Phantasmagoria

Жители острова убегают в пустоту от пустоты. На одной его половине побегу способствует дрянной клей, на другой - пилюли счастья (одобрено фармацевтами, без побочных эффектов). Искушение прошлым слишком велико, а размытых теней, с которыми не хотят встречаться ни наяву, ни ночью, слишком много. Впрочем, тени - это ещё куда ни шло. Встречаться с самим собой, оставаясь наедине с грёзами, куда страшнее. На ночь мать Динки принимает одну пилюлю счастья, после чего ложится рядом с мужем, пока их глухо сопящий сын вовсю метит ножки кровати. Границы комнаты идут дымкой и тают, мать Динки уплывает в темноту, не расцвеченную красным. Красным и белым - цвета вытекших внутренностей и искрошенных костей её предыдущего мужа, отца Динки, опознать которого она смогла очень нескоро, лишь по зубам. Они были темнее, чем у других, они потемнели от кофе со временем. Он всегда пил две чашки кофе перед тем, как уйти на завод. Мать Динки надеется, что Иисус простит её за это, что он не гневается на неё за то, что она убегает в грёзы от дочери, от спящего рядом мужа, что ни капли не похож на Нестора, от сына, что не похож ни на кого вообще. Тревога, которую не скроют повседневные хлопоты, разрастается в лёгких, всё чаще перехватывая дыхание. Она продолжает натужно улыбаться, только вот не смотрит в глаза никому, кроме, может быть, Динки, но едва ли девочка обращает на это внимание. Дочь её, затихшая, замкнувшаяся, наполненная невыплаканными слезами и невысказанными словами, отдаляется от их уютной жизни. Как починить сломанное, Иисус не говорит даже во сне, а сама мать Динки не может понять, хотя отчаянно пытается... но под воздействием пилюль эти стремления, как и прочие мысли, густеют, растворяются, не будоража и не заставляя руки трястись, а улыбку криво ломаться. Нестор не приходит к ней - ни прежний, улыбающийся и пьющий кофе из любимой чашки, ни новый, которого пришлось по крошкам выцарапывать из земли и хоронить в закрытом гробу. Ни добрых снов, ни кошмаров - тёплый, спокойный, радушный мир, непроницаемая мягкость оболочки, как в материнской утробе. Красно-белое счастье больше не вызывает ассоциаций. Таблеток хватит ещё на много недель. Таблетки помогают не всем, и некоторые выбирают иные средства, иные лекарства, более прозаических прозрачных, бело-серых, мутно-жёлтых цветов или вовсе бесцветных. Рот - впалая дыра в воспалённых пятнах и трещинах - шепчет о помощи, о подкрадывающемуся к сердцу холоде, о сыновьем долге, о бесполезности, никчёмности, глупости - как смеет этот болван не понимать, что его мать страдает от мук, как смеет прятать от неё лекарство! Захария - послушный сын, благодарный сын, и поэтому он беспрекословно слушает хриплый прерывистый шёпот, меняет простыни, приносит и уносит ржавый таз и сноровисто находит вену, втыкая в неё иглу, но лицо его хранит угрюмое выражение. Захария знает, что существу, лежащему на измазанной нечистотами кровати, осталось недолго, но не находит сил изменить что-либо. Захария не желает ей смерти - он всё ещё любит её, и сердце его разрывается от жалости, даже если на деле от его матери осталось несколько фунтов дряблой плоти да сиплый голос, требующий дозу, бормочущий укоры. И паучиха. "Однажды я выберусь отсюда!" - стучит в его голове каждый божий день. Он ходит по дому, цепляясь за липкие нити, увязая в нитях - наверное, он и правда безволен и глуп, раз не может выбраться из них, лишь трепыхаясь на потеху паучихе. Что ему остаётся? У него ничего-то и нет, кроме этого дома и этого существа - так, корабль, едва держащийся на плаву, да попугай-неврастеник, которого, между прочим, тоже нужно кормить. Вместо лески на удочке - всё та же паутина. Вместо