Я хочу быть с тобой...

Он никогда не давал волю эмоциям. Он никогда не показывал другим, что чувствует. Никто и никогда не знал, что у него на уме. Движения его всегда были легки и небрежны. И подумать нельзя было, что его что-то беспокоит. Его глаза всегда были стеклянными, как у куклы, как у пустышки, и про них никак нельзя было сказал «зеркало души». Либо, его душа была настолько безразличной, холодной и противной, что это отражалось и в этих льдисто-голубых глазах. Но она всегда верила, что это не так. Она до последнего надеялась, что в его душе, в её далёкой глубине, таится что-то хорошее. Она искренне верила, что к каждому можно обратиться «добрый человек». All you need is love. Так она думала. Искренняя и чистая душа до последнего надеялась, наивно и смешно. Всё. Больше она так не подумает. Никогда больше ни одна мысль не посетит её светловолосую голову. Всё кончено. Кончено для неё, и кончено для него, потому что теперь он не сможет жить без своего лучика света. Ламаник стоял на лесной поляне и смотрел на обугленный микроавтобус. Какие-то его части ещё догорали. В некоторых местах проступала почерневшая краска, чудом не сожжённая полностью. Когда-то яркое и красочное транспортное средство теперь стояло в лесу и было… кладбищем. Кладбищем не только покойников, но и его, Диппера, счастья и смысла жизни. Ламаник Глифул считал, что любовь не для него. Ламаник Глифул считал, что не влюбится. Раньше он никогда не давал волю чувствам. Все бы очень удивились, увидев его сейчас. В покрасневших глазах Глифула стояли слёзы гнева и отчаяния, руки дрожали, ноги были ватными, волосы растрепанными. Но даже не это главное. В самом его облике, в его ауре и в воздухе, вокруг него почти физически чувствовалось его боль. Боль, которую нельзя описать словами. Болело сердце, болело тело, болела душа. И будто бы эта самая душа сейчас распадалась на мелкую пыль, которую ветерок раздувал в разные стороны, стирая его личность. Ламаник Глифул считал, что боль — сладкое чувство. Ламаник Глифул считал, что души не существует. — Зачем ты это сделала? — наверное, это единственное, что мог произнести Диппер. Сначала тихо и, не получив ответ. Потом резко обернулся, сжал руки в кулаки, и посмотрел на свою сестру, срывающимся голосом заорал на все кладбище: — Зачем ты это сделала?! Ламаник Глифул прощал все своей сестре. Ламаник Глифул позволял ей все. Но она перегнула палку. В ответ лишь смех. Ему показалось, или смех был как защитная реакция? Неуверенный, но похожий на её обычный смех. Только он знает свою сестру настолько, что может понять это. Диппер не видит ее лица, но Глифул-старшая его раздражала, и почему-то именно сейчас он хотел ударить её чем-то тяжёлым настолько сильно, чтобы она поняла что наделала. Но самое отвратительное — он не смог бы поднять на Мэйбл руку. Амабель приземлилась на траву, как бы случайно пнув ногой, обутой в синюю лакированную туфлю, остатки фургона. Ее губы неловко вытянулись в «уточку», синие тени на веках казались какими-то тяжелыми в данный момент. Ее руки неловко, как ему показалось, перебирали рукав платья. — Разве это не очевидно? — отозвалась Глифул-старшая с ноткой недовольства. Звук её голоса током пронзил всё тело шатена. — Очевидно, — дрожа, кивнул он, борясь с желанием ударить сестру. — Тебе просто было скучно! — Да ла-адно, — протянула Глифул-старшая, делая шаги вперед. — И почему это для тебя так важно, интересно? — Ты… ты… — Диппер не мог найти моральных и физических сил, даже чтобы подобрать подходящее слово. — Ну? И кто же я? — ехидно спросила девушка, гаденько усмехнувшись и приблизив лицо к лицу брата. От её дыхания тошнило. — Психопатка! — выпалил парень. От разъедавших его чувств он задыхался. — Да что ты