***
Я в десятый раз перепроверял вещи в седельных сумках, когда услышал робкое «Вот и я, пан». − Я невероятно счастлив, кузнец, что ты, наконец, явился, − я не мог удержаться от язвительного упрёка, потому что уже начинал злиться. К тому времени я порядком устал шикать на рычащих в нетерпении собак, и если бы кузнец опоздал ещё хоть на минуту, на него, вне всяких сомнений, обрушилась бы волна моего гнева. – Лошадь-то у тебя есть? − Нет, пан. Откуда у такого, как я, лошадь? −И то верно, − согласился я. − Разве что упряжная… Что ж, будешь трусить за мной, как добрый пёс. Я лихо вскочил в седло, и сонная лошадь пошла спокойным шагом, а кузнечонок, к моему удивлению, не выразив ни малейшего недовольства, покорно поплёлся следом. Я посмотрел на него и лишь теперь заметил, как жалко он выглядел. Болезненно-бледный, осунувшийся, он еле переставлял ноги, в его тяжёлом взгляде, устремлённом куда-то вдаль, читалась невероятная усталость. Может быть, если бы я заметил его состояние раньше, то одолжил бы ему какую-нибудь лошадёнку, но теперь отступать от своих слов было поздно. − Паршиво выглядишь, кузнец. Тяжёлая ночка выдалась, а? – я усмехнулся, намекая на драку в корчме. − Ага, та ещё, − хмыкнул он и притих, не зная, чего от меня ожидать. Мне захотелось немного подбодрить его: − Послушай, насчёт случая в пивной… Гануш был прав. Мне нужно держать себя иначе. Более кхм… благородно. Он промолчал. Наверное, удивился, что это на меня нашло, поэтому я добавил, пытаясь соответствовать сложившемуся в его голове образу: −Это не значит, что ты был прав, слышишь? Ты не должен был выкидывать пана из корчмы в его же городе, тебе ясно? − Да, пан, − в его голосе послышалось облегчение, я всё такая же скотина, какой он меня и представлял. − Ладно, поговорим о чём-нибудь другом. Ты первый раз на охоте? − На такой… да. − Я охочусь с тех пор, как научился ходить, − я гордо выпрямился в седле. – Если ты не полный болван, можешь даже научиться чему-нибудь. И если покажешь себя хоть сколько-то полезным, я могу снова взять тебя с собой. Всегда полезно иметь подручного. − Я охотился раньше, но…− осторожно начал он, но я со смехом перебил: − Гоняться за зайками с вилами наперевес – разве ж это охота! Лучше смотри и учись! − Приложу все усилия, − заверил он, и, спохватившись, добавил: − пан. Подёрнутые утренней дымкой поля медленно сменяли друг друга, я периодически натягивал поводья, чтобы несчастный кузнец поспевал за лошадью, но ему, кажется, стало лучше, по крайней мере, он уже не выглядел так, будто упадёт посреди дороги. И вдруг мой разум пронзила потрясающая мысль: расспросить его о Скалице. Эта тема будоражила меня. Люди кругом столько всего говорили, но мне хотелось услышать правду. Правду, жгучую, жестокую, от того, кто там был, мне страстно хотелось заглянуть в глаза тому, кто всё это видел. В Ратае жизнь текла своим чередом, будто никакой армии Сигизмунда и не было, поэтому рассказы о Скалице казались невероятными. Где-то там целую деревню выжгли половцы. Поверить в это безумие, глядя на ленивый, спокойный быт, было почти невозможно. Лишь беженцы угрюмыми вестниками бродили по улицам, доказывая своим существованием, что всё это было на самом деле. Я пытался поговорить с ними, но, получив гроши, они начинали нести дичайший сказочный бред, дабы угодить необыкновенным рассказом пану. Бред этот, что неудивительно, каждый раз получался разный, зачастую полностью противоречащий предыдущему. Я плюнул на них и уже было отчаялся найти того, кто смог бы честно, со всеми подробностями рассказать о произошедшем, но вот судьба подкинула мне этого кузнечонка... − Слушай, я хотел спросить тебя о Скалице, − без обиняков начал я. Мой спутник вновь побледнел. −Я не уверен, что… − он запнулся и как-то беспомощно поглядел на меня, но потом нашёлся что ответить: − То есть, пан, разве это подобающая