Полгоря

       Амели говорит, говорит, говорит, кажется, бесконечно. Слова журчат в горле, как в водостоке, ливнем рвутся в тесноту комнаты, а губы сухие, что сигарета, зажатая между ними. Сквозь расстояние горячие. Не слов желает графиня, но и поделать с собой ничего не может. Говорит, соблюдая въевшиеся в структуру крови приличия, против них же идет, трет пальцем золото — Мойра знает, золото; на меньшее Гийяр бы не согласилась ни в жизни, ни в смерти — кольца. Как будто можно его стереть в крошку и забыть обо всем: о новой фамилии, новом доме, новой семье. Как будто не снимала его никогда, не швыряла на мостовую, не спускала в слив и не топила в утреннем кофе. Как будто О’Доран его никогда не спасала. И не намеревается спасти вновь.        — Не трогай, — обрывает она Амели на полуслове.        Впрямь та трогать перестает. Говорить — тоже. В обиде поводит губами, и сигаретный пепел ударяется об оголенную грудь. И то графине не по чем. Она привыкла, что ее слушают — или, по крайней мере, делают вид — и прерываться остерегаются. Только Мойре законы не писаны. Чем чаще Амели это отмечает, тем сильнее любит. С дрожью в закинутой на ногу ноге, с переломленной страхом улыбкой, с хмельными мыслями в голове, кажется, действительно любит. Не так, как у алтаря.        Ловким движением она выворачивается из золотых оков. На столешнице кольцу покоя нет — Амели ударяет по нему пальцем, отправляя в щель между половицами, хотя лучше бы в сам Ад.        Тут же срывается с места Мойра.        — И зачем? — спрашивает на выдохе, что рычит.        — Ненавижу его. И кольцо, и... его.        «Его» Амели боится назвать всуе, как будто Жерар носит имя Господне. Конечно, это враки — с появлением всемирной сети громить ложные истины стало на порядок проще. Только на Амели доводы разума не действуют, в чем Мойра убеждается из часа в час.        Ответить та не удосуживается. Вместо того клонится к полу, высматривая кольцо в темноте половиц.        Почти жаль делается Амели — Мойра, все ее два метра, преклонив одно колено, ищет жалкую ничего не значащую блестяшку, когда могла бы заняться вещами куда более важными. Могла бы заняться ей. Ведь Амели тоже тошно видеть себя в зеркалах, совсем еще молодую и красивую, но уже в несвободе. Хуже того — смотреть, как за ее несвободу Мойра борется.        Едва слышно Амели подбирается к той сзади. Словами она не удосуживается так же — насколько легко оказалось перенять привычки другой. Заместо них ладонями давит на костлявые плечи, от них спускаясь к тревожно тонкой талии, сжимает ее и тянет наверх. Попытки вырваться оказываются тщетны — физической подготовки у балерины больше, чем у затворницы лаборатории.        — Не ищи, — Амели говорит снова, и от ее голоса сводит и щеки, и скулы, и все существо Мойры; хочется сказать «хватит», только ведь графине не прикажешь. — Не ищи, пожалуйста. Иди ко мне.        В крепости объятий Мойра с горем пополам разворачивается. Рубят тени белое лицо, глаза смотрят холодно, обжигающе холодно, так, что Амели отпускает и ее, и саму себя — срывает с волос резинку, позволяя черным прядям спасть на плечи. Пальцами Мойра скользит по ним с нарочитой осторожностью, чтобы резко перейти на затылок и потянуть прочь. Скалясь не то от боли, не то от самодовольного смеха, который сейчас прозвучать никак не должен — до того хрупок момент — Амели отступает. Упасть не позволяет впершийся в бедра стол.        Ваза с единственной розой — доктора О’Доран едва ли назвать романтичной — бьется о пол. Какая потеря. В сравнении с ней меркнет и крах карьеры, и ранняя свадьба, и желтые заголовки газет. О балерине, взявшей в привычку выглядывать из бесчисленных чужих окон в одном неглиже, знает уже, кажется, вся Франция. Злые языки когда-то близких, мокрые, вспухшие, как фаршированные свиные туши, елозят графине по ушам. Ей бы упрятаться в стыд, замотаться черным платком до самых глаз, а на них навесить темные очки. А графиня только смотрит через плечо на поблескивающие осколки, что ей дороже всего подаренного мужем золота. Смотрит — и не чувствует ничего, кроме жара чужой кожи против собственной. Это ли не свобода?