говоришь?! — девушка вновь взлетела, засветившись голубым светом. Что-то пошло не так — брат возненавидел сестру. Она истерически завизжала и пульнула огнём в деревья, возле которых стоял Ламаник. Для них обоих было шоком поведение друг друга. Мэйбл не понимала таких изменений в Диппере, а Диппера тошнило от Амабель. Но оба успешно это скрывали, чтобы не показаться слабыми. Диппер активировал свой амулет и пустил на огонь струю воды, смотря на это немного с разочарованием. Ламаник Глифул разочаровался в сестре. Ламаник Глифул понял с какой стервой жил все это время. — Ненавижу тебя! — из-за всех сил хрипло крикнул он. Слёзы с новой силой подступили к глазам. Его уже даже не заботило то, что она видит их, его слабость. Эта боль не поддаётся описанию. Он всегда думал, что не способен чувствовать. Он даже не знал, как это. А теперь знает. Это больно. Рано или поздно всегда будет больно. Лучше бы он так и не полюбил. Сначала страдать от невзаимности, а потом от смерти любимого человека… Лучше сразу уж умереть. — Ладно, братец! — Амабель приземлилась возле Ламаника. — Увидимся на следующем шоу! И она телепортировалась домой, выпустив тихий смешок и надеясь на это. Возможно, больше она никогда не увидит своего брата. Сколько людей они обижали вместе, сколько видели боли, а на этой блондиночке ее братец сломался. Ей больше было обидно, что он такой слабак, чем то, что они теперь враги. При том, что сознавать наличие такого врага было ужасно больно, несмотря на все её маньяковые замашки. Диппер обессиленно опустился на землю, зарывшись руками в волосы. Укладка растрепалась, но его всё равно никто не видел. Даже если и видели бы, ему было бы всё равно. Ему, всегда заботившемуся о репутации, сейчас было всё равно, как он выглядит со стороны. Именно сейчас он понял: именно для неё он старался быть таким, каким был. Пусть и подсознательно, но эта загадочность всегда предназначалась для неё и только для неё. И, как бы это ни было странно, даже когда её не было рядом. — Не увидимся! — зло прошипел он, хотя сестра уже не слышала. Ламаник Глифул отказывается принимать тот факт, что Пасифика Элизабет Нортвест мертва. Что её больше нет. Эти слова звучат, как приговор. Как проклятье, свалившись на него за все его грехи. И это было так страшно… Мэйбл сделала это не от скуки, и Диппер это знал. Она видела, что он любит блондинку. Она всегда недолюбливала семью Нортвестов. Неужели, лишь потому что они всегда ей мешались? Они с сестрой никогда особо не ладили, но сейчас он её просто ненавидел. И скорее всего, так останется на всю жизнь. И эта ненависть сжигала живьём даже сильнее той боли от смерти Нортвест. Одновременно она захлёстывала волной мучительной лавы и разъедала и без того мёртвую и опустевшую душу изнутри. Из кармана он достаёт лезвие. Нет, умирать нельзя. Пасифика бы не хотела этого. Но, говорят, физическая боль заглушает моральную… Я пытался уйти от любви. Я брал острую бритву и правил себя. Я укрылся в подвале, я резал. Кожаные ремни, стянувшие слабую грудь… Я хочу быть с тобой, Я хочу быть с тобой. Я так хочу быть с тобой! В комнате с белым потолком, С правом на надежду В комнате с видом на огни С верою в любовь… Он ложится на землю и тихо рыдает. Магия его камня, слёзы и кровь впитываются в почву. Мгновенно прорастает тонкий и беззащитный побег. Он светится голубым свечением, пока развивается сразу. Он стал тонким и красивым цветком. Неестественный изумрудный оттенок стебля символизирует магию. Нежные светло-голубые лепестки — слёзы. А алые крапинки на них и такие же тычинки — кровь. Он вобрал в себя всю боль парня, все страдания. Но легче не стало. Ни от ран, ни от цветка. Ни от чего. И не станет. Убийственная, сладкая и мучительная боль.