Попутчик

После Зборовского мира истерзанная Речь Посполита смогла наконец вздохнуть свободно. Дымы пожаров рассеялись, отгремели битвы, смута народная улеглась. Хлебопашец, уцелевший среди пламени войны, устремлялся на место прежнего поселения, купец вновь открывал торговлю; жизнь, казалось, начала возвращаться в обычное свое русло. Однако временное затишье это едва ли могло кого-то обмануть: многие понимали, что величайшая в истории трагедия еще не закончилась, что буря не смирилась, но лишь притихла на мгновение, чтобы вскоре вновь разразиться с новою силой. Хмельницкий, на словах изъявляя преданность короне, в коварном сердце своем замышлял уже новую войну. Кровавый дух сей, мстивший миллионам за свою обиду, не мог смириться с унизительными, как полагал он, условиями Зборовского договора; хоть еще год назад он и мечать не мог о таковых уступках казачеству, теперь они казались ему ничтожными. Как и в дни восхождения своего к вершинам могущества, Хмельницкий знал, что без помощи татар нельзя будет ему обойтись. Видя отчуждение своего народа, он понимал, что не может опереться единственно на собственные силы; оттого-то, хоть и успев уже убедиться в ненадежности крымских союзников, стремился теперь гетман вновь заручиться их поддержкою. Прежде всего он обратил взор свой на Тугай-бея, «сокола и брата» своего, через которого расчитывал он снова привлечь к восстанию хана. Однако в деле этом виделась гетману некая сложность. Под Зборовом, узнав о предательстве хана, Хмельницкий пил горькую день и ночь, а после явился на квартиру к Тугай-бею и между ними случилась страшная ссора. На следующий день мурза вместе с ханом ушел к Умани, откуда, по слухам, собирался направиться в Галату чтобы продать своих ясырей. Однако после пришли вести, что Тугай-бей встал лагерем у Ольменика, недалеко от Чигирина, чтобы получить выкуп за тех пленников, кому посчастливилось иметь богатых родичей либо покровителей. Узнав об этом, гетман призвал к себе верного своего Кривоноса. Хмельницкий, умевший сочетать непомерную свою гордыню со смирением столь же искусно, как отвагу с лукавством, готов был уже мириться с Тугай-беем и обещать мурзе все, что ему пожелается, лишь бы тот помог ему снова привлечь на свою сторону хана; однако для этого к Тугай-бею надобно было отправить послов, которым надлежало проехать через едва смирившуюся после смуты страну. Об этом-то и советовался теперь Хмельницкий с Кривоносом. - Сам видишь, брат Максим, какое дело выходит, - говорил гетман, усаживая атамана рядом с собою на лавку и наливая ему меда из принесенного челядинцем жбана. – Большой отряд мне послать нельзя - ляхи дурное заподозрить могут, малый же посылать опасно: лихих людей нынче тьма развелась, не перебили бы моих послов! Разве что молодцев таких подобрать, чтобы каждый десяти стоил. - Да где ж взять-то таких! - угрюмо отвечал Кривонос. – Как шли мы с Сечи – пожалуй, и можно было бы сыскать, а теперь уж не сыщешь – лучшие наши молодцы в битвах полегли или на колах княжеских Богу душу отдали. Да и дух уж не тот в казаках... Веришь ли, как под Каменцем стояли, не знал, кого и в разъезд послать. Хорошо Богун тогда подвернулся, царствие ему небесное! А про нынешнее дело я так скажу – не найдешь ты таких молодцев; разве что меня тебе к Тугай-бею отправить осталось, а я, батьку, хоть теперь готов. - Нет, Максим, тебя мне послать невозможно.