Путевые рассказы

Молодая, красивая, в джинсах и белой кофточке. Она села через столик напротив меня. Я сразу понял, что она не итальянка. Такая походка и движения не свойственны женщинам Италии, с золотистой кожей и черной копной волос. Она была американкой. Может, именно это и заинтересовало меня, а может, просто случай. Факт в том, что именно в это мгновение я оторвался от своего ноутбука, увидев ее. Она села за столик, кивнула официанту, подавшему меню, нахмурилась, пытаясь вникнуть в незнакомые названия. Я сразу догадался, что итальянского она не знает, и улыбнулся при виде ее милых морщинок. Девушка заметила меня и улыбнулась в ответ. И в это мгновение что-то пробежало между нами. Два незнакомых человека, такие далекие и такие близкие одновременно. Может, это был лишь случай, а может, судьба. — Я бы не стал заказывать это, — я улыбнулся при виде ее удивленного взгляда. — А я думала, вы итальянец, — она застенчиво улыбнулась в ответ. — Разве похож? — Нет, хотя в вас есть что–то европейское. — Обидно, быстро же вы меня раскусили! Я надеялся притвориться французом или англичанином. — Ахах, англичан я не люблю, поэтому у вас не было бы шансов! — на ее лице заиграла лукавая улыбка, а в глазах загорелись огоньки. — А сейчас? — Сейчас у вас их больше. Вы же не англичанин. Мы переглянулись словно два ребенка, которые напакостили на кухне. Я сел напротив. — Позвольте мне помочь. Если это Италия, то еще не значит, что все вина здесь хорошие. Капитализм уже давно съел эту маленькую страну, но некоторые сорта не идут в никакое сравнение с нашими убогими калифорнийскими. Она протянула мне меню, но я не стал его брать и сразу попросил официанта принести «Кьянти Классико Мелини». — Я смотрю, что вы разбираетесь в винах. — Работа обязывает. — И в чем заключается ваша работа? — Очень скучная. Пью вино в гостиничном номере и пишу сотни никому ненужных текстов. Нам принесли вино. — И это действует на женщин? — Действует что? — мы одновременно улыбнулись. — Это! — А что думаете вы сами? — На меня подействовало... Девушка отпила немного вина и начала поигрывать бокалом. Я же был словно завороженный. В весенних лучах солнца ее обнаженные загорелые плечи искрились и манили к себе. Задумчивый взгляд блуждал по площади Сан-Марко. Я тоже отвлекся на группы туристов и прохожих. Экскурсовод увлеченно рассказывал про Дворец Дожей, этот потрясающий памятник архитектуры. Он энергично жестикулировал, пытаясь втолковать свою любовь к Венеции равнодушным туристам. Рядом с нами прошла семья с ребенком. Они казались радостными и умиротворенными, муж приобнял жену, а маленькая девочка в голубом платьице побежала вперед, раскидывая семечки. Вокруг нее начали слетаться голуби, а умиленные родители лишь улыбались, прижимаясь друг к другу. — Здесь очень спокойно, несмотря на такое количество людей,— она повернулась ко мне.— Вы не находите? — Именно поэтому я и просиживаю здесь большую часть времени. Во мне сочетаются две противоположные личности — общительный «герой нашего времени» и совершенно безнадежный социопат. — Интересное сочетание. — Возможно. В одиночестве на меня накатывает меланхолия, а чрезмерное общение с себе подобными вызывает рвотные позывы. Поэтому я нашел компромисс — работаю здесь. В больших помещениях шире мысль, а здесь у меня целая площадь. Мы быстро опустошили бутылку и заказали новую. Я рассказывал ей про Венецию, а она про Нью-Йорк, чему я не сильно обрадовался, так как сам был из этой дыры. Мы заказали еще две бутылки, решив взять их с собой, и прогуляться, потом пересели на гондолу. — Вечерняя Венеция завораживает, — мечтательно заметила она. Девушка впитывала в себя каждое мгновение и словно светилась изнутри. — Согласен. Особенно весной, тогда вода кажется черным серебром при свете луны, а не желтой глиной при свете солнца. Девушка засмеялась, откинувшись назад. — Вы всегда такой? — Нет, только тогда, когда со мной такая женщина. Впрочем, я говорю глупости. — Вовсе нет, просто немного цинично. Вы здесь наверняка дольше, поэтому видите недостатки этого города, а я здесь впервые. — И розы пахнут слаще, и поцелуй нежней... — Возможно, — загадочно ответила она. — Я не смотрю на город более цинично, я смотрю на него широко раскрытыми глазами. И люблю в нем недостатки не меньше, чем достоинства. В этом и есть мое преимущество. Возьмем вино. Из хаоса и брожения рождается великолепная гармония вкуса, — я внимательно посмотрел на нее. — А на меня вы тоже смотрите широко раскрытыми глазами? — Вы совершенно другое, — скромно заметил я. — На вас я смотрю как на нимфу, русалку, появившуюся из морских глубин и чудом оказавшуюся здесь. Я боюсь, вы мираж, и поэтому мне приходится щуриться, иначе, боюсь, вы рассеетесь. — Ахах, а я думаю, почему у вас такой взгляд. От услышанного она расслабилась и