не пузом вверх

небо красится в синий, надевает траур по правам человека — и звезды на мантии — ярче некуда; в глаза режутся, глаза режут. Ослепляют. ты понимаешь. Алексей уставший: смотрит тепло, улыбается — морщинки вокруг глаз крошечные совсем, как звезды эти самые, с началом — млечным путем; он у тебя в венах покоится, у него собирается вокруг глаз и залегает на складочке между бровями. ты смотришь в телефон, зачитываешь новости, улыбаешься — ему в руки телефон давать нельзя: их выкрутят до боли в мышцах и столь ненавистного вам всем ощущения собственной беспомощности в данном конкретном, поэтому читаешь сама, украдкой поглядывая: уставший. усталость лижет шершавым языком щеки и проводит пальцами по впалым скулам — тебе самой так сделать хочется до истомы на кончиках пальцев. у него под веками — мешки, а там, безмятежные и вымотанные долгим путем, посапывают киты, ты сравниваешь их с котами. ты сравниваешь с котом его. потому что с китом сравнивать просто-напросто боишься — примета плохая. об одной мысли об этом тебя начинает мутить. т ы д а ж е п р и к о с н у т ь с я к н е м у н е м о ж е ш ь, чтобы забрать усталость себе. тебя она не убьет — ты сейчас сильнее, свободнее и не в четырех стенах замурована, как пленник времен петра 1 или около того, хотя там было ещё хуже. но ты не позволяешь себе этой роскоши. не можешь позволить. юля — сколько угодно — гладить, целовать, шептать нежности, а тебе можно лишь наблюдать, и любоваться. и ты любуешься. любуешься похудевшим лицом, всеобщей усталостью, что отпечаталась под веками, рукам, пальцам на этих самых руках, ногам, лицу, в которое ты не перестаешь вглядываться; в детстве говорят, что человек здоровым становиться, когда его так помыли, словно в молоке искупали. теплом, горячем молоке, что вы так любите с кокосовым печеньем вместо завтракаобедаужина и в любое время дня и ночи, конечно же. его бы этим молоком — теплым, горячим, обжигающим язык ненароком полить сверху, проводя пальцами по телу; у молока нет памяти, а у вас есть уединение, нагло украденное. вот где настоящая коррупция. взгляда Руслана, намеренно направленного мимо вас, ты не замечаешь — Алексей на тебя смотрит. смотрит. смотрит. с нежностью, с такой огромной нежностью, что ты чувствуешь себя человеком, провалившийся в светло-розовую голубую сахарную вату и карамель одновременно, да так там и оставшийся. Краснеешь. ему бы кокосового печенья — несколько шуршащих пачек (с ними потом обожает играть твой кот), хоть прямо здесь — на трибуне в зале суда. лишь бы расслабить. но ему не разрешают даже кофе. самый обыкновенный кофе, вери южал из зе вордл, как говорится, — в пластиковом стаканчике. за семьдесят, кажется, рублей за штуку. американо, чтобы взбодриться. говорят, мол, мало ли, что там налито, мы этого не знаем и знать не можем (ты говоришь: «попробуйте» — и стакан протягиваешь — Алексей смотрит удивленно; полицаи фыркают и отмахиваются). бесчеловечные. звезд на небе становится в разы больше — ими все небо изрисованно; Бог играется со щеткой, передвигая ворсинки пальцами, роняя золотую краску на небосвод. позже (когда большинство из них разговаривают между собой и до вас им дела нет), один косит глазами на стакан, всё так же оставаясь стоять с лицом лица — мол, берите, я разрешаю. ты киваешь. благодаришь. Алексей отпивает быстро — слышишь звук (несмотря на относительный шум в зале он кажется тебе громким) и будто вместе с ним чувствуешь появившееся тепло в желудке и приятную влагу во рту. ему лучше. тебе — спокойнее. судья оглашает результат, и вы переплетаете взгляды (переплести пальцы не позволяют расстояние и субординация); у него на губах капельки только что выпитого в спешке кофе. запах настолько крепкий и сильный — Вы не зерна случаем жевали, м, Алексей Анатольевич? — что ты удивляешься, почему никто этого не замечает, кроме тебя, [и Руслана, который все видит, но ничего не говорит.] вдыхаешь его до боли в легких, до треска в грудной. про запас, что называется. чтобы хватило. дожить, доползти, доработать, числа на календаре как в старые добрые — времена СССР, не иначе — зачеркивая: зачеркивая старательно, пальцы маркером ненароком пачкая, как свою репутацию перед самой собой; краска в кожу въедается постепенно, — его пальцами в в твою талию и плечи, оставляя синяки цвета синих чашек из гжелевевого фарфора 70-х. ты сама просишь об этом. чтобы не з а б ы в а т ь. их видно-то едва, но тебе спокойнее от мысли, что они есть. значит, пока всё хорошо. двадцать суток не становятся неожиданностью — неприятная закономерность, которая каждый раз, как тыквой по голове, хоть ты и знаешь исход (все его знают). ты думаешь, спрашиваешь, а на ответ не надеешься совершенно, в голове же озвучиваешь, а не вслух. пусть даже и шепотом. вы любите тыквенный пирог, Алексей Анатольевич? Это, не хаш, конечно, но Вам понравится. Я обещаю. кокосовой стружки там будет море. он кажется слышит твои мысли, потому что покидая зал суда, оборачивается и подмигивает — за ним стоят все те же полицаи. соглашается. отвечает на невысказанный вопрос. искры бревен от костра тлеют в его взгляде, оседая на твоей рыжей макушке. ты взглядом гладишь его скулы на прощание; он — путает пальцы в твоих волосах. хрипло выдыхаешь. задыхаешься умиротворением. он выходит. ты пытаешься н е с м о т р е т ь, но проигрываешь. впрочем, как и всегда. провожаешь взглядом спину, спину, по которой бы в начале кончиками пальцев, по теплым бокам и краям жилетки — темно-синей, такой же темно-синей, как куртка на тебе самой; расплескивающей чернила за края белого листа бумаги — провести, боль тела затекшего собирая, как капли на водосточной трубе в минус пятнадцать, пока не примерзли окончательно. и можно что-то исправить. тело у него и вправду перевернуто все — остеопаты умные, и даже они знают, что такую ситуацию враз убрать не получиться. и мгновенно тоже. дверь хлопает глухо. у тебя остается ровно двадцать дней, чтобы научиться готовить пирог. и хаш заодно (так, на всякий). на выходе из ворот ты задираешь голову и смотришь. смотришь. смотришь. до тех пор пока глаза не начинают непроизвольно болеть. на небе почти не остается место твоему любимому синему — оно все в звездах, как елка новогодняя в светящихся гирляндах одного цвета; звезд много там, где мало света.