Тебя вся шляхта в лицо знает, да и мне здесь в тебе надобность есть. Эка ведь притча! В это мгновение за стеною раздались торопливые шаги и на пороге явился гетманский секретарь Выговский. - Полковник Богун к тебе, ваша милость гетман! Услышав это, Хмельницкий не мог скрыть удивления. - Как Богун? – сказал он, поглядев вопросительно на Кривоноса, однако тот и сам, казалось, был немало озадачен услышанным. – Да ведь он к Яреме в плен попал! Полно, да ты не перепутал ли чего? Возможно ли, чтоб князь его живым-невредимым отпустил? - Про это мне, ваша милость, ничего не известно. А только сам посуди, можно ли мне было ошибиться? Разве ж я Богуна не знаю? - Должно быть, сбежал он от князя, - сказал Кривонос, и на грубом его лице мелькнуло подобие улыбки. – Не по зубам ляхам такой молодец! Радовались, небось, проклятые, что схватили казака, - ан казак-то меж пальцев ушел, да на волю! - Что ж, пусть войдет! – сказал Хмелницкий. Выговский посторонился и приезжий явился тотчас перед гетманом. Это и впрямь был Богун, однако сильная перемена была заметна в выражении его и во всей его наружности. Он точно постарел несколькими годами; лицо его, хоть все еще необыкновенно привлекательное, являло следы безмерных терзаний душевных. Кривонос взревел и бросился обнимать товарища; Хмельницкий же, пока два атамана шумно приветствовали друг друга – впрочем, шумел один Кривонос, Богун же был сдержан и молчалив, что, по правде сказать, вовсе на него непохоже было – обдумывал, как ему нежданного гостя приветить. Он был рад возвращению одного из лучших своих воинов, однако и не забыл еще, что причиною Богунова несчастья было его дерзкое нападение на княжеское войско вопреки гетманову указу. Но казаки так любили Богуна, что наказать его было бы решительно невозмножно, особенно же теперь, когда он чудом спасся из рук страшного князя. И решил гетман простить атаману его провинность, недовольство свое на словах только высказав. Потому, когда Богун, высвободившись наконец из объятий Кривоноса, подошел к Хмельницкому, тот улыбнулся с видом добродушия и сказал: - Ну здравствуй, здравствуй, брат Юрко! Уж мы с ребятушками и не чаяли тебя в живых увидеть, а ты вот нас уважил, из когтей вражьих вырвался на радость всему казачеству! Рад я сердечно видеть тебя и, - тут Хмельницкий принял строгий вид, - хоть и заслужил ты себе наказание за то, что меня ослушался, себе да людям своим на погибель, я тебя, так и быть, прощу, и за вину ту старую спрашивать не стану. Скажи же нам теперь, как тебе из плена бежать удалось? - Не бежал я, батьку, – отвечал Богун, нахмурившись, точно и вопрос этот, и собственный ответ неприятны ему были - Ян Скшетуский меня отпустил. - Скшетуский! Да разве он не враг твой заклятый? Ведь вы с ним из-за той панны горла друг другу перегрызть готовы были! При этих словах Богун внезапно побледнел и смертельная тоска отразилась в его черных очах. - Батьку – сказал он, - не поминай боле княжну Курцевич. Она не сегодня-завтра пани Скшетуской сделается, а мне нет мочи думать о том, чего уж не воротить. - Э, сокол, полно тебе тужить – тут радоваться надобно, что жив остался. А девку другую найдешь; одна она, что ли, на свете! Богун на это ничего не ответил, только зубы стиснул, точно от боли. Хмельницкий же, от которого движение это не укрылось, сказал поспешно: - Ну да ладно, не буду боле тебя распросами донимать– вижу, что ты с дороги устал. Пойди отдохни теперь, а наговориться еще успеем. Когда Богун вышел, гетман обернулся к Кривоносу. - Сам видишь теперь, Максим, что Бог за казацкое дело стоит. Давеча гадали мы с тобою, кого к Тугай-бею отправить – а теперь вот и ответ явился. Сам Господь Богуна из беды вызволил, - оттого вызволил, что именно теперь мне и всему казачеству в нем надобность великая имеется. - Правда, батьку! – отвечал Кривонос. – Пошли Богуна – он один целого отряда стоит. Другого такого молодца во всем Запорожском войске не сыщешь! Вот так и случилось, что уже на следующий день после своего возвращения в ставку