немного смутилась. На небосводе рассыпались звезды, легкая тень пробежала по ее лицу. Мы проплыли под мостом и направились к гостинице на другой берег. Роскошное здание отеля светилось, иногда к нему причаливали другие лодки, высаживая парочки, горящие от нетерпения и желания уединиться. — Вот мы и на месте. Спасибо за интересный вечер. Вы спасли меня от скуки и иностранца. Иначе я бы просидела с ним весь вечер, улыбаясь, как дура, и не понимая ни слова. Между нами возникла неловкая пауза. Девушка явно ждала продолжения, а я не знал, стоит ли продолжать. Этот вечер, эта магия. Я боялся, что она развеется или я что-то испорчу. — И вам спасибо, — наконец произнес я. Дурак, дурак, дурак! Ты будешь жалеть. Почему с ней так трудно? Неужели она другая? Этот взгляд, который обещает так много и даст так мало. Я развернулся и пошел. — Постойте! Неужели она позвала? Мне казалось, что я даже вздрогнул. Я поспешно повернулся. Пускай говорит все, что угодно, теперь я не уйду. Дурак. Почему я не предложил первый? Чего я боюсь? Ее взгляда следующим утром. — Вам покажется это странным. Я знаю, это ребячество, но вы не проводите меня до номера. Такая красивая в своей робости и одновременно столь недоступная. Нет, это не та женщина, что дается легко. — Конечно, мне совершенно не трудно. Она застенчиво улыбнулась. У меня все еще было вино. — Не подумайте ничего, просто я не люблю заходить в пустую комнату одна. Мы поднялись в номер. Приличная гостиница с оформлением в стиле барокко. Красные ковры и хрустальные люстры. Роскошь на каждом шагу. Мне такие не по карману. — Я знаю, это ненормально, но мне бы не хотелось заходить одной в такой вечер. Слишком часто я делаю это в Нью-Йорке. Я понимал ее, где-то в глубине души я тоже ненавидел свой номер, квартиру, это чувство, когда заходишь в тюрьму из четырех стен, когда на улице миллионы людей, а ты чувствуешь себя последним человеком на Земле. — Спасибо вам, — еле слышно прошептала она. Она очевидно подумала, что я собираюсь уйти. Я улыбнулся. Не слишком ли много улыбок. — Этот вечер был восхитительным. Магия. Да и признаться, я не сильно тороплюсь в пустой номер. Все, что мне нужно, уже здесь, — я внимательно посмотрел на нее, на то, как ее лицо смягчилось, а глаза повеселели. — У меня есть ноут, вино и отличная компания. Я могу развлечь вас своими разглагольствованиями или споить. Как вы смотрите на это? — Я охотно соглашусь, — просияла она и проводила меня в номер. Роскошный, обставленный мебелью в стиле Людовика Четырнадцатого, с пушистым ковром и кроватью, с золотистым покрывалом и тусклыми лампами. — Располагайтесь. — Девушка открыла окно и направилась за бокалами. Я присел возле кровати, достал вино, наблюдая за месяцем и звездами и дожидаясь ее. Она подошла неслышно, легкий ветерок принес запах ее волос. Они пахли кедром. Девушка примостилась рядом и, поджав коленки, передала мне бокал. — Не возражаешь? — я взял ее бокал первым. — Вино должен разливать мужчина. Меня так воспитали, поэтому ничего не подумай, — я виновато улыбнулся. — Я тоже так думаю, тем более с моей тяжелой рукой… — Тяжелой? — Ну, ты же понимаешь: все не заладится. У меня и цветы–то живут недолго. — Ахах, тогда решили. С улицы слышались плеск воды и шепот влюбленных. Иногда проносился катер, а потом мы вновь обретали тишину. — Самое удивительное, что мы так и не знаем имен друг друга. — Неужели это так важно? — игриво поинтересовалась она. — Это важно, когда не хочешь потерять человека, которого встретил. Сначала это просто тень, как и тысячи других людей. Они идут без имени, спешат куда-то. Но когда ты узнаешь его имя, он становится для тебя живым, осязаемым. Ты можешь ему сопереживать, жалеть, любить. Я замолчал. Обычно я немногословен и жаден к своим мыслям, а с ней мне так хотелось говорить. Не знаю, кто в этом виноват: она, вино или вечер, — но мне хорошо. — Сакура, — тихо произнесла она. — Что? – я не сразу понял, что она имеет в виду. Я помедлил с ответом. — Красивое имя, оно твое. Сейчас весна, и ты цветешь розовыми лепестками. — Твое? — заулыбалась она. — Ну да, я всегда так говорю, когда считаю, что имя подходит человеку. Например, всех толстяков меня так и тянет назвать Боб, а не Амодей или Арсен. Она засмеялась, слегка обнажив плечо. Я заметил, как бретелька медленно сползла. — Честно говоря, у меня тоже многие толстяки ассоциируются с именем Боб. — Тогда выпьем за свои имена. Салют! — Салют! — Странно, — тихо произнесла Сакура, — я бежала из Нью–Йорка, чтобы отдохнуть от Америки, а вместо этого... — Нашла американца. Жалеешь? — Ни капли! Одно лишь хочется спросить. Где ты был раньше? — Нью–Йорк — большой город. Поблеклые граффити под голубым небом, разбитые надежды среди этих руин. Я ненавижу этот город, поэтому часто убегаю сюда. Подальше от дождя, серых будней и