Грехи отцов

28 мая 1982 г. Утро. Солнце светило ослепительно, на небе не было ни облачка, хотя и вовсе не жарко. Полсотни бойцов, оставшихся от батальона капитана Андраде, отступали через плотные папоротниковые заросли и перелески, удаляясь от места последнего сражения на восток. Двое суток назад, в ночь с 26 на 27 мая оставшаяся от батальона сотня бойцов, часть из которых тащила на себе раненых, оставила позиции и двинулась на прорыв. Они вышли к реке не в том месте, куда прорвалась бронегруппа британцев, а несколько южнее. Этот расчет, подсказанный капитану полковником Миттре, оказался верным: piratas ничего не знали о том, что южнее переправы через реку есть брод. А может быть, и знали, но не сочли достойным внимания из-за его заболоченности, так как не думали, что отступающие аргентинцы решатся бросить технику. Но в батальоне Андраде техники почти не было и уж точно не было тех ненавидимых им по прошлой службе штабных крысёнышей, которые могли бы тут, под ливнем бомб и снарядов, поставить комбату в вину ее потерю при прорыве. Так или иначе, когда отряд вышел к броду, место переправы, где река была в ширину всего около двадцати метров, охранял всего один взвод британцев. Шедшие авангардом бойцы роты лейтенанта Колуччи, не издав ни звука, переправились на ее восточный берег и взяли занятый одним из британских пехотных отделений окоп «в ножи». Но две другие британские позиции открыли по прорывающимся аргентинцам огонь из всех стволов. Водная гладь закипела под пулями. Ситуация стала критической: огневых средств для поддержки прорыва у аргентинцев не было, как не было времени для поиска обходных путей. В этот судьбоносный момент неожиданно выручили Гусман и Дунофф: у них имелись подствольные гранатометы, из которых они дали залп. Осталось тайной, чья же граната так удачно легла в цель, но факт в том, что после того, как они дали синхронный залп из подствольников, в тылу у британцев оглушительно грохнул мощный взрыв: видимо, рванул ящик с минометными минами. Это вывело Колуччи из ступора: он повел своих бойцов в атаку, и это дезорганизовало англичан: они в беспорядке оставили окопы и отошли на север. Это позволило всем оставшимся в живых переправиться и скрыться в зарослях, прежде чем на рассвете к месту боя подошел отряд бронемашин, в бою с которыми аргентинцы не имели бы, очевидно, никаких шансов. Движение вне дорог, через перелески и заросли, продолжалось весь день 27 мая и утром следующего дня. Из уцелевших полусотни бойцов каждый третий был легко ранен. Как ни тяжко было думать, но у оставленных на берегу тяжело раненых не было никаких шансов избежать плена: надежда была лишь на то, что британцы не станут добивать их. Вынести и переправить удалось лишь нескольких, и теперь несли на носилках, сменяя друг друга. В их числе был и полковник Миттре. Его слегка знобило, темнело в глазах, но не от воспаления, а от потери крови; мысли путались, и он периодически напрягал слух: ему мерещился несуществующий грохот канонады. Но на самом деле в зарослях, по которым уцелевший отряд шел на восток, было тихо, только посвистывал в ветвях ветер. Несмотря на усталость, колонна усталых людей двигалась достаточно тихо, куда тише, чем за несколько дней до этого выдвигались на позиции: сказывался опыт прошедших боев. Тем не менее, относительная тишина вызывала беспокойство у бойцов: за последние несколько дней они слишком привыкли к грохоту сражения. В голове колонны двигался дозор из числа остатков роты Колуччи под командованием капрала Дуноффа, а за ней, с основной колонной шел сам Андраде. Начштаба батальона с тыловым охранением в составе одного взвода замыкал шествие. Все бойцы несказанно устали, а комбат, за двое суток до этого в одночасье ставший командиром бригады, устал более всех. И тем не менее, бойцам, которые шли за ним, не замечали его усталости и думали, что он почти не утомлен, и идет вперед, точно понимая, что ждет впереди его и всех, кто шел за ним. Как и любому человеку, ему было страшно. Как профессиональному офицеру, ему было страшно за свое подразделение, оказавшееся в условиях, где могли спасовать и куда более опытные части. Но сейчас, когда разведка не видела противника впереди, а британская авиация тоже не показывалась, Андраде думал о том, что во время боев в окружении нет ничего хуже, чем если его бойцы упадут духом. Поэтому он стремился не выдавать своей усталости и по-человечески понятного страха. Не дать страху подчинить себе тебя – именно это и есть