Хмельницкого Богун выехал в Чигирин. С ним ехали несколько старых его товарищей, числом около дюжины, из тех казаков, что служили с ним еще в бытность его переяславским подполковником. Ехал с ним также старый есаул Захар Щербак, которого Хмельницкий давно знал и ценил за опытность в ратном деле, а пуще за лисью хитрость. Гетман, хоть и понимал, что лучшего посланца чем Богун ему не сыскать, помнил тоже и посольство удалого атамана к королевичу Яну Казимиру, когда тот по пути в драку ввязался и через то чуть было всему делу не повредил; потому и решил отправить с ним гораздого на всякие увертки Захара, который в случае чего Богуна сдержал бы да как-нибудь дело бы уладил. Больше же Хмельницкий никого посылать не стал, рассудив, что под предводительством Богуна горстка удальцов с легкостью справится с лесными разбойниками, а большой отряд может навлечь на себя подозрения ляхов. Путь казаков лежал через поля да перелески. Деревни в этих местах особенно пострадали от войны; большею частью представлявшие собой развалины и пепелища, они не могли дать казакам ни крова, ни пропитания, городов же они избегали из опасения столкнуться с польским гарнизоном. Хоть мир и был заключен, многие сердца еще кипели ненавистью к неприятелю, и как знать – повстречайся посланцам Хмельницкого польский отряд, один Бог знает чем дело могло бы кончиться. Однако совсем миновать городов казакам было нельзя: казалось, из несчастного этого края даже зверь ушел, и нередко за целый день не удавалось им найти никакой дичи; потому-то время от времени все же приходилось им заезжать в города за продовольствием. В таких случаях Богун отправлялся в город в сопровождении нескольких казаков, наказав остальным ждать их в условленном месте полдня, а коли не дождутся – не мешкая скакать дальше, не пытаясь разыскать товарищей, ибо это означало бы, что те попали в руки ляхов, и помочь им теперь едва ли возможно. Однако покамест все для них обходилось благополучно; Богун по виду и повадке ничем не отличался от русинских шляхтичей, и оттого все его за шляхтича и принимали, а товарищей его – за казаков у него в услужении. Конечно, повстречайся Богуну какой-нибудь рыцарь, знакомый с ним по старой службе в Переяславе или Чигирине, несладко пришлось и атаману, и его людям, однако фортуна до сей поры была к нему благосклонна. Несколько раз попадались им навстречу разбойничьи шайки, однако закаленные в боях запорожцы с легкостью одерживали победу над мужиками, пусть бы те их числом и вчетверо превосходили. Во время таких стычек особенно ясно становилось, что Хмельницкий не ошибся в выборе предводителя для своей экспедиции – глядя на казаков в такие минуты можно было подумать, будто один только вид Богуна вселяет в них уверенность в победе и наполняет сердца их мужеством. Казалось, и к черту в зубы полезли бы они за неустрашимым своим атаманом, нимало об опасности не задумываясь и в победе ничуть не сомневаясь. В то же время странная перемена, произошедшая с Богуном, не могла укрыться от спутников его и тревожила их изрядно. Богун, прежде не знавший себе равных не только в боях, но и в веселье, теперь все больше хмурился да молчал; с товарищами своими без особой нужды не заговаривал, и бывало, что по полдня и слова не произносил. Казаки догадывались о причинах его печали ибо, хоть Богун никому, кроме Хмельницкого да Кривоноса, не рассказывал о своем горе, как-то так вышло, что все запорожцы о нем узнали. Кривонос ли за чаркой проболтался кому-то или сам Хмельницкий – неизвестно; однако все ехавшие с Богуном казаки понимали, что тот о своей ляшке тоскует. Печалились они, видя своего атамана в такой великой горести, и, хоть напрямую с утешениями не навязывались, ведая