равнодушных лиц. Подальше от одиночества. Я ухожу с головой в текст и наслаждаюсь Венецией. — Жаль, что у меня нет такого места... Она притихла и задумалась. У всех нас есть раны, я не стал терзать ее. По вечернему небу пролетели чайки. Тучи, словно разорванные куски ваты, быстро пробегали по ночному небосводу. Из окна можно было увидеть Большую Медведицу и падающие звезды, молнией проносившиеся по «бархатному одеялу». Пахло кедром и вином. Я чувствовал ее теплое хмельное дыхание, иногда так и хотелось попробовать ее сладкие губы, но я знал, что это все испортит. В такие мгновения это лишнее. Наши глаза встретились. Один только взгляд, и не надо поцелуев, нежных слов, не надо объяснений и секса. Мы слились, я проник в нее. Проник глубже, чем когда–либо проникал в женщину. И она поняла это, поняла без слов, без жестов, только по глазам. Я видел это в ее похожих на изумруды гллазах, слегка приоткрытых лепестках губ, поднимающихся и опускающихся плечах. — У тебя есть кто–то? — поинтересовался я. — Нет, я одна. Ни брата, ни сестры, ни парня. — А у тебя? — Есть семья, и были отец с Родиной. — Были? — Да, теперь их нет. Родина забрала отца, а я наплевал на Родину. У меня нет ее с того самого момента, когда он сложил свои кости в Ираке. Воспоминания больно сдавили сердце и легкие, стало труднее дышать. Я залпом опустошил бокал. Зачем рассказывать ей весь этот мрак? Смерть отца, матери при родах. Ведь она как Луна — лишь отражает свет. — Прости, я не знала. — Тебе нечего извиняться, это должна сделать Америка. Свои головы сложили тысячи таких, как он. Я же, не могу жить в стране, которая придумывает для убийств оправдания и поводы для построения псевдодемократии. Впрочем, я как всегда говорю чушь. Не думай об этом. Сейчас мы под одеялом из звезд, и месяц — наш сосед. Зачем говорить о войне и смерти, если рядом ты, живая, красивая и цветущая? Весь год ты ждешь весны, чтобы явиться в своем розовом наряде, созревшая и нетронутая. Я замолчал, Сакура тоже не проронила ни слова. Мы смотрели друг на друга и видели целую Вселенную. На нее упал холодный свет месяца, я сидел в полумраке. Сейчас она была нимфой с мраморной кожей и живыми глазами. — Ты когда–нибудь пила месяц? — я взял свой бокал и поставил на пол напротив окна. — Нет, а разве его можно выпить? — Конечно, — я улыбнулся и указал на бокал. В вине отражался месяц — желтый диск на багровой поверхности жидкости. — Я хочу выпить с тобой Луну, — прошептала она. Сакура замерла. В полумраке ее глаза искрились и были полны желания. Медленно она приблизилась ко мне, ее мягкая грудь коснулась моего плеча. Я почувствовал запах кедра и пряностей. И ее губы, влажные и сладкие от вина, слились с моими. *** Уныло барабанил дождь, монотонно завывал ветер. По стеклу ручьями стекали большие капли дождя. Я ненавидел Нью–Йоркский дождь. Мне иногда казалось, что это большие жирные тараканы, лопающиеся на моем стекле, но последнее время это был просто дождь. Не знаю, время ли этому виной или Сакура, свернувшаяся рядом со мной, но мне лучше. Сегодня мы у меня в Бруклине на Мартенс–стрит. С нее можно выйти на Флетбуш авеню, а потом на Парксайд, и предо мной откроется причина, почему я живу именно здесь, — Проспект парк. Иногда, когда от города уже тошнит, а на ближайший рейс до Венеции не хватает денег, я спасаюсь от одиночества и скуки именно здесь. Тут я встречаю таких же одиноких людей, спасающихся вместе со мной. Мне иногда кажется, что я понимаю парк среди гор пластика, стекла, арматуры и камня. Мы чувствуем себя вымирающим видом. Сакура вздрогнула и повернулась ко мне. Одеяло едва скрывало ее красивое обнаженное тело. Прелестную ножку, плечи и грудь, волосы, разметавшиеся по подушке. Губы у нее были чуть приоткрыты, а лицо безмятежно. Пару часов назад я целовал ее грудь и плечи, а потом мы занимались любовью снова и снова. Она вела бессвязные речи, говорила какие–то глупости. Наше горячее дыхание сливалось, и мы застывали, полные взаимного обожания, а сейчас она не принадлежала мне. Она была где–то далеко, такая спокойная и недоступная. Кто–то украл ее, и я жалел, что не могу оказаться там, где–то за горизонтом, за шторой другой реальности. — Прижмись ко мне! — она проснулась и сладко посмотрела на меня. Я перестал любоваться ей и прижался к ее обнаженному теплому телу. — Я люблю тебя, — тихо произнесла она. — И я тебя. Я никогда не верил ее словам, что-то внутри меня сопротивлялось этой правде, хотя я и был на седьмом небе от счастья. Она напоминала мне луну, она будет отражать до тех пор, пока светит солнце. — Обещай, что никогда не отпустишь меня. — Обещаю. — Удержишь? — Удержу. Мы сильнее прижались друг к другу, я поцеловал ее. — Ты спас меня. Я всегда думаю о тебе и всегда буду с тобой. Я знал, что она лжет, пускай даже самой себе. Я лишь молчал и