Снег

Ланчию укачивало в теплом фургоне, тащившемся по обледенелому горному серпантину, как черепаха. То и дело клонило в дрему; он смеживал тяжелые веки, потом вздрагивал, встряхивался по-собачьи и снова засыпал. Ему чудилось, что фургон едет по кислотно-желтой жиже, а над ним – желтые небеса, пасмурные, без облегчения, без просвета, а в жиже перевариваются останки человеческой плоти, торчат руки и ноги, и все это бурлит, как исполинский котел, извечным древним голодом. Жижа только что заглотила новый улов: плоть растворялась, и желчь окрашивалась кровью, бурела, а потом темнела, иногда плодородно отрыгивая газ. Он проснулся окончательно, когда потянуло сквозняком, но ощущение реальности не появилось. Сквозь сломанную перегородку видно было водителя: обе руки на руле, взгляд пустой и стеклянный, не отрывается от тонкой змейки дороги. Ланчия знал, что под воротником у водителя синюшные пятна. Конечно, знал – он сам его задушил. Кен храпел, завернувшись в тряпки, ММ листала подобранную с пола грязную газету, а Мукуро смотрел на него – Ланчию. В этом взгляде не было никакого выражения; не было цвета или зрачков. Два насмехающихся ничто. Мукуро был белый, как снег. Как цветы в той корзине, что он принес Ланчии на свой тринадцатый день рождения. Ланчия был суеверным, как все жители их маленького городка, и в цифре тринадцать было что-то недоброе. Он подхватил тогда Мукуро на руки – он мог бы поднять грузовой автомобиль, если бы захотел – и заглянул в два полуденно-синих детских глаза. Корзинка опрокинулась, и цветы рассыпались у его ног. Ланчия долго извинялся, начал запихивать цветы обратно, а Мукуро только стоял рядом и улыбался ему. – Прощальный подарок, – сказал он тогда. Мукуро нравились красивые жесты. Потом Ланчию забрали в тюрьму. Он стоял, разглядывая кровь на своих ладонях, и пока его скручивали, пока волокли на цепях, видел вместо нее кровь на худеньком остром локте мальчика, который однажды пришел к его дому, босой, потерянный, с бездной амнезии в огромных глазах. Эта кровь так никогда и не отмылась – она капала с его пальцев и сейчас, даже если другие не видели, она собиралась лужами на полу, затапливала фургон, вытекала через щели и лилась с серпантина вниз по горе, готовая, как цунами, накрыть города у подножья. Маслянистое, соленое, прекрасное море крови. Мукуро вошел в его сознание, как дребезжащий звон, который слышно в пустой комнате. Твой слух остается с тобой, ты понимаешь, что внутри тихо, но избавиться от этого звона где-то в самом дальнем уголке ушей невозможно. Он делает пустоту осязаемой. Без присутствия Мукуро разум Ланчии казался ему совершенно пустым; воспоминания были как плоские картинки, нарисованные на стенах, и мысль не рождала ничего, кроме тишины. Руки у Мукуро были ледяные. Ланчии хотелось согреть их, безотчетно, но Мукуро мог заставить его, а раз не заставлял – значит, не хотел, чтобы его трогали. Отвлекать его было страшно. Фургон мог сорваться с дороги, а Ланчия не желал смерти никому, кроме себя. Он уже почти привык подчиняться воле чего-то большего. – Смотри, – велел Мукуро. Снег действительно был красный. Это заходило солнце, окрашивая снежные вершины в багряный румянец. Он был нежным и золотистым, но Ланчия знал, как обманчива нежность. Наступала ночь, а в ночи проливается кровь. Мукуро вывел их из тьмы на свет, а теперь снова вел во тьму.