***
Стоял жаркий август тысяча девятьсот шестьдесят второго. Босс послал троих: Чака, Тони Муравья и Феликса. Работа казалась простой: поймать парня, устроившего перестрелку, и выведать имя заказчика. Но Маккарти оказался крепким орешком, и его в прямом смысле пришлось расколоть. После этого дела Николетти стали всерьез побаиваться и за глаза называть отморозком. В Семье слухи разлетаются быстро. Чак флегматично поглощал пасту, сидя в прогретом до состояния печки гараже, пока ребята пытали Била. Он жевал, слушая крики Маккарти и его подельника, вспомнить бы имя… Кажется, Джимми. Невкусная, к тому же холодная паста липла к зубам; ребята вопили, Чак продолжал есть. Нужно было подкрепиться после трех ночей, проведенных на побережье в волчьем обличье. Что-то пошло не так с его перерождением, и он никак не мог вернуть себе человеческую форму. Пока Сэм находился в отъезде — всё шло наперекосяк. Череп Билли треснул как перезрелый арбуз, когда Феликс закручивал рычаг тисков, а что стало с глазами несчастного, даже вспоминать не хочется. В тот день парни быстро закончили работу, забрали тела и уехали, а Чак остался, сказав что хочет обыскать дом Маккарти. В гараже — просто пекло, яркие солнечные квадратики, свет окон на полу. Вдруг тишина прорывается то ли всхлипом, то ли стоном. Чак тогда резко вскочил и бросился к двери. Он предполагал увидеть кого угодно: легавых, жену Маккарти, еще одного сопливого подельника, но встретился взглядом с заплаканным белобрысым трехлеткой Томми. Сероглазый мальчишка, прочно занявший место в его сердце, вырос в симпатичного смышленого паренька с обезоруживающей открытой улыбкой. В банде их называли «Печатная машинка» и «Томми-ган». Одно звучное имя на двоих. Одна судьба. Повязанные Кодексом и кровью многочисленных жертв, они вошли в Семью, в Синдикат.***
«Том умрет сегодня. Я позабочусь об этом. Сам». Чак вынул из кухонного шкафчика полированную деревянную коробку с бритвенными принадлежностями, достал помазок и начал взбивать мыльную пену в специальной мисочке. «Всегда брей бороду», — гласило одно из неписанных правил мафии того времени. Николетти негнущимися от напряжения пальцами сжал старую клинковую бритву, выправил ее о натянутый ремень, начал покрывать щеки и подбородок толстым слоем пены. В маленьком настенном зеркале отражалось неровное, помятое, морщинистое, покрытое свежими розовыми шрамами лицо и уголок окна кухни. За его спиной утреннее солнце полыхало на стеклах домов то золотым, то красным. «Не думать об этом. Главное не думать. Что я скажу малышу Томми? — бритва скользнула по лицу, огибая неровные края шрамов. — Привет, сынок, почему ты сдал меня? Глупо. Застрелить? Загрызть? Картинно разбросать по полу внутренности, так, чтобы легавых, приехавших на осмотр тела, еще пару недель выворачивало при виде стейка, а другим был неповадно играть с Синдикатом?» Мужчина закончил бриться и педантично привел в порядок принадлежности. Удары сердца отсчитывали секунды. Чарльз Николетти только что вынес приговор самому себе. Гангстер начал охоту на своего подопечного, а одиночество — на него.***
Всё произошло быстро. Даже слишком. Томми открыл дверь, услышав кодовый стук и удивленно распахнул глаза, увидев человека, которого сам отправил на смерть. — Дьявол! — прошептал юноша. — Вот именно, — согласился Чакки, выпуская пулю ему в лицо. Грохнул выстрел. Физиономия парня исказилась, потеряла четкость, расцвела кровавым, тело дернулось, обмякло, медленно завалилось назад и с неприятным звуком рухнуло на пол. — Томми! — где-то в глубине квартиры пронзительно крикнула женщина. Николетти скользнул взглядом по распахнувшемуся синему халату, из-под которого выглядывали шелковые пижамные штаны. Растекающаяся под телом темная жидкость медленно ползла по новехонькому, хорошо отполированному паркету и пропитывала дорогую одежду покойника. Чак сунул кольт в кобуру, застегнул классический пиджак, развернулся и, спускаясь, застучал каблуками по лестнице. Его ждал Сэм.