слушал ее сонные обещания. — У нас осталось выпить? — Да, мартини и водка. — Сейчас принесу. Сакура поднялась и нагишом прошлась на кухню. Вернулась она с бокалами и мартини. Мы выпили, она закурила. Я же ненавидел сигареты и не понимал курящих. — Люблю, когда утро и дождь, а главное ты рядом. Я не думаю о проблемах, и время для меня не столь важно. — Время вообще неважно в такие минуты, — спокойно произнес я. — Это мы строим себе тюрьмы и рисуем границы. — Но тем не менее скоро я должна идти на работу, а не валяться в постели. — А я могу заморозить это мгновение. Лично мое время сейчас остановилось. Я поломаю часы и остановлю их течение. — Я тебя порой не понимаю. Она повернулась с сигаретой в руке и внимательно посмотрела на меня. — Я сам себя не понимаю. — Ты так говоришь, как будто я ребенок. — Мы все дети, особенно я. — Ты невыносим. — Поэтому ты здесь. Сакура отвернулась. Я знаю, чего она хочет, но я не дам ей этого. Она жаждет выпить меня, проникнуть в самые темные уголки души. Настанет день, и она будет требовать все большей верности. Измени привычкам. Займись другим. Но на самом деле, сама того не осознавая, она захочет отрезать все пути в области, неподчиненные ей. — Стареть — дело простое. — Ты так говоришь, как будто можешь остановить старость. — Стареет тот, кто хочет проститься с юностью. — Ты не женщина. — Я человек. Я замолчал. С женщиной не стоит спорить. Всегда останешься в проигрыше. Что им логика? Они выворачивают ее наизнанку. Словами тут не поможешь, тут нужны дела. Все они сотканы из глины и золота, лжи и противоречий. Она затушила сигарету и невзначай чуть-чуть откинула одеяло. Я наклонился и поцеловал ее. Пускай думает, что победила. *** Жара. Запах бензина, пота и помой большого города. Термометр показывает почти сорок. Мой дряхлый кондиционер сдох. И я подыхаю. Вчера у всего Бруклина не было света, так как генераторы не справились с напряжением. Проклятый Нью–Йорк, а ведь о нем столько фильмов. Впрочем, все это фальшь, как и многое в этой стране. «Нью–Йорк, я люблю тебя!» Сколько иронии. Гори адским пламенем, большое червивое яблоко! Сакуры все еще нет. Последнее время она приходит все позже. Я знаю, в чем дело, но молчу. Слова здесь не помогут, ее взгляд и так тускнел каждый месяц. Сначала мелкие опоздания, затем все позже и позже. Я знал, чего она добивалась: она пыталась вести игру, от которой я просто устал. Она хотела полностью завоевать меня и мой внутренний мир, единственную преграду, которая удерживала ее от того, чтобы не бросить меня. Хотя я уверен, она убеждала себя в обратном, что виноват я, строящий бастионы. На самом же деле я лишь ходил по кругу, словно корова в стойле. Стоит мне пропустить ее глубже, она потеряет интерес и уйдет. Если я буду продолжать в том же духе, тоже уйдет. Но вот зазвенели ключи, и она вошла в комнату. Лето ей к лицу. Как всегда красивая, загорелая, раскрасневшаяся. В джинсах и той же кофте, в которой она была, когда мы впервые встретились. Какая ирония. Что же это: намек или злая шутка судьбы? Я сразу все понял по ее отсутствующему и равнодушному выражению лица. Сидя в кресле, я налил себе водки и, не проронив ни слова, смотрел в окно. — Так и будешь молчать? Она была без ничего — ни сумки, ни покупок. Видно, оставила их на квартире у своего якобы тайного ухажера. Вещи она переносила постепенно, под предлогом чтобы постирать или освободить место. Женщины всегда были более практичными. А теперь дело за малым — разорвать отношения. — Привет, как провела день? — Спасибо, хорошо. Больше ничего не хочешь спросить? — Нет. Она постояла, переминаясь с ноги на ногу. План «спровоцировать скандал» провалился. Она очевидно ожидала, что я накинусь на нее за столь позднее возвращение. Я заметил, что равнодушие сменилось злобой. Глаза заблестели, она приосанилась, раздумывая, как бы больнее меня кольнуть. Сакура приготовила целую речь. — Я была на приеме, поэтому задержалась. — Хорошо. — И все? — А должно быть что–то еще? — Это единственное, что ты можешь сказать? Я молчал. Заговорю и попадусь в ее ловушку. — Ты всегда такой, и, несмотря на то, что я люблю тебя…. — Ты уходишь к другому, — подытожил я. Зачем? Ведь она все равно сделает меня виноватым. Она на мгновение оторопела, наверно не ожидала столь прямолинейного ответа. — С чего ты взял? И разве тебе не все равно? — Все равно, ты права. Я говорю чушь в твоем присутствии. — Ты лжешь! Ты пытаешься выставить меня виноватой! — Возможно, и лгу, — спокойно произнес я, налив себе еще водки. Она пропустила мои слова мимо ушей. — Ты меня никогда не любил. Я отдавалась полностью, пытаясь пробиться к тебе. — Я знаю, поэтому мне нечего добавить. Она замолчала. Ее голова была гордо поднята. Она готовилась ранить меня последними аргументами. —Да, я ухожу к другому. Я молчал, опустошая