мужество… Лейтенант Франко Колуччи видел это, но понял далеко не сразу. А в эти часы он просто шел рядом с капитаном, удивляясь даже не мужеству и выдержке, к которым он уже привык и просто старался брать пример, а просто олимпийскому спокойствию Мартина. — Господин капитан, как по-Вашему, выйдем сегодня к своим? Или же фронт так далеко откатился? — Ну, когда конкретно до своих доберемся – о том не знаю. Но рано или поздно точно доберемся. Это все, о чем нам следует сейчас думать, лейтенант! За все утро это была единственная фраза, которой обменялись Андраде и Колуччи. А несколько минут спустя из головного дозора примчался веселый пехотинец: — Где комбат? Господин капитан! — увидев Андраде, боец вытянулся в струнку и, продолжая улыбаться, доложил: — Меня капрал Дунофф отправил докладывать! Своих встретили, из второго батальона! — Вот те на! А мы уж и весь батальон, и штаб бригады мысленно схоронили! — ухмыльнулся Андраде, и они вместе с Франко, не сговариваясь, прибавили шагу. Впереди в густых зарослях папоротников показались темные силуэты бойцов, двигавшихся им навстречу. Бойцы из состава погибшего батальона двигались также небольшой колонной, возглавляемой двумя офицерами — среднего роста лейтенантом и рослым чернявым сержантом; все с оружием и полной амуницией, с плотно набитыми рюкзаками. Встретившиеся отряды остановилась, и бойцы с нескрываемой радостью смотрели на вновь прибывших товарищей, пусть даже их было всего девятнадцать: всем казалось, что это лишь начало. — Здравия желаю, господин капитан! — бодро отдал честь лейтенант. — Здравствуй, дорогой! — каким-то по-отцовски теплым тоном ответил Андраде. — С возвращением!, – и капитан обнял лейтенанта. — Мы вот прибыли… Говорят, полковник тут, с Вами, господин капитан, — лейтенант был несколько смущен этой не положенной по уставу душевной теплотой. — Командир бригады с нами, но он ранен и потерял много крови. Сейчас подойдем к нему. Продолжайте движение, — сказал Андраде лейтенанту: — Привал не ранее чем через полчаса. Бойцы отступающего отряда нехотя возобновили движение, а капитан жестом подозвал за собой не только офицеров, но и всех бойцов вышедшего к ним отряда. — Опустите, — приказал Андраде пехотинцам, несшим на носилках полковника, — Господин полковник, господин полковник, — тихо позвал его капитан, склонившись над носилками. Несколько секунд спустя полковник Миттре открыл глаза. — Наших встретили, из второго батальона! Вырвались все-таки из окружения. — Господин полковник, командир первой роты второго батальона лейтенант Эскурра прибыл в Ваше распоряжение! Вывел из окружения вверенную мне роту в составе сержанта Лассена и восемнадцати рядовых бойцов. Несколько секунд Миттре, бледный, как полотно, молчал, то ли обдумывая услышанное, то ли просто от слабости. Но затем он кашлянул, бросил взгляд на капитана и, уже обращаясь к лейтенанту Эскурре, спокойно сказал. — Извини, лейтенант. Я ранен, кажется, многовато крови потерял. Капитан Андраде принял командование бригадой, так что ему и докладывай. Поступаешь теперь под его командование. Штатскому человеку такое самоустранения полковника от командования могло бы показаться малодушным, но все собравшиеся здесь офицеры понимали его правильность: кровопотеря не позволяла бы полковнику принимать решения, а на кону стояла жизнь бойцов остатков бригады. — Разрешите доложить, — продолжал лейтенант Эскурра, обращаясь теперь уже одновременно и к Миттре, и к Андраде, — вынесли с собой знамя нашей бригады. Взяли его на развалинах штабного бункера: майор Гуттьерес и его штаб погибли в бою при попытке прорыва из окружения. В глазах полковника Миттре за долю секунды промелькнула целая гамма чувств, но на лице не дрогнул ни один мускул. — Где оно? — произнес полковник. — Сержант Лассен вынес его на себе, — сказал лейтенант. — Сержант, разверните знамя. Рослый чернявый сержант расстегнул ремень и бросил его на землю, снял бронежилет и размотал обмотанное вокруг тела полотнище знамени. Затем он растянул его за края так, чтобы командир бригады мог видеть его, спасенное, с такими знакомыми, вышитыми золотом словами: «I brigade de defensa costera». Полковник Миттре несколько секунд молча смотрел на знамя — измятое, пропитанное солдатским потом, обожженное огнем. Затем на его глазах выступили слезы: одна за другой они медленно катилась из обоих его глаз. А рослый сержант Лассен, державший знамя в своих могучих руках, смотрел в лицо обессиленному от раны и плакавшему