Полгоря

       Парижские улочки дурят туристов блеском картинных галерей и рождественских украшений, задором скрипок, торопливыми переговорами, яркими беретами и костюмами по последней моде. Но стоит завернуть в переулок между тонких, словно бумажных, домов, как размякшие листья пристанут к туфлям, а пыль защекочет ноздри. Чеканный шаг, непривычно громкий для Шато де Гийяр, разгоняет сизый туман, как пламя лесное зверье. Особняк застыл где-то в прошлом, когда вместо фамилии Лакруа здесь звучали аплодисменты, а обеденный зал был полон. Это французские Помпеи, решает Мойра и вкрадчиво, почти восторженно выдыхает.        Она ступает в темноту особняка мерно и твердо, словно экзорцист с четко поставленной задачей. Знает, что нажать, куда подняться, где оставить портфель. Из-за двери бьет, обезоруживая, духота, и О'Доран сбрасывает с себя удавку-галстук, после распахивает окно, за которым гроза стегает небесную синь. Спертый воздух пользуется возможностью сбежать, осознавая опасность грядущего. Под окном быстро собирается лужа, которая абсолютно не интересует вошедшую.        В стремлении поглотить гостью велюр дивана проминается под ней. Уголок бледных губ дергается: похоже, дом перенимает повадки своей владелицы. Но убийца сожалеет о том, что должна быть повешена, а не о том, что она — убийца. В случае Амели Лакруа — не сожалеет вовсе.        С позволения графини начинает скрипеть паркет. Грузная, как и подобает убийце, рука сжимает плечо Мойры, раздраженно теребя ткань рубашки. Они не говорят много, иногда не говорят совсем, и тогда, как сейчас, тишину изрезает лишь смех О'Доран. Та расстегивает несколько пуговиц рубашки и потягивается, вверяя открытую грудь кобальтовому свету луны. Редкие веснушки напоминают крошечных паучат, которых Амели обводит ледяными пальцами в жесте приветствия. "Глупость", — хмыкает Мойра и срывается с места.        Горечь вина, бесполезного, по мнению известной ученой, напитка, переходит с губ на губы. Искусным движением шелковый халат спадает на пол и забывается обеими. Капли самозабвенно бьются о крышу, как билась Лакруа о груди своих создателей, как билась Мойра в двери Overwatch. Шум полнит нетрезвые головы, пробуждая мигрень. Хватки крепнут, дыхания сбиваются. Полграфства за забытье.        Безжизненные лица все равно что двойные зеркала, за которыми не видно кипы проблем и психологических блоков. Даже сейчас, раскинувшись на пьедестале из бордовых простыней, графиня Гийяр сохраняет безразличие золотистых глаз. "А слезы ее из золота", — проносится в голове О'Доран, когда она, словно арахнологиня, нависает над Роковой Вдовой. Кусает, целует, жмет и, наконец, с досадой отстраняется. Амели разительно интересный объект исследования, увы, это единственное инвазивное вмешательство, на которое она согласна.        Стрелки антикварных часов недвижимы. Птичья песнь несется сквозь стадо туч, за которыми хмуро наблюдает Мойра — снова полный день дождя. Утро промакивает занавески сыростью, как врач спиртовую повязку. На сборы О'Доран требуется, к сожалению Вдовы, совсем немного. Начинаются первые звонки по работе, ругань, планирование дня. Мысли об Амели исчезают высохшей росой.        Напоследок Вдова утыкается в спину Мойры, запоминая смесь крема-брюле с Шанель. О зажженной сигарете француженка вспоминает не в момент травмы, а по замечанию О'Доран. Медик, кривясь, перехватывает объект всех бед и вертит пострадавшую ладонь в своей. Лакруа вскидывает бровь — разве смысл не в том, что она не чувствует боли? Ожог как прикосновение солнца, пуля как тычок пальцем, бесстрашие перед ликом опасности. Однако в госпитале кровь из нее льется такая же, как из обычного оперативника.        Со всененавидящим вздохом Мойра, кажется, выпускает из себя весь воздух. Она вскакивает, тащит к себе портфель и принимается за несложную процедуру. Ярко-желтое такси утопает где-то среди голых платанов и вязов, составляющих границы особняка, пока графиня топит О'Доран в холодных объятьях.