очередной бокал, а сакура ждала. — Я спала с ним, когда была с тобой. Вот оно. Она приготовила это напоследок. Я знаю, что она лжет. Она встречалась с ним, но не спала. Не знаю, откуда во мне эта уверенность. Может, это страх, а может, надежда. Я слышу, как играет Theory of the Dead Man — «Santa Monica». Треклятый сосед. Ее слова вроде бы не должны меня ранить, но все равно больно режут. Я предчувствовал, я знал. Так отчего мне больно? — Ничего не хочешь сказать? Я молчу. — И ты говоришь, что любишь меня? Ты лжец, лжец, лжец… Я не тронулся с места, я просто не слышал ее. Мне это казалось сном, плохим сном. — Я ухожу от тебя, — злобно прошипела она. Ее глаза горели ненавистью. В ней кипели злость и отчаяние, любовь и ненависть. Беги, Сакура, беги. Ты всегда пыталась обогнать время. Я это понял еще в Венеции. Мы с тобой дети нового мира. Дети фальшивых иллюзий и новообретенных ценностей. Я держал тебя, сколько мог, только тебе захотелось в золотую клетку. Она бросила меня, громко хлопнув дверью. *** Мы сидели в бистро, попивая польскую водку, наблюдая за бегущими пешеходами и пробкой, выстроившейся вдоль улицы. Где-то там произошла авария, поэтому теперь около сотни американцев жарились в своих машинах. Скажу честно, мы с Гаарой наблюдали за этим не без ликования. — И что ты собираешься делать? — Уехать, зарыться, стать миссионером или уйти в монахи. Сейчас я ненавижу этот город больше, чем когда–либо. — Виноват не город, а женщина. — Мне до этого нет дела. — Конечно, — улыбнулся он, — у всех народов существует такая поговорка: «С глаз долой — из сердца вон». Я же утверждаю, что нет ничего более ложного. Чем дольше от глаз, тем ближе к сердцу. — Она всегда была ближе, чем кто–либо. — Поэтому тебе надо увидеться с ней, разочароваться, а потом уехать. — Не могу. — Она приходила? — Да — И? — Я не ответил. Гаара откинулся на спинку стула и уставился на потеющего таксиста. Он краснел и бледнел, сидя в маленькой микроволной печи под названием «машина». Гаара выпил и улыбнулся мужчине. Тот в ответ лишь надулся и сделал рукой неприличный жест. — Только если окончательно расстанешься с человеком, начинаешь по-настоящему интересоваться всем, что его касается. Таков один из парадоксов любви. — Она ведь лгала? — Каждая женщина врет, — сухо произнес я. — А если не врет, так ей грош цена. — Аминь, — отозвался Гаара. Мы залпом опустошили бокалы. Я не мог более находиться в этом городе, мне надо было бежать. От него, от Америки и Сакуры. — Отправляйся в монахи! — Обязательно, как только Бог уничтожит Америку. — Не пренебрегай великой мудростью церкви. Это единственная диктатура, которая устояла в течение двух тысячелетий. — Пока. — До скорого. Надеюсь, тебе хватит мозгов не убегать от нее вечно. И я убежал. Убежал в Европу и Африку. В Японию и Индию. Четыре месяца меня не было в Штатах. Слоняясь по странам, я был полностью погружен в себя, полный жалости и раскаяния. Даже несмотря на то, что раскаяние — самая бесполезная вещь на земле. Вернуть ничего нельзя. Ничего нельзя исправить. Иначе все мы были бы святыми. Жизнь не хотела делать нас совершенными. Тому, кто совершенен, место в музее. Я прибыл в Нью-Йорк ноябрьским утром. Стоял туман, и раздражала мелкая морось. Где-то у побережья завывали суда, пел монотонно ветер, напоминая напев церковного органа. Теперь все надевали пальто и были под зонтиками. Только лица оставались прежними — все такими же озабоченными и безнадежно скучными. Лица большого города. Я не торопился возвращаться в квартиру. Все, что мне было нужно, всегда было со мной — ноутбук и деньги на выпивку. Я позвонил Гааре, сообщил ему о своем появлении. Мы договорились встретиться. — Давно же тебя не было в городе, — обрадовался моему появлению он. — Честно говоря, я надеялся, что ты одумаешься раньше. — А я думал, что никогда. — Время лечит, — он похлопал меня по плечу и разлил выпивку. Мы опустошили стаканы и замолчали. Столько времени не виделись, а мне нечего сказать. Я чувствую себя опустошенным и усталым. В бистро играет ужасная электронная музыка. Я всегда ненавидел эти биты, но сейчас мне от них еще хуже, чем обычно. — Тебе нужна женщина. — Возможно. — Могу дать телефон. — Не надо. — Зря ты пренебрегаешь проститутками. — Это мой личный кодекс. — Дерьмовый кодекс. — Дерьмо останется, если нарушу его. Мимо окна прошел маленький мальчик. Ему около шести. В лохмотьях и со спутанными волосами, он подошел к входу и, постояв возле него, колеблясь, наконец зашел. Он опустил голову и направился к кассирше. Тяжело идти прямо, когда знаешь, что на тебя смотрят десятки недовольных и осуждающих глаз только потому, что на тебе лохмотья и ты другого социального круга. Очереди не было, охранник стоял в стороне, увлеченный разговором по телефону. Мальчик, стыдясь, подошел к кассирше, достал из