не пузом вверх

Небо над Москвой голубое — без единого облачка, — ангелы извозили белоснежные крылья, чтобы сделать его таким. У Алексея перед лицом Кирина улыбка; Кира улыбается открыто, взглядом своим цепляет — здравствуйте, Алексей Анатольевич, как Ваши дела? Алексей читает, Я с к у ч а л а . Алексей это видит, Алексей это знает. А Кира это вдруг говорит — открыто, не стесняется, не ужимается — говорит как есть, потому что ч е с т н о с т и хочется, потому что это ч е с т н о. — Я по Вам скучала, Алексей Анатольевич. Алексей этой честности просто-напросто заслуживает. Алексей Киру за честность эту благодарить бесконечно готов. Алексей честностью этой, которая стоит многим больше Чемезовских самолетов (потому что цены не имеет) захлебывается: кубики льда из его стакана с лимоном насыпали ему в горло разом; он слышит их звон шумом на периферии происходящего. — Я тоже, Кира, я тоже с к у ч а л , — и на последнем слове у него хрипит голос — именно хрипит, будто в двадцать первом туберкулез подхватил; в этом ничего постыдного, но и хорошего ни капли; хрипит — внутренности сводит до боли между ребрами. Такой молодой, а уже по частям рассыпается. — Я знаю, — не без улыбки говорит Кира и прячет улыбку за телефоном, — Давайте я Вас сфотографирую? Кадр красивый получится. У Вас все кадры красивые. Кира по Алексею соскучилась — если измерять в высоту, то Непальские горы со своими пятью (кажется) тысячами, на которых она была, не стоят и рядом. Нечто большое и огромное Киру топит со всей мощью, — в голове дробится очередью яскучалаяскучалаяскучала; стакан своего апельсинового сока — Алексей подкалывает на эту тему постоянно — «Ты сама как апельсинка, Кира», и руки вверх поднимает сразу же, улыбается хитро — мол, я не имел в виду ничего такого, не подумай, — выпивает залпом. Кира не думает. Жарко очень; капли стекают по краям и падают на шею, отблескивая на солнце капсулами оранжевого цвета. Алексей притворяется, что ничего не замечает. Алексей разваливается в кресле и делает серьезный вид — между бровями образовывается складка, Кира думает, она тут нарочно, — её хочется разгладить пальцем, а потом — если наглеть до крайности — уткнуться лбом в лоб и сравнивать голубые глаза напротив с цветом Московского неба сегодня; человеческое тепло слишком ценный ресурс, чтобы делиться им с кем попало. С цветом Московского неба, которое она любитлюбитлюбит; Кира Московское небо — любым и двадцать четыре на семь. С разбитым — растекшимся — желтком в центре. Кира делает фото, Алексей выставляет, подписывает; Кира читает, лайкает, а потом, смотря исподлобья, спрашивает: — Даже мне, м, Алексей Анатольевич? — Кира насмехается, смеется, — над ним смеется! — и глаза, — в них солнышки маленькие светятся, прямо как она самая — отблики под глазами, — так меньше видно синяки, которых у неё прибавилось, несмотря на отпуск; глаза смеются тоже, а это главное, Алексей думает. На тарелке напротив лежит точно такой же шашлык. — Всем, кроме тебя, — отрезает кусок и протягивает — на своей вилке — прямо ко рту; Кира съедает, и не сводит глаз. Алексей отвечает тем же. Карие глаза — черноземь; его засыпает по макушку, и он слышит его — этот глухой, неотвратимый звук, — после которого — пустота и легкие, обвитые корнями деревьев как следствие. Как символ: дышать ты, Алексей, больше не сможешь. Как легкие, пробитые насквозь. За ещё один такой взгляд Алексей готов лишиться шашлыка вовсе.