Перед охотой

      Ночь. В комнате жарко, удушливо жарко и темно. Где-то в этой темноте тихонько посапывает спящая Тереза, а в высокой траве под окном, не смолкая, стрекочут сверчки. Наверное, этот мерный, ненавязчивый стрекот быстро убаюкал бы меня прежнего, но здесь, на старой мельнице, лежал, не смыкая глаз, я нынешний, лежал неестественно прямо, настороженный и тревожный, готовый чуть что вскочить и побежать, неизвестно куда и неизвестно зачем. Меня начинало слегка мутить от запаха гнилой соломы, исходящего от постели. Душная, глухая тьма давила на грудь всё сильнее, так что тяжело становилось дышать. «Ничего, − убеждал я себя, − это только кажется, что нечем дышать, вот засну и не замечу, как ночь пройдёт». Я медленно, с усилием втянул в себя тёплый, дурно пахнущий воздух и прикрыл больные, усталые глаза.       Зловещая тьма сомкнулась надо мной, и в ней мне послышались надрывные крики мёртвых. «Мёртвые не кричат!» − спохватился замутнённый болезненным жаром разум, но было поздно. Тьма проникла в меня. Всё, всё в ней было мертво, всё разлагалось и гнило в полыхающем адском мареве, источая тошнотворный, сладковатый запах падали. «Падали? Какой падали?» «Да вот же падаль, глупый, − шептал безумный хрипящий голос. – Или ты слеп? Слеп, раз не видишь трупов с раззявленными ртами и мёртвыми глазами». Я испуганно оглянулся, но ничего странного не увидел. Напротив, всё выглядело совершенно обыкновенно: лёгкий дымок курился над трубами простых скалицких домишек, по двору бегали куры, а старуха-соседка развешивала выстиранное бельё на длинную верёвку. Она заметила меня и приветливо улыбнулась, я помахал рукой в ответ. А потом… потом гонец пронёсся мимо меня, пришпоривая дико ржущую лошадь, рассекая тишину. Я увидел пожарище вдали.       На Скалицу надвигалась тьма − войско, заполонявшее собою весь горизонт от края до края. Над войском развевалось море чёрных незнакомых знамён. Что-то до ужаса странное было в этих знамёнах: они колыхались на ветру очень медленно и лениво, с таким звуком, будто были насквозь мокрые от воды. Крови. «Какая кровь? Что за дьявольщина?!» «Погоди, вот же кровь пропитывает знамёна, и они дико хлопают под порывами ветра, орошая густо-алым чёрных воинов». «Кто эти воины? Откуда они взялись здесь, в Скалице? Безумие! Сон!»       Воины стояли неподвижно, словно статуи, чего-то ожидая. И вдруг всё оборвалось, они двинулись с места и побежали, остервенелые, уже по грудь в крови, нагоняя чудовищную алую волну на Скалицу. Они рвали свои глотки дикими, звериными воплями, разрубая людей на куски, с отвратительным наслаждением захлёбываясь в их крови, растворяясь в ней, порождая десятки новых источников, которые напоят кровавый океан.       Не было уже ни воинов, ни знамён, была лишь зловонная густая волна, из алой ставшая грязно-багряной, и в ней тонули все, кто был мне дорог: мои друзья, Бьянка, отец, мать. В ней совсем скоро потону и я сам, потому что я уже чувствую гадкий металлический привкус во рту, ещё секунда и кровавое месиво с рублеными кусками хлынет мне в глотку…       Я закашлялся и проснулся. Привкус крови во рту не исчез. Моё горло сдавило резким спазмом, и я неловко свесился с кровати, пытаясь побороть накатывающую тошноту. Потекло из носа. Я судорожно схватил первую попавшуюся по руку тряпку и прижал к лицу. Сердце под рубахой колотилось, как бешеное. − Генри? – шепотом позвал из темноты встревоженный голос Терезы. – С тобой всё хорошо? − Да, не волнуйся, спи. − Просто ты… − она запнулась, не зная стоит ли говорить, и только обеспокоенно спросила: – Жар опять вернулся? − Нет же, всё хорошо, спи, − сказал я, тихо надеясь на то, что она не заметит дрожь в моём голосе.       «Вряд ли она мне поверила, − промелькнуло в голове. – Да я и сам себе не поверил».       Я поднялся с постели и спешно направился к двери. «Прочь, прочь…» − бормотал я то ли про себя, то ли вслух, желая лишь только вырваться из давящей духоты, только сбежать от жутких видений, так извращённо и жестоко искажающих реальность. От этой еженощной муки было и больно, и стыдно, но я бессилен, бессилен, как тогда… «Нет-нет-нет, прочь! Прочь из моей головы!»       Я рывком открыл дверь. Лицо и шею тут же обдало приятной прохладой летней ночи, но вместо успокоения она принесла лишь отрезвление и запоздалую злость. − Sakra! –коротко выругался я, заметив чёрные в лунном свете пятна крови на рубахе.       