тема для охоты? Мне его отговорка не понравилась, и я крикнул довольно грубо: − Мы ещё не охотимся! Я хочу послушать того, кто видел всё своими глазами. −На Скалицу напали половцы… Ну и всех, кто не сбежал… − тихо пробормотал кузнечонок, уткнувшись взглядом в землю. − Об этом все говорят, − раздражённо перебил я. − Мне нужны подробности! Я хочу знать больше! Он поднял на меня глаза и обречённо спросил: − Вам это действительно так необходимо… пан? − Опять споришь с паном? Уж не мятежник ли ты? – с громким недовольством сказал я, чувствуя, что он не станет ничего рассказывать. − Вовсе нет, пан, − ответил он спешно. – Просто… мне трудно говорить об этом. − А, ясно, − откликнулся я, не особо вникая в смысл его слов. – Значит, придётся сначала тебя напоить. − Не уверен, что это поможет… − Вот и мы проверим. К северу отсюда есть удобное место. Разобьём лагерь там, и ты мне всё расскажешь, − тон, с которым я говорил всё это не допускал никаких возражений, и кузнечонок сдался: − Как пожелаете, пан…***
Над лагерем сгущались сумерки, разгоревшийся костёр сыто потрескивал смолянистыми сосновыми поленьями, а я задумчиво глядел на рыжеватые искры, плясавшие над ним. Разговор наш неожиданно сменился молчанием – у кузнечонка кончились вопросы. Я говорил сегодня много и охотно, постепенно завоёвывая его доверие, и, сам того не замечая, погружался в атмосферу абсолютной, наивной открытости. Мы сидели здесь, отделённые от всего остального мира, и чувствовали, что можем высказать всё, что так давно терзало нас. Теперь уж я был точно уверен, что кузнецов сын расскажет мне о Скалице, я бы мог спросить его прямо сейчас, но что-то неведомое удерживало меня. Неожиданно из моих воспоминаний вырвалась фраза, произнесённая паном Радцигом в ответ на мою пылкую обвинительную речь в тот день, когда я познакомился с моим теперешним собеседником: «Всё, в чём вы обвинили Генри – правда. Кроме бегства от врагов. Вы бы и сами побежали, поверьте». Я не верил, не хотел верить. Я никогда не был трусом. И всё же ничтожная, крохотная доля сомнения поселилась во мне, она мешала мне, бесила меня, как соринка, попавшая в глаз – мелкая, но под веком режет. Может, именно поэтому я так отчаянно хотел узнать все подробности о нападении на Скалицу, хотел убедить себя, что ни за что на свете не побежал бы, как трусливый крестьянин… Я перевёл взгляд на кузнечонка. Дорога измотала его, он сидел, ссутулившись, у костра, и от вина и жара пламени на его бледных щеках выступили пятна, ярко-алые, нездоровые. То неведомое, что удерживало меня от вопросов про Скалицу, крепчало, но я не мог позволить себе упустить этот шанс. − Расскажи мне про Скалицу, − я был в нетерпении, моя просьба невольно прозвучала как приказ. − Не знаю, что вам рассказать, − со странным безразличием в голосе ответил он. − Расскажи мне всё! Все подробности, все детали! Я хочу знать всё! – меня распирало изнутри от осознания того, что сейчас я увижу то, что видел он, услышу то, что он слышал. Но я не убегу. Нет, я не убегу! Он молчал и зачарованно глядел на огонь, в его глазах, в его воспалённых, пьяных глазах блестели языки пламени. Меня до безумия поразила мысль, что видит он перед собою не костёр, а Скалицкое пожарище… − А ведь знаете, пан, это был абсолютно обычный день, − его голос, так резко нарушивший тишину, звучал отрешённо и натянуто спокойно. – Я проспал до полудня, потому что вечером мы с друзьями здорово напились в корчме. Мать разбудила меня, а отец уже орал с улицы что-то о том, что меня ждёт, если я сейчас же не подниму свою ленивую задницу с постели, − он странно усмехнулся и продолжил: − Отец отправил меня в город с поручениями. Один пьянчуга задолжал ему грошей. Платить не хотел, нет… Всё, как всегда, закончилось дракой... Был ещё немец в корчме, который восхищался Сигизмундом. Нам с приятелями его напыщенные речи не