Der Zauberberg

      Портье провел молодых людей через вестибюль, мягко освещенный лампами в абажурах молочного цвета. По левую сторону Людвиг заметил гостиные, которые, несмотря на вечерние часы после ужина - были пусты, а свет в них погасили. Камины, которые в изобилии присутствовали на первом этаже, по-видимому, не топились довольно давно.       - И где же все пациенты? - спросил он.       - Они сейчас на балконах, лежат на воздухе - обязательное предписание врачей, - объяснил Гилберт, многозначительно выделив слово "предписание", - Обычно после ужина я тоже лежу, но сегодня встречал тебя, и мне дали отпуск. - Он заметил, что брат готов вновь рассмеяться, но вместо этого он с неприкрытым изумлением осведомился:       - Неужто вы лежите там и ночью, и в туман? А как же непогода? - голос Людвига чуть дрогнул из-за внезапной перемены тона со странно оживленного на более серьёзный.       - И в дождь, и в снег - всегда, с восьми до десяти, - усмехнулся Гилберт, играя на впечатлениях брата как новоприбывшего. - Пойдем скорей, покажу твою комнату - а затем в ресторан. Ты же не хочешь остаться без ужина?       Поднимаясь в лифте, Людвиг обратился к родственнику, устало улыбнувшись: - Ну и рассказал же ты мне чудес! Не верится, даже живот болит от смеха, - проговорил он. В паузах молодой человек глубоко дышал одним ртом. - Предназначение ваших бобслейных трасс зимой - и то не Бог весть какая вещь! Но "расчленение души"... Может ли быть, что в этом месте нет предела странностям? - коснувшись собственной щеки, он продолжал, - Что-то я совсем обессилел... Лицо будто горит.       Пол не слишком широкого коридора был выстлан циновками, заглушающими любой шум, и братья прошли по нему, не услышав даже собственных шагов. Выкрашенные белой краской стены отражали мягкий свет.       По пути им встретилась медицинская сестра в чепце; женщина не выглядела так, словно находилась при своих обязанностях, и откровенно скучала. Когда же молодые люди прошли мимо, она с любопытством поглядела на братьев из-под пенсне с заложенным за ухо шнурком.       В нескольких местах коридора Людвиг приметил баллоны со странными короткими горлами, стоявшие подле дверей комнат, но забыл спросить, для чего они нужны. - Номер твоей комнаты тридцать четвертый, - Гилберт указал на табличку с номером, - рядом справа - я, слева проживает русская супружеская чета, - он на секунду осекся, оглянувшись в сторону соседей, и продолжил, - Они... несколько распущены, могут шуметь, но иначе устроить возможности не было. Ну как, что скажешь?       Он приоткрыл двойные двери, включил свет, и перед Людвигом предстала ярко освещенная чистая и опрятная комната с практичной мебелью белого цвета. Из распахнутой настежь балконной двери дул легкий ветер, шевеля занавески с вышитым на них незатейливым узором. Выйдя через неё, он обнаружил шезлонг, а, посмотрев по сторонам и заглянув к соседям, понял, что у каждого постояльца на их балкончике имелся точно такой же свой. Хотя между крытыми балконами были перегородки, мимо них можно было спокойно пройти вдоль всего фасада. Наверняка, это было сделано еще и для врачей, совершавших обход в часы лежания на воздухе.       Зайдя обратно в комнату, Людвиг прошелся по ней несколько раз:       - Милая комната, даже симпатичная! Думаю, три недели здесь пройдут приятно и спокойно.       - До тебя здесь жила одна американка, - Гилберт бросил взгляд на опрятно застеленную кровать. Прежде, чем Людвиг успел что-либо спросить, он сказал: - Пару дней назад она скончалась.       Новый владелец комнаты промолчал, затем тоже поглядел в сторону кровати, которая, скорее всего, и стала предсмертным ложем для больной женщины. Гилберт продолжил:       - Знаешь, гофрат Цвингли сразу предупредил меня. Что она не дотянет до твоего приезда, - брат выдержал паузу, опять передернув плечами: не подходящий, к тому же совершенно несвойственный ему новый жест. Затем он продолжил: - а потому можно будет спокойно передать комнату тебе. С ней в последние дни был жених, я видел его. Так уж случилось, что я возвращался к себе как раз, когда больная была при смерти. Англичанин, к тому же морской офицер, но в тот момент он явно не владел собой. Иду мимо и вижу, как он выбегает в коридор и плачет, будто мальчишка. Потом он вдруг начал втирать в кожу кольдкрем: видно, только что побрился - от слез жгло щеки.       