его бешеный нрав, все же каждый по-своему его развеселить пытался. Один из казаков привел даже как-то невесть откуда слепого дiда и велел ему петь о подвигах Богуна – и тот пел, не ведая, что для самого Богуна поет: и о том, как атаман на турок ходил, и как у хана на глазах улусы огню предавал, и как через страшный Ненасытец переплывал. В прежнее время Богуну такая песня весьма по душе пришлась бы, ибо к славе своей был он отнюдь не равнодушен; однако теперь и это тоски его не убавило. Когда же запел старик про то, как казаки Бар брали, атаман и вовсе застонал да в отчаянье лицо руками закрыл – вспомнил, должно быть, как нашел в Баре свою ненаглядную, да в Волчий яр увез, думая, что там уж никто ее не сыщет. Казаки тотчас дiду замолчать велели, да только Богун после того вечера еще мрачнее сделался; товарищи уж и не знали, как к нему подступиться. Только в битвах атаман точно прежним становился – и снова вспыхивал его взор огнем, как в былые дни, когда он с Курцевичами галеры на Черном море громил, или когда с Бурляем улусы жег, и плясала в руках его сабля, точно молния, сея кругом гибель. Оттого-то, должно быть, словно понимая, что только в бою и может он свою тоску забыть, Богун сам искал стычек с разбойничьими ватагами. Осторожный Захар ему на то не раз пенял, не без основания опасаясь, что если разбойников слишком много окажется, то те могут казаков одолеть, - однако Богуну все нипочем было. Вот и когда на третий день пути послышались впереди на дороге грозные крики и грянули выстрелы, Богун тотчас рванулся вперед, словно ястреб, заслышавший неподалеку шум утиных крыльев - и быстрее стрелы полетела за ним его грозная дружина. За поворотом дороги открылась им возмутительная картина, обычная, впрочем, для дикого этого края. С десяток мужиков, вид которых недвусмысленно свидетельствовал о неправедном их ремесле, окружили одинокого путника, по виду шляхтича. Положение его было незавидным – станичники уже успели выбить из его руки саблю и готовились накинуть на него аркан, когда внезапное появление казаков смешало их планы. Хищники отхлынули от своей добычи; шляхтич же соскочил с коня и проворно подхватил с земли свою саблю, однако в обороне уже не было надобности. Не имея возможности толком разглядеть вихрем налетевших невесть откуда вооруженных всадников, разбойники, по-видимому, вообразили, что видят перед собой передовой отряд дивизии, а то и целого войска, - и тотчас бросились врассыпную. В одно мгновение поляна опустела. Спасенный путник обернулся к казакам. Был он юн и необычайно собою хорош; лицо имел тонкое, брови собольи, усов же и бороды вовсе не имел, и оттого еще моложе казался. Светлые кудри его, обрамлявшие нежный овал лица, сверкали в солнечных лучах точно сотканны были из золотых нитей; взор ярко-сниних очей так и светился неугасимым задором, какой встречается только у очень молодых людей, не познавших еще на недолгом своем веку ни горечи, ни разочарования. - Спасибо вам, любезные судари, что из беды выручили! – крикнул он, подъехавши к казакам и с любопытством их оглядывая. – Я – Станислав Ловинский, шляхтич герба Домброва, и ваш навеки должник. А ваши имена позволите ли узнать? Захар оглянулся на атамана, но тот молчал, и потому старый есаул решил взять дело в свои руки. - Меня Захаром звать, - сказал он, - а это товарищи мои и старший над нами, Юр. Едем мы к другу своему, которого после боя принуждены были раненным под Староконстантиновом оставить, не имея возможности с собою увезти. Теперь же, как война закончилась, узнали мы от надежных людей, где он ныне пребывает, и едем с собою его забрать. Захар очень гордился ловко выдуманной историей, однако шляхтич, казалось, не