсем. Я нигде не видела таких самоцветов как ты, Жемчуг. Из её губ даже простенькое название звучало мёдом. — А я никогда не видела никого похожего на тебя, Ляпис. Никогда. — Возможно, — Ляпис перешла на тембр еле слышимый, близкий к невесомому дыханию, — у нас даже что-то выйдет. Когда-нибудь. Потому что я доверяю тебе больше чем кому-либо. Ты не будешь использовать меня. — Н и к о г д а. Жемчуг осторожно придвинулась ближе к Ляпис, чтобы чувствовать, несмотря на одежду тепло её тела, и вновь уснула. Теперь ей снилось что-то невнятное, цветочное и небесно-голубое с примесями бирюзового смеха. Проснулись они от щелчка двери в палату. Кто-то вошёл.