кармана измятые банкноты и попросил о чем–то женщину. Стоило бы увидеть перемены, произошедшие в ней. На лице милой и симпатичной девушки, недавно улыбающейся высокому брюнету в приличном костюме, появилось столько злости и пренебрежения, как будто перед ней стоит самый мерзкий тип на Земле. Она что-то прошипела ему в ответ, он растерялся. Она повторила вновь, он потянулся за деньгами, которые вывалил перед ней. Она подозвала охранника, теперь мальчик окончательно расстерялся. Я не понял, что произошло. Его глаза только немного повлажнели, но он сдержался. Люди, сидевшие поближе к кассе, недовольно повернулись на шум. Это очевидно смутило «гаргону», и она велела охраннику вытолкать бездомного. Он лишь успел схватить кучку помятых банкнот и послушно вышел из бистро. Я вышел вслед за ним. Мальчик отошел чуть от входа и встал растерянный на тротуаре. — Тебе чем–то помочь? На улице моросил дождь, и пахло сыростью. Резкие порывы ветра пронизывали до костей. Он уставился на меня испуганными глазами, они были еще влажные, но я видел, он сильный. Он не стал показывать слабости и быстро утерся грязным рукавом. — Я просто подумал, что тебе нужна помощь. Он стоял в нерешительности. Я развернулся и направился в бистро. — Вы не мог ли бы посчитать, сколько у меня? Я удивленно уставился на него. И это не смогла сделать кассирша?! Этот «ангел» за кассой озверился на него только из-за того, что он попросил подсчитать деньги! Я молча взял его банкноты и пересчитал их. Некоторые люди, сидящие в заведении, поглядывали на меня осуждающе, в том числе и «ангел» за кассой. — Стодвадцать восемь долларов и семьдесят пять центов. — Ого, это ведь так много! — мальчик еле сдержал ликование. На самом деле у него было только двадцать восемь, но я решил подкинуть еще сотню. Скажи я, он бы не принял. — Спасибо, — он улыбнулся и побежал прочь. Теперь я понял, что потребовала от него кассирша. «Где ты взял деньги? Наверняка своровал. Здесь тебе не банк. Убирайся!». Господи, и это все из-за двадцати восьми долларов, которые не принадлежат ей! Все, что от нее требовалось, — это просто подсчитать, а не превращаться в гестапо. Да даже если он и своровал, посмотри на него, дура! Он ведь в лохмотьях и шатается на ветру. К горлу подступила тошнота, а кулаки сжались в немой ярости. Толку? До нее все равно не дойдет. Она уже болтает по телефону и улыбается. Мне перехотелось есть, я вернулся за пальто и попрощался с Гаарой, решив побродить по серым улицам Нью–Йорка. *** Я сидел за столиком и пил очередной бокал водки. Хорошей польской водки. В зале было накурено, за соседним столиком сидели подростки с пивом и орешками. Говорили о какой–то чепухе, потом о политике и в итоге перешли на женщин. Ничем не примечательный вечер, если бы не она. Я заметил Сакуру не сразу, мой взгляд бездумно блуждал по помещению, пока не столкнулся с ее зелеными, словно два изумруда, глазами. Она внимательно смотрела на меня. Из-за сигаретного дыма, выпивки и песни The Who – «Behind Blue Eyes» мне все это показалось сном. Я увидел возле нее высокого симпатичного брюнета, заметил его белозубую улыбку, черную рубашку и золотые часы. Рука парня уверенно лежала на ее талии. Холодный сильный взгляд. Парень болтал с другими парочками, сидевшими за столом, а Сакура смотрела на меня. Я даже не сразу осознал, что она резко встала и направилась ко мне. Странно, я думал, что мое сердце ойкнет и затрясутся колени. Она ведь была так же хороша, как и раньше: прежняя грация, та же красота, — но я остался равнодушным. — Где ты был? — В Европе. — Все это время? — Да — Почему ты не отвечал? — У меня другой номер. — Я тебе звонила, оставила кучу сообщений! — Я не был еще дома. Ее взгляд испепелял меня. В нем было все: ненависть и любовь, надежда и упрек, тщеславие и покорность. В нем были противоречия всего мира и одновременно — ничего. Она отражала другого. — Ты лжешь! — Возможно. — Прекрати, я хотела увидеться с тобой. — Я тоже. — Правда? — Да, поэтому и уехал. — Я не понимаю. — Я думаю, мы все отлично поняли, — я кивком указал на ее компанию. — Это не то. — А что же? — С ним по-другому. Я промолчал. Краем глаза я заметил, как брюнет поглядывает на меня и Сакуру. Я, сидящий в одиночестве с бутылкой водки, и она, стоящая напротив. — Теперь это так называется? — Ты все любишь усложнять. — Зато у тебя все просто. Она постояла в нерешительности. Я расслышал слова песни: «I have hours, only lonely. My love is vengeance. That’s never free». — Давай встретимся. — Зачем? — Неужели ты не хочешь? — Нет. — Значит, ты всегда лгал? — Нет. — Ты... — Человек, который тебя любил. — Тогда почему ты не хочешь встретиться? – она была похожа на загнанную кошку. Брюнет за столиком уже начал нервничать, буквально стреляя в нас своими холодными глазами. — Я не делю женщину с другими