Искушение

                  Черно-серые тучи нависли над московскими высотками. Всё получилось так, как и прогнозировали. Именно в шесть часов утра настроение города упало на дно. Вместе с Москвой и у горожан улетучилась улыбка. Все стали похожими на безжизненных роботов, спешащих по своим делам. Некоторые, несмотря на отсутствие капель, уже развернули свои зонты, подняли воротники у шерстяных пальто и нахохлились словно больные птицы.             Ему, напротив, было весело. Он всегда любил такую погоду. Любил, когда невозможно было дышать, из-за сбивающего с ног ветра. Любил, когда мелкие капли освежали его сонное лицо, и с насмешкой смотрел в глаза прохожих, полных печали. Он шел медленно, периодически присаживаясь для того, чтобы завязать непослушные, вечно развязывающиеся, шнурки, а сам в это время смотрел вокруг. И каждая мелочь ему была знакома, от полной женщины, торгующей пирожками, до просящего милостыню мужчину, который каждый день менял «больную» ногу.             И каждый раз, из-за этих остановок он опаздывал, и постоянно приходилось выслушивать нотации ординатора в свой адрес, о том, как плохи ежедневные опоздания. Каждый раз, вместо доброго утра его встречало «Татаринов, опять опоздал? Уволю, к чертям!»             А в этот раз, несмотря на то, что Аркадий Борисович, как обычно стоял в холле, не проронил даже слова. Хотя, его дергающийся от гнева глаз, говорил о многом. Он протянул историю, поздоровался коротким кивком и снова уставился на дверь, будто ожидая кого-то.        — Татаринов! Беги уже, что смотришь? Проверка у нас. Проверка!              Сергей влетел на второй этаж, поздоровался с медсестрами, и ворвался в ординаторскую, по пути снимая с себя куртку.       — А-а, Татаринов! Как всегда опаздываешь! — услышал он за спиной, и тихо засмеялся.        — А-а, Львов! Как всегда сидишь за компьютером! — с той же интонацией повторил Максим.        — Между прочим, я работаю! — Львов сделал большой глоток из чашки, и по её наружной белой стенке потекла капля коричневого быстрорастворимого кофе. Сергей сощурился и вздрогнул.        — А я так и говорю. — подмигнул Татаринов, и накинув на плечи халат, вышел из ординаторской.                   Палата номер десять считалась особенной. В неё заселяли, обычно, людей пользующихся уважением в обществе, и всегда под особенной конфиденциальностью. В эту палату носили лучшие обеды, тщательнее следили за чистотой белья, и с пациентами обращались вежливее.             В этот раз она пустовала. Лишь, единственный старик сидел на краю кровати и перелистывал книгу, периодически смачивая пальцы слюной. Его плечи изредка вздрагивали от беззвучного смеха. Каштановые с проседью волосы взъерошились ото сна. Клетчатая синяя пижама помялась. Этот человек держал в руках книгу, но уже не читал её. Ведь определенно слышал, что к нему пришли,хотя виду не подавал.        — Здравствуйте, Андрей Дмитриевич. Меня зовут Сергей Васильевич Татаринов. Я Ваш лечащий врач.        — Врач-грач...— произнес молодой голос. — Чего уж там... Я принимаю Ваше " Андрей Дмитриевич" за фамильярность. Тьфу, позор! Чего уж там, верно? Андрейка! Андрейка я. Не терплю пафосности.        — Простите...        — Тьфу, пафос!        — Это уважительно.        — А, если я говорю, что мне хочется, чтобы мы общались на "Ты", стало быть, твои "выканья" мне не уважительны...        — Хм...верно, — улыбнулся Максим. — Раз, Вам...тебе, так хочется, то будем общаться так.        — Люди простые говорят " Человек есть человек. Стало быть, друг друга понимать с рождения должен. А правила... Правила, вся эта светскость, аристократия, высокопарность, интеллигенция! Это не есть жизнь. Это кукольный театр. Глупая придумка... А ценится не она! Люди счастливы в простоте. В истинных чувствах счастливы. Когда нет масок, нет игры, а есть настоящая любовь, злость, веселость! Тогда, есть свобода. А зачем счастливому человеку рамки? Зачем ему "выкать", если он свободен?" Я свободен, стало быть, счастлив! А значит мне не нужен весь этот пафос. — Андрейка повернулся всем корпусом к врачу и прищурился.             Его внешность была весьма интересной. Прямой тонкий нос, большие пятирублевые синие, словно, первый иней, глаза, лёгкая ухмылка и морщины, ничуть не портившие красивое европейское лицо.        — Импульсивный, однако — ухмыльнулся Сергей.        — Творческим людям свойственна она, эта... импульсивность...— последнее слово он тщательно просмаковал.— Я художник. А, значит, и душа моя как палитра. Смешанная. Буйная. Порой яркая, а порой серая... Вот, сейчас, она серая... Грустно мне. Кончину чувствую... А вещи передать некому.        — А дети?       — Сын. Но для него... — Андрей замолчал. Его глаза наполнились, знакомой для Сергея печалью. Он видел эти глаза, когда-то в зеркале. — Но для него,— Андрей натянул на лицо былую полуулыбку, отложил книгу и чуть наклонил голову — Я не существую.        — Но...       —Слышишь? Птички поют. Осень. А они всё поют...— мужчина не захотел больше продолжать тему о сыне. Он широко и очень искренне улыбнулся, и потянулся к тумбе, чтобы отдать Сергею черный пакет.       — После моей кончины вскроешь и прочтешь всё, что там есть. Конечно, я не могу заставить тебя, поэтому лишь прошу. Воля предсмертная. Я не могу всё унести с собой в могилу, потому что у меня просьба к тебе и к сыну моему там имеется. А, теперь, давай свои таблетки и уходи.        — Таблетки медсестры приносят. — Сергей пожал плечами, потрепал историю болезни и в каком-то странном состоянии вышел из палаты. Чуть пошаркивая, но с прежней веселостью, которая наступила почти сразу же, он занес историю болезни в ординаторскую, но направляться за следующим заданием к Аркадию Борисовичу не поспешил, вместо этого подошел к окну и облокотившись на мягкий пластиковый подоконник, застыл взглядом на известной только ему точке и задумался.             Этот взгляд человека, потерявшего сына был ему знаком, как никому другому. Сын. У них мог бы родиться мальчик. Он назвал бы его Васей в честь отца, или Виктором, в честь отца жены... Он ходил бы с ним на прогулку, каждый день. Сажал бы на шею, крутил в воздухе. И был бы самым счастливым человеком, если бы услышал его первый вздох или крик.              Но взгляд Андрея немного отличался. Он был полон отчаяния. Потому что сын его был живой, но отца своего не признавал.              Сергей накручивал тонкий лист хлорофитума на палец, как ленту и скользил зубами по стоячему воротничку халата. В своей задумчивости он не услышал ни криков медсестры, ни шаги персонала, ни даже то, что уже стоял в каком-то зеленом кабинете, а высокий санитар констатировал смерть пациента из палаты номер десять.