слушал его речей – видно было, что другие мысли его занимали. Разглядев своих спасителей, он понял, наконец, с кем имеет дело, и нельзя было сказать, чтобы открытие это очень его обрадовало. - Вы – казаки? – спросил он как бы с беспокойством. - Из реестровых, что ли? - Точно так, - отвечал Захар, - из казацкой хоругви князя Вишневецкого. Хитрый есаул справедливо рассудил, что мальчишка не из вишневичан, не то бы, представляясь, непременно свою хоругвь назвал, ибо служить князю Вишневецкому у шляхты особой честью почиталось; а стало быть, всех казаков Яремы знать не может и во лжи его не уличит. И точно, Ловинский в его словах не усомнился; услыхав, что имеет дело с казаками из княжеских войск, а не с бунтовщиками, он заметно повеселел. - А куда путь держите, судари? - В Чигирин; там-то нас товарищ и дожидается. - Вот как! Да ведь и я в Чигирин еду. Возьмете меня в попутчики? Захар поначалу смешался, однако тут же сообразил, что такой оборот может даже быть на руку. - Возьмем его, батьку, - прошептал он на ухо Богуну. – С ним всяко лучше: ежели с нами шляхтич будет, никто не усомнится, что мы из коронного войска. И в город его, ежели будет надобность, можно послать, чтоб молодцами нашими не рисковать понапрасну. Богун нахмурился. Нельзя сказать, чтобы общество ляха было ему очень приятно, однако в словах Захара был резон. И все же он не спешил с ответом, хмуро разглядывая шляхтича, точно само созерцание это могло ему верный ответ подсказать. Ловинский, оскорбленный, как видно, затянувшимся молчанием, поворотил коня к лесу. - Вижу, милостливые государи, что предложение мое вам не по сердцу, и потому настаивать не стану. За auxilium* вашу благодорю, и на том распрощаться позвольте. Есаул вопросительно поглядел на Богуна; тот неохотно кивнул. - Постой, сударь, - сказал Захар Ловинскому. – Не оттого мы медлили, что твою милость в попутчики брать не хотим, а оттого, что не знаем, захочешь ли ты сам с нами ехать. Вот видишь ли, вышел с нами в дороге случай досадный – третьего дня в Межибоже обокрали нас вчистую, оттого мы с тех пор на постоялых дворах не останавливаемся, средств для того не имея; ночуем в лесу, по-солдатски, так и не знаем, захочешь ли ты с нами такую участь разделить. Шляхтич просиял. Не понаслышке уже зная об опасностях, подстерегающих одинокого путника, повторения печального своего опыта он нимало не желал и оттого предложению Захара весьма обрадовался. - Что ж, - сказал он, тряхнув задорно кудрями, – солдатским житьем гнушаться никому не пристало, а общество ваше я за честь почитаю, ибо премного о подвигах вишневичан наслышан. Так и случилось, что почти от самой Винницы посланцы Хмельницкого ехали в сопровождении пана Ловинского. Поначалу, правда, личность его у многих немалое недоверие вызывала, однако вскоре всем сделалось ясно, что опасности от него никакой быть не может. Был он, как видно, добрый малый; в обращении с попутчиками неизменно являл дружелюбие и приветливость, жизни же, казалось, вовсе не знал, точно все семнадцать лет свои просидел безвыездно в своем имении, и теперь только надумал свет повидать. Слова и поступки его обнаруживали наивность и доверчивость необыкновенную.Так, о цели своего путешествия он казакам поведал во время первого же привала, что с его стороны при иных обстоятельствах было бы довольно неосторожно, ибо выяснилось, что с собою он везет немало денег, каковое известие, будь его попутчики лихими людьми, могло ему и жизни стоить. Разговор этот случился вечером, когда казаки остановились на ночлег близ Животова. - Как же это ты, пан шляхтич, один в дорогу пустился? – спросил Ловинского сотник Василь.