Людвиг с почти нечитаемым волнением на лице слушал брата. С каждой новой услышанной деталью его выражение становилось рассеяннее, словно он не знал, за которую из мыслей ухватиться первой.       - Конец наступил лишь тогда, когда у американки дважды хлынула горлом кровь. Ее унесли вчера утром, а потом, ну, знаешь, - Гилберт поглядел на брата, осознав, сколько всего наговорил, - потом всё выпарили формалином, конечно же. Хорошее средство в подобных случаях.        - Всё выпарили... Это хорошо. У вас ведь тут наверняка строго относятся к чистоте... - с неуместной праздностью в голосе сказал Людвиг, подойдя к зеркалу, под которым находился довольно большой умывальник с никелированными кранами, - Мне помнится, формальдегид токсичен, к тому же взрывоопасен, верно?.. Ах да, скорее всего, тот офицер брился безопасной бритвой, но слишком её наточил, вот и порезался. - Он продолжил, тщательно вымыв руки и поглядев на себя в зеркало. Лицо все еще горело, вдобавок ноги молодого человека начали зябнуть. - А на службе кольдкремом пользуются часто, так что ничего удивительного тут нет...       Скорее всего, Байльшмидт младший просто не мог сообразить, что именно сказать в ответ, но при этом остро почувствовал необходимость ответить хоть что-нибудь. Потому и проговорил вслух каждую из мыслей, что пришли в его голову, пока он слушал.       Не исключаем также возможность того, что молодой человек просто слишком устал с дороги, чтобы сформулировать ответ должным образом - так и подумал Гилберт, когда они снова вышли в коридор и направились в ресторан, причем Людвиг, только что высказывающий свое мнение, теперь молчал, хотя брат не прерывал его.       По пути они снова встретились с медсестрой, всё также с любопытством следившей за ними из-под стекол очков.       В коридоре первого этажа из-за поворота доносился какой-то звук, непонятного происхождения, но при этом столь неприятный, даже мерзкий, что Людвиг остановился, пригвожденный им к месту.       Гилберт пояснил, что это отвратительное клокотание - не что иное как кашель. Однако Людвиг поймал себя на мысли, что никогда, ни при каких обстоятельствах он не слышал, чтобы человек так кашлял. В понимании его, как гостя санатория, кашель - признак того, что человек способен противостоять болезни, иначе говоря, признак наличия жизненных сил. Кто бы ни был тот человек за поворотом, казалось, будто он лишь беспомощно барахтался, не в силах сопротивляться течению своей болезни.       - Видишь ли, - Гилберт поспешил пояснить, когда они двинулись дальше, - некоторые, чаще всего безнадежно больные пациенты иногда оставляют двери своих комнат открытыми, чтобы их страдания были слышны окружающим. Дело этого господина и впрямь плохо. Настоящий австрийский барин, изысканный и аристократичный, наверняка, в прошлом - наездник, он будто был создан для этого. Ну а сейчас... Сам слышишь, в каком он состоянии. Однако, он еще ходит.       - Я, понимаешь, - ответил Людвиг - впервые слышу подобное, так что для меня это все в новинку... Конечно, производит впечатление. Честно признаться, после услышанного кажется, будто от того, что некогда было его горлом, осталось одно лишь месиво...       - Можешь не продолжать, я-то слышу его каждый день.       Людвиг заставил себя более не говорить об этом, однако омерзительный кашель не выходил из его головы. Ему представлялось, будто нутро этого австрийца было отчетливо видно, когда его стенания возобновлялись.       Когда братья наконец-то вошли в ресторан, возбужденно-усталые глаза Людвига блестели.       Внутри уютного, ярко освещенного и со вкусом обставленного ресторана сидела только одна дама. Как сообщил Гилберт, ресторан использовался не постояльцами, но, главным образом, вновь прибывшими больными или теми, кто по каким-либо причинам опоздал к обеду или ужину. Здесь также праздновались дни рождения, благополучные отъезды и положительные результаты общего обследования.       Стоило братьям войти в ресторан и занять столик, та дама, до сих пор читавшая книгу, пересела на другое место, нарочно сев к ним спиной.       - Очень нелюдимая женщина, - осторожно пояснил Гилберт, говоря чуть в сторону вполголоса, - никогда не является в обеденный зал и ест только здесь, при этом всегда приносит с собой книгу. Она лечится здесь так давно, что попала в санаторий еще будучи молоденькой девушкой. Так и живет здесь с тех пор.       - В таком случае, ты по сравнению с ней тоже считаешься новичком, - улыбнувшись, ответил Людвиг, на что брат лишь вновь передернул плечами и взял в руки меню. "Новичок" последовал его примеру и через пару минут изучения меню сделал вывод, что сегодняшний ужин будет отменным.       Столик, что заняли братья, находился на подиуме чуть выше уровня пола, к тому же у окна - без сомнений лучшее место во всем зале. Свет настольных ламп в красных абажурах чуть отражался в зеркально-ровной поверхности паркета. Из приоткрытого окна ничего не увидать: всё окружение, которое занимало Людвига по дороге сюда, уже потонуло в сумерках, но зато молодой человек различил, как неподалеку отсюда играл небольшой уличный оркестр, в основном состоявший из духовых, хотя присутствовали и струнные. Он сразу же представил, как музыканты легко насыщают здешний воздух музыкой, извлекая звуки из инструментов в свете уличных фонарей.       Чуть слышно цокая каблучками по полу к братьям подошла приветливая и расторопная кельнерша [1] в черном платье и белом переднике. Позже Людвига крайне позабавило, что кельнерш здесь зовут "столовыми девами".       Пробежав глазами винный лист, Людвиг заказал бутылку "Грюо Лароз"; затем, изрядно покопавшись в меню, он попросил для обоих фазаний паштет, суп из спаржи, заливной язык и жаркое с несколькими гарнирами. От десерта Гилберт отказался, объяснив это тем, что местная стряпня ему начинала надоедать, в особенности это касалось закусок и десертов. Как он заявил, у местных принято бранить здешний стол, ведь тем, кто провел в санатории достаточно долго, он уже давно приелся.       Однако, когда "дева" подала к столу вино, тот пил с большим удовольствием и, старательно избегая излишней чувственности выражений, вновь высказал удовольствие по поводу того, что в его обществе наконец-то появился человек не из местных, иными словами - с равнины.       - Честно говоря, для меня твой приезд - целое событие, - сказал Гилберт, улыбаясь с каким-то даже облегчением, - Здесь дни весьма однообразны, я хочу сказать: те же лица, те же пейзажи за окном, та же обстановка, да и результаты обследований пока что - те же...       Людвиг уже хотел ответить, но услышал мерное цоканье каблучков за спиной: та приветливая девушка, а с ней еще две "столовые девы", сменяя друг друга, подали на стол три больших блюда и пару тарелок с закусками, и затем удалились.       Тогда молодой человек сложил руки перед собой и неспешно потер их одну о другую, как привык делать перед трапезой - скорее всего потому, что предки братьев имели привычку молиться перед супом. Гилберт же, видимо, успел эту привычку утратить.       - Мне думается, время у вас здесь просто летит, - заметил Людвиг.       - Смотря, с какой стороны на это взглянуть, - ответил Гилберт. - Я бы сказал, что время здесь стоит на месте. Жизнь здесь даже неправильно называть "жизнью", ничего общего с тем, что происходит внизу, она не имеет. - Он неодобрительно покачал головой и налил себе еще вина.       Лицо Людвига по неизвестным ему причинам продолжало пылать. Несмотря на это, он подлил вина и себе, надеясь, что телу перестанет быть холодно. При этом молодой человек остро ощущал какое-то радостное беспокойство, истинный смысл которого оставался для него неведом.       Он осыпал брата вопросами о здешних нравах, надеясь услышать от него больше забавных моментов из местной жизни, не спеша однако рассказывать о Гамбурге, что как раз стремился услышать Гилберт. Впрочем, им обоим была приятна оживленная болтовня друг с другом, о чем бы не шла речь. А когда дама с книгой, сидевшая к ним спиной, встала и покинула ресторан, их беседа потекла еще непринужденнее. Что и говорить, вдали от наставлений старших братья могли позволить себе жестикулировать вилками за столом, строить многозначительные мины с набитым ртом, пожимать плечами, кивать и смеяться.       По просьбе Людвига Гилберту пришлось повторить свой рассказ о бобслеях, еще раз подтвердив его правдивость. И опять, как в тот раз, "новичком" овладел смех, тогда Гилберт рассмеялся и сам, намереваясь сообщить еще много смешного, дабы поддержать настроение.       