понравились, мы, как глупые мальчишки, закидали его только что выбеленный дом навозом, еле ноги от пристава унесли. Этого немца в тот же день зарубили половцы Сигизмунда… Кузнец замолчал. Сейчас он был далеко-далеко от того места, где мы разбили лагерь. Он был в Скалице. Его взгляд казался пустым, но я готов был поклясться, что он видит перед собой тот день. Я заглянул ему в глаза, тщетно силясь различить в чёрной глубине его зрачков жуткие картины, высеченные навек в его памяти, но он вдруг вздрогнул и вышел из оцепенения. − Когда я вернулся к отцу, мы сразу принялись за работу. Я помогал ему ковать тот самый меч для пана Радцига, который теперь у этих грязных ублюдков, − злость исказила лицо кузнечонка, он сплюнул на землю. – А потом я увидел гонца. Кобыла под ним была ужасно загнанная − того и гляди помрёт под седлом. Я посмотрел на горизонт. На нас надвигалось огромное войско. Вымпелы развевались на ветру. Доспехи блестели на солнце. Лошади дико ржали в нетерпении. Половцы ждали лишь приказа напасть. А затем они обрушились на Скалицу. Всё это казалось таким нереальным , я не верил своим глазам, стоял как вкопанный и смотрел, пока отец не дёрнул меня за плечо. Он велел мне укрыться в замке, а сам побежал за матерью, она осталась в городе, окружённая императорскими извергами. Я не послушал… Рванул за ним, выбежал за ворота и увидел, как половцы безжалостно рубят людей мечами. Безоружных людей… Женщин… Детей… Везде была кровь… Столько крови… Я слушал его, жадно хватая каждое слово. В его почти безумных глазах плескались боль и отчаяние, но я и не думал его прерывать. Мне нужно было выжать из него всё, всё что он пережил тем страшным днём. − Дальше! – нетерпеливо потребовал я, и он повиновался. − Я увидел отца. Он сразил несколько половцев своим мечом, я никогда не видел, чтобы он так дрался… Но потом лидер отряда Сигизмунда, рыцарь в полных доспехах, увидел отца и двинулся к нему. Он, не раздумывая, зарубил его, а затем повернулся к матери и хладнокровно убил её. Я видел их глаза… Их глаза… Его голос дрогнул. Я взглянул на него и заметил вдруг, что в его глазах стоят слёзы. Он закусывал предательски дрожащую губу и упёрто смотрел куда-то вверх, в ночное небо, сейчас, наверное, больше всего на свете боясь сморгнуть. Увиденное повергло меня в шок, я словно прозрел, очнулся. Передо мной стоял мальчик, на глазах у которого жестоко убили его родителей, осиротев в одну минуту, он остался в мире совсем один. Он понятия не имел, что с ним будет дальше, что ему делать… Я отвратительно грязно выругался про себя. Такая лютая ненависть вскипела во мне, что перехватило дыхание. Я ненавидел себя. Как смел я заставлять его рассказывать? Ублюдок! Чудовище! Я ненавидел половцев, кровожадных зверей, убийц и насильников. Я ненавидел Сигизмунда. О, Господь, как я желал сейчас, чтобы он сдох, подавившись кровавым скалицким серебром! Я судорожно вздохнул, предпринимая жалкую попытку сохранить самообладание. Я закрыл глаза, чтоб не видеть кузнечонка, и с усилием проговорил: − Ступай спать, Генри. Сейчас уже поздно что-либо делать. Завтра выходим с первыми лучами солнца. В эту ночь, лёжа на жёстких подстилках, пахнущих лесом, они, сами того не подозревая, думали об одном и том же – о своём предназначении. Какие бы страдания ни пришлось перенести, они должны были восстать против зла, сразиться с ним и уничтожить раз и навсегда. Не потому, что их сердца горели местью, нет, они должны были сделать это во имя мира, дабы прекратить пролитие на земле богемской крови добрых людей, таких, какими были родители Генри… Разговор, случившийся здесь, в Тальмбергском лесу, многое значил для них. В Яне он окончательно убил беспечного мальчишку, а в душе Генри заглушил хоть немного бесконечно тяжкое горе. И теперь они были готовы принять великое бремя, чтобы остановить хаос, разруху и гибель…