рыб в море - консервные банки и разбитые надежды. Во всяком случае, в ситуации есть один плюс - извращённый, тошнотворно-скользкий, но несомненный. Даже в самые паршивые минуты Захария не думает о ярких таблетках или крупицах белёсого пепла. Никакого утешения они ему не принесут, всё это ложь - он видел, что они сделали с его матерью, что они делали с ней. И с тем жутким птицеголовым мальчишкой. Забытые Дети не видели ни мать Захарии, ни Бёрдбоя, но дерьма, которое хочется выскрести тупым ножом из мозга, они и так насмотрелись достаточно за долгие тягучие годы. Забытые Дети ползают по куче мусора, собирают отбросы, чтобы их съесть, надеть на себя или обменять на что-нибудь. Чаще всего - на собственное "лекарство". Некому осуждать их за это, некому приказывать им остановиться - идите к чёрту, господа полицейские, на этой половине острова мы имеем право ностальгировать, лечиться и дохнуть от передоза этой ностальгией и этим лечением. Почти разрушенный химией мозг генерирует безсвязные, но милые сердцу картины. Забытые Дети пытаются нашарить в пустоте потерянное счастье, но их руки с обломанными ногтями слабы и вялы - не вцепишься, как в глотку ближнему своему по пробуждению, ускользнёшь, вывалишься в прокисшую реальность, что перемолет тебя и не оставит ни капли крови. Все они одинаковы - по обе стороны острова. Безразличные, неслышные, с белыми искрами в запавших глазах, со скрипящими на зубах надеждами, с медленно разлагающимися сердцами. Мир умирает, из него выкачивают последние соки, посыпая его раны морской солью и белой пылью. Каждый житель острова - обречённая, ненужная тень, которая бежит от своих проблем, от своих детей и мертвецов. Каждый здесь - Забытое Дитя. ...Сандра выдыхает в окно, наблюдая за тем, как растворяются в ночи серебряные кольца, сигарета сминается в девичьих пальцах. Сандра знает, что взрослые вокруг - идиоты, и сбежать из их ада можно лишь одним способом: используя руки, ноги и звонкие монеты, отпирающие любые засовы. Способ чертовски прост и потому не приходит в голову, а нужно-то лишь оборвать пуповину, связывающую их с домом, раз та гниёт, но не хочет отпадать сама. Сандра знает, что решится на это. Даже если этот план принадлежит Голосам... что ж, и от них есть польза. ...Далеко от поселения, в сгоревшем лесу, что над морем, маленький птичий мальчик ворочается в гнезде, пытаясь плотнее укутаться в тонкую ветошь, заменяющую ему одеяло. Его бьёт озноб, и Бёрдбою не согреться, даже если он завернётся в свои ненастоящие крылья, ведь это - его наказание. В кошмаре, из которого он вырвался, было жарко, как в пекле. Горяча была и кровь, в которой он захлёбывался, и чьи-то потроха, в которые он запускал когтистые пальцы. Птица внутри него любит такие сны. Она скрипит, поводит длинной тонкой шеей, порыкивает утробно-низко - она голодна, и Бёрдбой знает, чем её насытить, знает слишком хорошо... и знает, что не пойдёт на это. Пока он ещё контролирует себя и может выбирать меньшее из двух зол. Меньшее зло - гладкость таблетки в пальцах, привычно вскинутая голова - Бёрдбой сдавленно кашляет, когда чувствует, что пилюля чуть не прилипла где-то к узкой трубке пищевода. Чувствует, как его бросает в липкий пот. Чувствует, что сердце, бестолково пометавшись, возобновляет привычный ритм, слишком медленный для птицы и слишком быстрый для человека. Птица внутри с деревянным стуком щёлкает клювом, половинка о половинку, скрежещет что-то, но наконец прячет голову под изодранное крыло. Скоро лихорадка отступит. Скоро птица внутри уснёт... до поры до времени. Жителям острова нужны пилюли, чтобы впускать в сердца собственные тёмные страны. Бёрдбою - чтобы не выпускать в реальность свои.