Он поведал о том, что Людвигу еще предстоит познакомиться с его соседями по столу, среди которых водится немало интересных, забавных, а иногда даже весьма необразованных личностей. Есть одна дама - фрау Энан, которая, кстати сказать, довольно серьезно больна, но подчас просто поражает словечками. Являясь отменной сплетницей, как впрочем и многие здесь наверху, она как-то раз сказала про другую даму - некую фрау Хедевари - что та носит при себе "сковоронду" в целях самообороны. Она называет сковороду "сковорондой", причем вполне серьезно считает эти нелепые слухи правдой - разве не восхитительно?       И оба брата рассмеялись, откинувшись на спинки стульев.       - Хотя, знаешь, вот мы тут смеемся, - произнес вдруг Гилберт, вспомнив о собственной участи, - А ведь я даже не представляю, сколько подобных фраз мне еще придется услышать. Гофрат Цвингли, как правило, называет самый меньший из возможных сроков... Значит мне нужно готовиться к чему-то большему, чем "полгода". Просто.. посуди сам! Я могу столько успеть сделать на равнине за такой срок, но обязан сидеть здесь...       - Послушай... А можно ли тут достать портеру [2]? - почему-то поинтересовался Людвиг в ответ. Когда брат с недоумением посмотрел на него, то увидел, что тот сейчас просто заснет за столом, если уже не заснул.       - Ха-ха, да ты уже спишь! - усмехнулся Гилберт, - Пойдем-пойдем, время бы нам уже лечь.       - Нет никакого времени, - вяло пробормотал Людвиг, и последовал за братом несколько деревянной походкой, словно уже падал от усталости. Однако, он тут же взял себя в руки, стоило ему услышать, как Гилберт, проходя через слабо освещенный холл, сказал:       - Гляди-ка, вот и Брагинский. Мне стоит представить тебя ему поскорей.       Теперь в одной из гостиных и впрямь сидел доктор Брагинский, он читал газету, устроившись перед камином неподалеку от двери, потому Гилберт сразу его приметил. Когда молодые люди подошли к нему, он поднялся, чтобы их поприветствовать.       Вытянувшись ну совсем по-военному, Гилберт заявил:       - Добрый вечер, доктор. Разрешите представить вам моего младшего брата Людвига Байльшмидта - только что приехал сюда из Гамбурга.       - Добро пожаловать, господин Байльшмидт! Не так давно я приветствовал вашего брата точно такими словами, - доктор сказал "не так давно", хотя прошло уже полгода, что несколько задело Гилберта, хотя виду он не подал.       Доктор Брагинский приветствовал вновь прибывшего спокойно, но с большой словоохотливостью и ободряющей солидностью пожал ему руку, словно хотел этим сразу сказать, что в разговоре с ним абсолютно излишне всякое волнение, а уместно лишь радостное доверие и взаимопонимание.       Был этот мужчина немалого росту, почти на голову выше обоих братьев, и потому в разговоре с ними голову свою ему приходилось немного склонять вперед и чуть набок, чтобы заглянуть прямо в лицо. На вид ему было около тридцати пяти. Широкоплечий, плотный, телосложение его могло показаться мощным, однако в нем почти сразу угадывалось подорванное здоровье. Но всё же его бодрый баритон с тягучим иностранным акцентом, живой блеск темных, холодного оттенка глаз и ласковая улыбка странным образом внушали доверие. На нем был темно-серый, почти черный костюм с двубортным пиджаком, поверх костюма он носил шарф, который в купе с воротником тщательно скрывал его шею. Как показалось Людвигу, он придавал облику доктора что-то таинственное и вместе с тем аристократическое.       Столь темная одежда сильно подчеркивала самую заметную черту в облике доктора - необычайную бледность его лица, бледность прозрачную, почти флюоресцирующую, по крайней мере так почудилось молодому человеку.       - Уверен, сейчас вы весьма удивлены многим вещам, но спешу вас убедить, вы скоро привыкнете и будете чувствовать себя здесь наверху как дома, - он довольным взглядом осмотрел "новичка" и спросил: - Вы ведь приехали к нам в качестве пациента?       Уставший донельзя Людвиг делал печальные, просто трогательные попытки держать себя как должно воспитанному юноше в разговоре со старшими. Где-то глубоко внутри его злило, что он находится в столь неподобающей форме, а еще глубже он уже представлял, что в ласковой улыбке и ободряющем тоне доктора Брагинского таится скрытая насмешка.       В ответ на вопрос Людвиг упомянул о только что сданных экзаменах, сроке в три недели, а также о том, что он, слава Богу, вполне здоров.       - Вот как? - удивился доктор, и его улыбка странно померкла, став однако еще шире и сердечней. Он склонил голову на плечо... - В таком случае скажу вам, вы - самый настоящий феномен, достойный всестороннего изучения на благо человечества! Еще ни разу в жизни мне не приходилось встречать вполне здорового человека. И какие же экзамены вы сдали? - поинтересовался он.       - Я - инженер, - скромно, но с достоинством ответил Людвиг.       - Ах, инженер! Что ж, молодец. Но значит ли это, что ни вашему телу, ни душе не понадобится врачебная помощь?       - Нет-нет, огромное спасибо! - Людвиг, улыбаясь, но с настороженным видом чуть попятился.       - Ну-с, в таком случае спите спокойно, господин Байльшмидт, - лицо доктора торжествующе просияло, и он снова пожал руку молодого человека, - Спокойно и с полным осознанием своего великолепного здоровья! До свидания, господа. - Сказал он, как бы отпустив братьев и сев обратно в кресло перед камином, продолжил читать.       Несколько смущенные встречей с Брагинским, братья молча поднялись на свой этаж по лестнице. Гилберт проводил полусонного Людвига в комнату номер тридцать четыре, куда действительно портье уже доставил багаж.       Будучи слишком уставшим, чтобы разобрать весь чемодан, вновь прибывший вынимал оттуда только умывальные принадлежности и ночное белье, и они с братом проболтали так еще четверть часа.       - Значительное у него лицо, - начал Людвиг, - ... и бледное, словно он из воска вылеплен. Даже шарф и тот не бледнее его хозяина. Он всегда его носит? Причудливый человек... Он ведь обиделся на меня под конец?       - Он, знаешь, довольно чувствителен, хотя так с первого взгляда не кажется, - согласился Гилберт. - Он не любит, когда кто-то отказывается от лечения - особенно от психического. Не стоило так категорически отказываться от его врачебной помощи... Но ко мне от тоже не благоволит - я не особо ему доверяю. И все же, время от времени мне приходится рассказывать ему свои сны, должен же он хоть что-нибудь расчленять.       Людвиг с досадой подумал, что доктор абсолютно точно на него обиделся: он не смог держать себя, как подобает, и вот - расстроил кого-то, а потому был недоволен собой.       - Что ж, спокойной ночи, - сказал он брату.       - Чтобы в восемь был на ногах! - ободряюще усмехнулся Гилберт, - Я зайду за тобой, и пойдем завтракать, - сказал он и удалился к себе.       Людвиг кое-как подготовился ко сну, и стоило ему потушить лампу, как сон сморил его. Но он тут же очнулся, вспомнив, что всего пару дней тому назад на этой самой кровати кто-то умер.       "Здесь, наверно, и не один умирал", - подумал он про себя, словно это как-то помогло ему успокоиться. "Просто смертный одр, обыкновенный смертный одр" - подумал он и заснул.       Стоило его голове коснуться подушки, и сновидения не прекращались до утра.       Во сне ему явился Гилберт и предложил прокатиться по бобслейной трассе вместе с ним. Лицо его было столь же бледным, как у доктора Брагинского, и улыбался он точно также - ласково и вызывая доверие. Людвиг поспешил отказаться от поездки, и потому Гилберту пришлось взять в качестве правящего бобслеем австрийца с ужасным кашлем, который уже стоял неподалеку и, дождавшись предложения, согласно прокашлялся - потому что Людвиг даже не представлял, как этот австриец говорит, если он так кашляет. Примерно по той же причине - облик австрийца не был известен молодому человеку - выглядел он никак, а точнее, никак не выглядел, как и положено человеку, о котором ты не знаешь ничего, кроме кашля.       - Конечно же, ведь нам здесь наверху это совершенно безразлично, - сказал бледный Гилберт, усевшись в бобслей и начав движение вниз с горы. Потому Людвиг обнаружил себя горько оплакивающим брата; лицо его продолжало гореть, и от слез жгло щеки, и он почему-то решил, что ему срочно необходимо бежать в аптеку и купить кольдкрем. Но войдя туда, он обнаружил доктора Брагинского, стоявшего за операционным столом и усердно расчленяющего что-то. Что-то оказавшееся его собственной душой, которая тоже никак не выглядела, потому что Людвиг не мог знать, как она выглядит, но при этом абсолютно точно знал, что на столе лежала именно душа доктора.       Затем ассистент передал обрубок души женщине - это была никто иная как фрау Хедевари, которая положила душу на "сковоронду", искусно поджарив ее до аппетитной корочки, и подала на стол Людвигу. Тот почему-то рассмеялся, но приготовленная душа, быть может, и вызывала аппетит у кого-то, но только не у него.       Вот так молодой человек и провел ночь, попадая из одного сна в другой, пока в полуоткрытую балконную дверь не постучало утро.