полковнику, тоже не выдержал: к его горлу подступил комок, а тело дрожало от рыданий. Несколько секунд спустя полковник, окончательно обессилев, лишился сознания. — Поднимайте носилки. Продолжаем движение!, — тихо скомандовал капитан бойцам, стоявшим рядом. Бойцы взялись за ручки носилок и, плавно подняв их, понесли. — Вот что, сержант. Знамя несите с собой, как несли и ранее. Благодарю за службу!, — сказал Андраде, обращаясь к сержанту Лассену, продолжавшему стоять со знаменем в руках. Тот бережно обмотал знамя вокруг тела, снова надел ремень и бронежилет. — Господин лейтенант, пристраивайтесь с Вашей группой в хвост колонны, — сказал капитан Эскурре. Но, когда бойцы отряда пристроились в арьергарде, и вся колонна возобновила движение, Андраде пристроился рядом с лейтенантом и стал расспрашивать его об обстоятельствах прорыва из окружения. Эскурра стал рассказывать о ночном бое и прорыве на восток. Когда начальник штаба бригады Гуттьерес и командир второго батальона капитан Кутильос все же решили следующей ночью идти на прорыв, сражение было крайне тяжелым. Остатки тыловых подразделений бригады и второй батальон прорывались из окружения двумя группами. Планировалось соединиться потом, но не вышло. Гуттьерес погиб на глазах лейтенанта, напоровшись на огонь пулеметов, а вот жив ли Кутильос, командовавший другой группой, и куда он вышел, если жив, Эскурра не знал. Ему удалось прорваться и скрыться с десятью бойцами, а позже к ним присоединились еще восемь во главе с сержантом Лассеном. О том, что произошло с другими частями бригады, как и о судьбе батальона капитана Лаццарро, он ничего не знал. — Вы отлично поработали, Эскурра, — сказал капитан. — Знамя бригады вынесли – командира бригады порадовали! — Жить-то будет? — спросил Эскурра. — Должен, но сам понимаешь… — капитан пожал плечами, — Потому и принял от него командование. Прибавь шагу, пойдем догоним голову колонны… …Во время привала Андраде обессилено вытянулся на траве и, приказав разбудить себя, когда вернется разведка, забылся тревожным сном. Со стороны могло бы показаться любопытным зрелищем, когда толпа взрослых мужчин валялись на голой земле, неподвижно, как мертвецы. Но им, вырвавшимся из окружения, было не до мыслей о том, как они выглядят со стороны. Только бы восстановить силы, чтобы снова идти и идти на соединение со своими, чтобы продолжить борьбу и далее. Франко Колуччи, в отличие от большинства бойцов, не спал. Комбат не приказывал ему стоять в дозоре, но лейтенант принял это решение сам, хотя тоже с трудом преодолевал утомление. Борясь с желанием рухнуть на землю и уснуть на целые сутки, Франко начал расхаживать взад-вперед по заросшей травой лужайке, на которой отдыхали остатки отряда. Он еще в училище слышал, что на войне бывают случаи, когда люди спят стоя и даже на ходу. Теперь он ощущал это на самом себе, находясь на грани потери сознания от усталости. — Господин лейтенант, — раздался радом с ним голос сержанта Гусмана. — Что случилось? — спросил Франко. — Мы там, в зарослях пушку обнаружили. Гусман по-прежнему говорил негромко, но Колуччи, моментально очистив разум от остатков сна, сделал знак рукой, чтобы тот не докладывал во весь голос и не будил командира. Он поманил сержанта за собой, в сторону от спящих, в глубь леса и только тут наконец дал ему возможность доложить. — Что за пушка? Британская? — Наша, безоткатная*. И при нем пять бойцов. — А снаряды? — Ящиков с боеприпасами не видно, но, может быть, один или два. — Далеко ли? — Шагов пятьсот. — Ведите. Колуччи и тут же нарисовавшийся рядом капрал Дунофф с тремя бойцами, которые тоже не спали, а несли караул, двинулись сквозь заросли вслед за сержантом Гусманом. И действительно, в полукилометре от места привала Франко увидел безоткатную пушку, стоявшую в гуще папоротниковых зарослей. Рядом с ней находились пятеро бойцов в изодранной грязной форме пехотного образца. При появлении лейтенанта они встали. — Здравия желаю, братцы-артиллеристы! — бодрым голосом произнес Колуччи. — Кто тут старший? — Я! Временно исполняющий обязанности командира батальонного артиллерийского дивизиона сержант Пасс. — Лейтенант Колуччи, командир роты третьего батальона бригады береговой обороны. Откуда Вы и Ваши люди? — Вывел оставшиеся материальную часть и личный состав дивизиона с побережья. — Откуда? —переспросил Франко, не поверив своим ушам: отсюда до побережья были десятки миль, занятых врагом! — Из-под Сан-Карлоса, где нашим дивизионом был начат первый бой с