– Разве не знаешь, что на дорогах теперь опасно? - Как не знать, знаю, - отвечал Ловинский. – Я прежде с купеческим обозом шел, да они не больно торопились, а мне в Чигирин надо было поспешать; вот я и решил от Винницы до Кагамлыка сам доехать, а там еще к кому примкнуть. Тут ведь верст двадцать всего, и места, говорят, тихие, так мне и в голову не пришло, что меня именно тут опасность ожидает. - Вишь какой прыткий! Что ж за дело у тебя такое срочное в Чигирине? Открытое лицо юноши омрачилось. - Брата я из неволи выкупить еду. Он под Корсунем к Тугай-бею в плен попал, а я о том и не ведал, оттого что в то время в поместье нашем пребывал; теперь же, как полки домой воротились, товарищи его мне о том рассказали. Говорят, Тугай-бей теперь под Чигирином стоит, так что мне поспешать к нему надобно, не то уйдет назад в Крым. - Ну ты, вояка, - сказал Василь, пихнув Ловинского в бок, - отчего же ты в поместье отсиживался, пока брат твой воевал? Ловинский вспыхнул. - Я тогда болен был - не то непременно бы с Владиславом пошел. - Что ж ты, так пороху и не понюхал? Эва, оно и видно! Разве ж воина мужичье рогатинами одолеет! Юноша покраснел еще больше. - Они меня врасплох застали, да всемером на одного накинулись. В честном бою я бы им не спустил! Василь только фыркнул, а Ловинский от того еще больше раззодорился. - Да, не спустил бы! А кабы в ту пору, как наши полки на войну уходили, в горячке не лежал бы – не хуже вас, вишневичан, задал бы жару собакам Хмельницкого! Меня Владислав биться учил, а он в войске Буковского лучший воин! - Хороший же ты ученик был, - сказал Василь, уязвленный "собаками Хмельницкого", - что едва мужикам себя связать не позволил. Глаза юноши гневно сверкнули. - Стало быть, не веришь мне? - Трудно поверить, когда отвага на словах только, а на деле иное совсем выходит. - Хорошо же! – вскричал Ловинский, и тотчас проворно с земли вскочил и к костру устремился. Василь и глазом моргнуть не успел, а тот уж спешил назад с двумя длинными ветками, из тех, что были для костра приготовлены. - Это что же? – спросил казак с веселым недоумением. - А вот что: бери одну заместо сабли, а я другую возьму. Ежели твоя милость в словах моих сомневаться изволит, то я и на деле доказать могу, что не неискушенность моя в ратной науке, но досадная случайность тому конфузу была причиною. - Что ж! – сказал Василь со смехом. – Сроду я на палках не дрался; а только коли пан просит, как тут не уважить! Противники, вооружившись ветками, принялись сходиться; остальные же казаки расположились возле них полукружьем, предвкушая веселую потеху. Однако бой, к их разочарованию, был недолог: не благоволила удача Ловинскому, и вскоре ветка его, выбитая из руки могучим ударом, отлетела на несколько шагов и исчезла среди кустов. Юноша, однако, нимало тем не смутился; тотчас ветку подобрал и снова к Василю подскочил: - А ну давай еще! Но и во второй, и в третий раз одолел его Василь: сперва снова оружие из руки выбил, а потом и вовсе на землю повалил. Тут уж всем ясно сделалось, что в сабельном искусстве он Ловинского и вправду превосходит. Со всех сторон посыпались на бедного юношу насмешки; однако тот от них, казалось, еще больше распалялся и снова наскакивал на своего противника, понуждая его продолжить поединок – и снова поражение за поражением терпел. Василь же и не думал прекратить потеху: должно быть, она ему немалое удовольствие доставляла. - Эка, пан Стасек! – приговаривал он, одерживая очередную победу - хвалиться-то ты, как я погляжу, лучше умеешь, чем на саблях биться! Пан Стасек же только сопел сердито и снова за ветку свою хватался. Уж он и не рад был, что затеял эту забаву, а отступиться на мог, ибо понимал, что в этом случае всеобщим посмешищем сделается. Впрочем, казаки над