Даже такая мелочь сейчас почему-то показалась мне ужасно досадной. Я присел на скамейку у бадьи с водой, надо было умыться, но убрать тряпку, которой я зажимал нос, было страшно. Меня преследовало навязчивое ощущение того, стоит мне сделать это, и кровь тут же брызнет фонтаном. Я вздрогнул, почувствовав, что кто-то легко коснулся моего плеча. − А говорил, всё хорошо, − с упрёком сказала Тереза, повернув к себе моё лицо.       Я виновато улыбнулся в ответ, и улыбка моя, наверняка, вышла вымученной, совсем непохожей на улыбку. Тереза только покачала головой. − И стоило тебе ввязываться в эту драку. − Не я её начал. − Ох, Генри, не говори мне этого. Панич был пьян, а ты полез под горячую руку, − она взяла у меня тряпку, окунула её чистым концом в воду и начала отмывать кровь с моего лица. – Подумай, что скажет пан Радциг, когда узнает.       Я сидел и молчал, опустивши голову. Пан Радциг, конечно, расстроится, я обещал, что не подведу его, и вот, что случилось, но сейчас… сейчас меня больше тревожил сон. Нужно было избавиться от него, выкинуть из мыслей как можно скорее, но чем усерднее я пытался прогнать жуткие видения, тем ярче они вспыхивали в моём воображении.       Я выжигал себе нутро злобой. Злился на пана Птачека, на половцев, на Сигизмунда. Злился, потому что отчаянно не желал впускать в своё сердце горе. Оно существовало где-то снаружи меня. Я признавал только сухие факты, по-настоящему ничего не значащие, которые я уже порядком устал снова и снова пересказывать панам. Горе меж тем преследовало меня неотступно, немым призраком паря надо мной. А по ночам, когда я терял бдительность, захватывало меня и насильно погружало в круговорот кошмарных событий, всякий раз повторяя: «Смотри! Смотри внимательно, не отводи глаза! Ты видел эти смерти, ты видел эту кровь, эту выжженную землю – всё видел! Ты знаешь, не ври, что твой дом сгорел до тла, твои родители убиты, так отчего же ты не хочешь принять свои страдания?» Я не могу их принять, нет сил…       Мне вдруг вспомнились добрые глаза пани Стефании, а в ушах зазвучал её голос: «С Божьей помощью со временем боль утихнет – иногда бывает легче поговорить об этом». Я горько жалел о том, что ничего ей не рассказал. Пани была добра ко мне, она бы выслушала, но тогда я и звука из себя выдавить не мог. И сейчас не могу. А, может, и стало бы легче?..       Я давно уже не маленький ребёнок, который наивно верит, что отец и мать всегда, что бы ни случилось, будут рядом, оберегать его от всего дурного. Но слишком страшно даже в мыслях примерять на себя роль сироты. Глупое суеверие, ничтожное перед лицом реальной жизни. Оно было со мною и теперь. Я старался не говорить о Скалице и каждый раз, когда нечаянно ловил на себе сочувственные взгляды, опускал глаза и ждал, пока меня не оставят одного…       Но больнее всего было видеть искреннюю жалость в глазах пана Радцига. Я всегда боялся показаться ему слабым. Меня преследовала мысль о том, что я должен оправдать его надежды, которых, верно, и не существовало вовсе. Странная это была мысль, почти безумная, но я не мог её отогнать. Пан всегда был добр ко мне, он редко лично заглядывал к нам на кузню, но когда заглядывал, улучал минутку, чтобы поговорить со мной: просто спрашивал, как у меня дела, шутил, рассказывал про Прагу. Я слушал, затаив дыхание, упорно пытаясь запечатлеть в памяти каждое слово. Эти беседы длились совсем недолго, отец каждый раз с укоризной говорил мне, что негоже отвлекать пана от его дел. Я покорно уходил, несколько смущённый замечанием, но на полпути оборачивался на пана, потому что я знал, что он, как и всегда, улыбнётся мне или весело подмигнёт тайком от отца. Мальчишкой я мечтал, что когда-нибудь пан Радциг примет меня к себе на службу и я буду сражаться за него с каким-то неведомым врагом. И вот я служу ему, есть и враг, но что-то сломалось во мне, и теперь я глупо и отчаянно желаю, чтобы всё произошедшее оказалось страшным сном или чьей-то злой шуткой. Как отчаянно я молил об этом Бога, как звал Его, но всё без толку. А пан Радциг словно видел всё, что творилось у меня на душе, он всё пытался поговорить со мной о Скалице, но я позорно сбегал, шарахался от него, как от чумного…       Меня разбудил первый, бойкий лучик восходящего солнца. Видимо, я задремал на скамье перед домом, а Тереза не стала меня будить. Я почти не спал, а день в компании пана Птачека обещал быть очень и очень долгим…