мужчинами. — Раньше тебя это не останавливало. — Хорошо. — Я ждала тебя! — Я вижу, как тот столик заждался тебя. Она говорила что–то еще, но я дал понять, что разговор окончен, и она вернулась к своим. Через пару минут я собрался и ушел. Я больше не мог выносить ее взгляда. *** Я спал, когда зазвонил телефон. Нехотя поднявшись, я направился к трубке. Пол был холодный, чувствовалось приближение зимы, окна запотели. — Алло. — Помоги мне! — Сакура? — Срочно приезжай, мне нужна твоя помощь. — Что? Где ты? — Я дома, приезжай быстрее. Мне страшно! Я бросил мобильный и, едва натянув штаны, кинулся к ней. Погода была хорошей. Ясное небо, яркие звезды, еще молодой месяц. Воздух свежий и чистый. Ни одной машины, и темные окна высоток. Многие спят, а некоторые еще не ложились. У таксиста играет Guns N' Roses — «November Rain». Мы ехали быстро, поэтому через пару минут уже были около ее дома. Я кинул водителю сотню и словно угорелый побежал на шестой этаж. Дверь закрыта, в подъезде пусто и тихо. Я позвонил. Раздались чьи-то поспешные шаги, и предо мной появилась Сакура. В обтягивающих шортиках и маячке, она была по–домашнему обворожительна. Я протолкнул ее и забежал в квартиру. Вокруг чисто. Следов борьбы нет, только недоеденное мороженое «Robin». — Что произошло? — Мне стало страшно. — И все? — я уставился на нее непонимающим взглядом. Она же — святая наивность! — смотрела на меня из-под розовой челки. — Никого не было рядом. — И ты позвонила мне? — Мне больше некому. — А твой ухажер? — С ним все по-другому. — Ты издеваешься? — Ты не брал трубку. — Проклятье! — я пнул диван и направился к выходу. — Не уходи, — она вцепилась в меня. Глаза горели отчаянием. — Отпусти, я не хочу больше иметь с тобой ничего общего. — Я люблю тебя, — прошептала она. Я остановился. Кажется, во мне еще что–то живет по отношению к ней. — Дай мне выпить. Ее глаза просияли, босиком она бесшумно убежала на кухню. Я заметил, как она быстро спрятала фотографию в рамке в комод. — Я принесла водку, как ты любишь. — А что у тебя? — Мартини. Я молча взял ее стакан и выпил. Сладкая, приторная гадость — именно то, что я ощущаю сейчас от ее нежности. Так сладко, что аж тошно. Она ничего не сказала, мы уселись на диван. — Хочешь еще? — Нет, это был последний раз, когда я выпил с тобой. — Не говори так. Я молчу. Осматриваю ее квартиру. Все та же, только обставлена теперь роскошнее. — Я скучала по тебе, думала о тебе. Я боялась, что ты отпустил меня навсегда. — Я тебя никогда не отпускал. Она улыбнулась, налила мне еще мартини. В глазах заиграли игривые огоньки. — Я думала, что ты тогда в «Марроко» серьезно. Она откинулась чуть на диван, невзначай обнажив шею, плечи. Коснулась меня. Теперь от нее пахло лавандой. — Я соскучилась по тебе и поцелуям, последнее время я только о них и мечтала. Я вся полна тобой. Теперь я поняла, что ошибалась. — Я уйду. — Что? — Ничего не изменилось. — Но ты же сказал, что это было несерьезно! — Я такого не говорил. — Ты уже здесь. — А теперь ухожу. — Я вся твоя! — Моей ты никогда не была. Она вскочила. — Ты идиот. Я думала, ты понял. — Дай мне уйти. Сакура упрямо встала перед дверью. — Он не то, совершенно не то. Ты не понимаешь! С ним все не так. Я люблю тебя. — Тогда брось его. — Брошу, только останься. — Нет. — Ты ничего не понимаешь! — Я понимаю, что ты хочешь быть с двумя мужчинами. Со мной играть в романтику, а с ним это твое дело. Хочешь успеть везде, тогда нам не по дороге. Я не буду разводить огородик на лаве угасших чувств. — Да что с тобой? — Что с тобой! — заорал я. Сакура замерла, она все еще не понимала, что не так. — Пока, я больше не приду. — Я быстро вышел и закрыл за собой дверь. В подъезде было прохладно и сыро. Спустившись вниз, я остановился и прислушался. Город только начинал просыпаться, я услышал пиликанье часов, бурчание мужчины, плачь ребенка и звон трубопровода. Я боялся, что она выйдет. Убедившись, что все тихо, я ушел. *** Прошло две недели. Конец ноября. Пару раз я виделся с Гаарой. Мы пропустили по стаканчику и распрощались. Он уезжал на Аляску. Бог его знает зачем, но это был мой единственный друг, а теперь и его не будет. Он просто решил, не говоря ни слова. Если хочешь что-либо сделать, никогда не спрашивай о последствиях, иначе так ничего и не сделаешь. Время от времени звонил телефон, но я его не брал. Издатель и Гаара знали мой мобильный, а с остальными я не желал говорить. Я пробовал закурить, но так и не смог. После первой сигареты я почувствовал себя мерзко и глупо. По вечерам слушал Рей Чарльза, а в обед выпивал пару рюмок водки. От комнаты веяло безнадежностью и ноябрем. На душе почему-то легче. Может, это из-за звонка издателя. Меня наконец напечатают. Все-таки что-то сломалось в этой машине, отсеивающей работы. Может, вылетел какой–то винтик или меня просто