англичанам, — не сказал, а отрубил сержант. Только сейчас Колуччи разглядел этого командира, и ему показалось, что уже где-то видел его и даже слышал этот голос, только не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах. Сержант был потрепан отступлениями и боями, его лицо периодически вздрагивало от напряжения. Но он твердо держался на ногах, словно бы врос в землю своими стоптанными сапогами, его руки с оружием двигались четко, словно механизм на пружинах, и голос его был тверд и решителен. В разговоре повисла пауза. Колуччи разглядывал бойцов и раздумывал, может ли быть правдой то, что он только что услышал, а они усталым, но собранным и готовым к действию взглядам смотрели на него. Глаза, блестевшие на потемневших от усталости, жажды и голода лиц. Руки, стертые до кровавых мозолей и трофейные британские штурмовые винтовки в них. Комбинезоны, изодранные и заляпанные грязью до такой степени, что не сразу и понять под ними военных… И – она! Последняя безоткатная пушка дивизиона, в буквальном смысле на солдатских плечах перенесенная сюда с самого побережья на несколько десятков миль. Нет! Все это не могло быть выдумкой! Как бы ни была невероятна эта история, именно она и есть та самая правда. — Что же вы, на себе ее тащили, что ли? — спросил Франко, незаметно проглотив подступивший к горлу комок. — Да у нас их вначале шесть штук было, да вот… Бились, отступали, вытаскивали, маскировали, стреляли, снова отступали. Вот осталась одна. ? — ответил уже чуть более спокойным голосом сержант. — А через реку как перевезли? — снова спросил Колуччи. — Да мы… Да плот смастерили, и позапрошлой ночью… — А как насчет снарядов? Имеются? — Да один, последний остался, — Пасс говорил слегка извиняющимся тоном, как будто это была его вина, что не удосужился вовремя пополнить боекомплект на банальных дивизионных учениях. — А где крайний перед этим бой приняли? — Да недалеко, миль за пять-семь, — лицо сержанта отчего-то вновь сделалось угрюмым и нелюдимым. — Ночью увидели, что по дороге колонна идет, речь их услышали, поняли, что не наши. Вытащили орудие к дороге и прямо по фарам в центр колонны вдарили. — И не побоялись, что искать станут и местность прочесывать? — Отбоялись уже! Пусть они нас боятся. Чтоб никто не думал, что можно тут, как у себя дома хозяйничать! — Так и не стали искать? — Да минами кругом все закидали. Вот только командира дивизиона нашего осколком ранили. Думали вытащить, да вот… — Где он? — Франко помрачнел. Там, в стороне, там, куда в ответ на этот вопрос обернулся сержант, чернела свежая могила. С краю ее из земли торчала еще не вынутая из земли саперная лопатка. На могиле возвышался наскоро сделанный из двух небольших деревянных досок крест, а под ним находилась маленькая фотография в пластиковом пакете. На ней был запечатлен тот самый суровый лейтенант, который задержал Франко и его бойцов-«дезертиров» на машине после воздушного боя в первый день. Окружившие могилу бойцы, не сговариваясь, обнажили головы. Лейтенант Колуччи видел этого человека всего один раз в жизни, но в тот момент он осознал, что он своей душой отлично понимает, что это был за офицер. Он был храбрецом, мастером своего дела, таким офицером, за которым солдаты проследуют даже в ад, если придется. Таким, чье тело после смерти не бросают на поле, а выносят на своих плечах из самого пекла. Он был таким, что его приказ спасти орудие был непререкаем и после его смерти. И бойцы, окружавшие его, те, кого он с боями выводил, были более чем достойны своего лейтенанта… Он хорошо запомнил то, чего, возможно, уже никто и никогда не увидит — лицо человека, который с из боя в бой вел с побережья все, что мог вывести из состава батальонного артиллерийского дивизиона: пятерых пехотинцев и артиллеристов и пушку с одним-единственным снарядом. — Как его фамилия? — Лейтенант Линарес. Дунофф вытащил из кармана записную книжку, намереваясь записать фамилию погибшего лейтенанта. — Не надо. — Колучччи обернулся на капрала, остановив его не столько даже этой фразой, сколько взглядом. — Сколько буду жить – никогда не забуду. До самого последнего часа. И никто из нас не забудет! А вот бойцов внеси в строевой список! — Франко вновь одел каску и молча, с достоинством и даже некоей торжественностью пожал руку каждому из окруженцев, а затем, обращаясь уже ко всем бойцам, громко произнес: — Благодарю за службу, солдаты! Этот ваш снаряд мы, думаю, выпустим с пользой для дела уже скоро, в бою. Возможно, сегодня ночью.