ним и без того потешались, пуще же всех Василь; каждое новое поражение его таковыми шутками и смехом сопровождалось, что бедный рыцарь уж и не знал куда ему деваться. Богун наблюдал за поединком, сидя на некотором отдалении от остальных. Поначалу вид его оставался мрачен и задумчив: он точно глядел сквозь товарищей, не замечая их, мысли же его, как видно, далеко где-то витали. Однако со временем происходящее начало его занимать; взор его, безразличный поначалу, постепенно оживлялся. Вспомнилось ему вдруг, как сам он когда-то, еще мальчишкою будучи, так же точно дрался с низовыми казаками – и отступать нипочем не желал, хоть противники его намного в силе превосходили. От воспоминания ли этого, или же оттого, что похвальба Василя пришлась ему не по душе, он вдруг поднялся со своего места и явился в кругу как раз в то мгновение, когда Ловинский, едва поднявшись с земли после очередного поражения, к немалой радости казаков вновь бросился на Василя. При появлении Богуна поединок приостановился. - Дай-ка, - сказал атаман, кивнув на палку, каковую Ловинский ему тотчас отдал с явным облегчением и поспешно из круга вышел. - Ну-ка становись, - сказал Богун Василю, весело усмехаясь и поигрывая веткой, точно то и вправду сабля была. Василь видимо смутился. - Да я, батьку... да что ж... - Становись, становись! Или забоялся? И вновь закипел поединок, но на сей раз не везло уже Василю: сразу сделалось видно, что невозможно ему будет сладить с атаманом. Ветка в руках Богуна плясала как заговореная, так что и очертаний ее нельзя было различить, словно вихорь какой вокруг него вился. Вскоре Василь уже отступал, не думая даже о нападении но лишь удары стремительные отразить пытаясь. Но и в этом не было ему удачи: ветка Богуна то и дело царапала ему руки и бока; наконец атаман быстрым движением перекинул незатейливое орудие свое из одной руки в другую и нанес противнику удар такой силы, что, кабы в руках его в тот миг сабля была, в войске Запорожском одним казаком меньше бы стало. Тем поединок и кончился: Василь от такого удара повалился наземь, товарищи же его разразились веселыми криками: одни восхищались ударом атамана, другие смеялись над Василем так же точно, как недавно еще смеялись над Ловинским. - А саблей-то разве можно так? – робко спосил Стасек, выглядывая из-за плеча одного из казаков. Богун вытянул саблю из ножен, и повторил движение. Страшно свистнула сабля, завершая смертоносный свой ход, точно сам воздух, ею рассеченный, застонал жалобно. Глаза Стасека так и вспыхнули. Многим из спутников Богуна прием этот, лишь искуснейшим воинам известный, был не в диковинку; Ловинскому же, по-видимому, впервые довелось такое мастерство увидать. Взор его сверкал, щеки раскарснелись, и видно было, что очень хочется ему попросить атамана еще раз удар повторить, и что одна только робость его от таковой просьбы удерживает. Тут Захар крикнул от костра, что похлебка уж подоспела, и казаки устремились к котелку. Иные из них поначалу продолжали посмеиваться над Василем, но вскоре о поединке было забыто; меж казаков пошли разговоры, обычные для путников, расположившихся у костра посреди глухого леса: о завтрашнем пути, о местах этих, с которыми у многих было немало воспоминаний связано, и о том, кому и как доводилось сталкиваться с лесной нечистью. Стасек, казалось, слушал их со вниманием, и только время от времени как бы ненароком вскидывал на Богуна бархатный свой взгляд. Но атаман того взгляда не примечал: казалось, невеселые думы снова им овладели; уж он боле не глядел по сторонам, уставив угрюмый свой взор в темноту лесной чащи, и только беспокойные блики пламени оживляли неподвижное лицо его. ________________ * помощь (лат.)