услышал Бог. Впервые моя работа будет издана. Тираж незначительный, но все равно такое чувство, что больше не бьешься головой о стену. Опять звонит телефон, сегодня он трезвонит весь день, словно сумасшедший. Мне это надоедает, и я выдергиваю шнур. Телефон замолкает, и теперь я могу вновь отдаться джазу и водке. Звуки проезжающих машин, сигнализации, шаги пешеходов. С соседней квартиры чувствуется запах жареной картошки. Слышно ругань супругов с верхнего этажа. Они часто ругаются, а потом занимаются любовью. Один из парадоксов любви. О Сакуре я вспоминаю редко. Странно, как мало мы можем сказать о женщинах, когда счастливы, и как много, когда несчастны. Лихорадка любви прошла, я освободился. Такие женщины, как она, любят всех и никого. Моя независимость, проистекавшая из того, что я не принимал ее всерьез, по-видимому, и заставляла ее тянуться ко мне, но я не мог больше позволить ей играть с моим сердцем. Итог один. И тут раздается настойчивый стук в дверь. Я проснулся, моя идиллия нарушена, надо открыть дверь. Убавив музыку, я нехотя поплелся к двери. Открыл ее и замер. Передо мной стоял он, высокий, уверенный в себе. В пальто и с холодным взглядом. Волосы словно уголь, крепкое телосложение. — Узумаки Наруто? — Да, — растерянно произнес я. — Поехали, срочно. — Куда? И что собственно происходит? — Нет времени. Она пыталась дозвониться. — Кто? — я все еще не понимал. — Да поехали же! Ради бога! – не выдержал ее ухажер. На мгновение я увидел в его глазах страдание и страх. «Она…» – промелькнула в голове мысль. Неприятно засосало под ложечкой, к горлу подступила тошнота. Я быстро собрался и направился за ним. Вопросы было задавать глупо. Возле подъезда стоял «Порше GT911». Моя мечта. При других обстоятельствах я был бы на седьмом небе от счастья, но не сейчас. Мы ехали быстро в гнетущей тишине, мы тихо ненавидели друг друга. Я смотрел за бегущей полосой, он следил за дорогой. Наконец мы подъехали. Это была больница. Я смутно догадывался, но не хотел верить, всячески отгоняя от себя эту мысль, но не теперь. Теперь я здесь, стою возле ее койки и смотрю на бледное лицо женщины, которую я любил. Мы одни. Саске не решается зайти. Да, его так зовут. Я услышал, как доктор назвал его по имени. Я боюсь что–то сказать. Да и что тут скажешь? Пуля попала ей в шею, прошла на вылет — какая удача, — и все бы ничего, но осколок задел шейный позвонок. Один случай на миллион. Я стою растерянный, волосы взъерошены, одет Бог знает как. На меня удивленно поглядывают сестра и доктор, но не решаются зайти. Им не вдомек, почему я здесь, а ее парень возле палаты. Пока ей не больно, но вскоре станет хуже. У нее уже отказали ноги, очередь за руками, а потом боль и ничего кроме нее. — Ты пришел, — она попыталась улыбнуться, но это было больше похоже на судорогу. — Я пыталась дозвониться, но ты не брал трубку. — Теперь это не имеет значения. — Да, потому что ты здесь. Я подошел ближе. — Что произошло? — Я шла к тебе и зашла в магазин купить спиртного. Все произошло так быстро… Типичный грабитель, он угрожал, забыл поставить пистолет на предохранитель. Он не хотел убивать, решил просто пригрозить продавцу, пуля отрекошетила в Сакуру. — Я была здоровая и сильная, полная надежд, а потом… подойди поближе, — ей стоило больших усилий поднять руку и дотронуться до меня. — Как хорошо, я вспоминаю Венецию. — Ты была в белой кофточке и джинсах. — Поцелуй меня, я не могу пошевелить рукой. Я наклонился и нежно поцеловал ее немеющие губы. — Это нечестно. Я молчал. — Я собиралась бросить его, я хотела об этом сказать. Я шла к тебе. — Сейчас это не имеет значения. Я здесь. — Ты обещал держать меня! По ее лицу покатились слезы. Она не могла их вытереть, не могла пошевелиться. Обездвиженная кукла с человеческими глазами. — Я здесь, я держу тебя. Я присел возле нее и обнял неподвижное тело. — Не отпускай, ты обещал. — Я никогда тебя не отпускал. Я слушал, как она плачет. — Теперь мне лучше. Поехали снова к тебе в Бруклин. — Обязательно, как только поправишься. За окном шумит ветер, скрипят деревья. От ее волос вновь пахнет кедрами. Сакуре становится все хуже: боли усиливаются, морфий уже не помогает. Дальше она говорит бессвязно и только смотрит на меня умоляющим взглядом. Боль съедает ее личность, ее «я». — Люблю тебя, — еле шепчет она. — Я шла к тебе, я собиралась бро…си…ть… Язык заплетается, губы немеют, по лицу стекает тонкая струйка слюны. — Я тоже. — Я целую ее и выхожу из палаты, туда поспешно забегают сестра с доктором. Саске сидит рядом. Сначала он смотрит на меня ненавидящим взглядом, потом резко встает и дает мне что есть сил по челюсти. Я не отвечаю, лишь смотрю, не отрываясь, в его холодные глаза. Он хочет ударить меня снова, но останавливается, вдруг ему становится стыдно. Мы стоим молча. Он закуривает и угощает меня.