Крылатое божество-змей

      Меня мучил жар. Горячие приливы накатывались на меня волнами, и в то же самое время тело обжигало скользким холодком. В голове все смешалось-закрутилось в один сплошной узел: день и ночь, свет и тьма, жар и холод. Воспоминания о моей Милице не приносили более облегчения, не дарили больше покой ее ласковые руки, сделались мукой горькой. Сойка моя востроглазая! Как смела ты бросить меня одного – одинешенька в юдоли скорбной, негоже самой тебе наслаждаться уютом наших долин красных да благодатных и упоением вечеров сладостных, где воздух смешан с запахом жасмина и негой далеких костерков, где отец поджаривает сочные куски телятины, в то время как я вынужден томиться здесь в этом пекле постапокалиптическом, забыв, каково оно, тепло людского тела и как пахнет родимый дом! Я воскрешаю в памяти прекрасные моменты отрочества, где в танце кружусь с Роксаной теплым летним вечером в канун праздника урожая. Я помню каждый цветок в ее волосах угольных, отблески огоньков шальных в сиянии обсидиановых глаз и капельку меда сочной пахлавы*, застывшую в уголке губ алых, лёгкий бриз с моря, теребящий складки простого суконного платьица. Я помню все вплоть до стебелька травушки – былинки, переплетенного с моими светлыми прядями, но более ничего не чувствую. Я сжимаю своего деревянного бога в кулаке, пока он не распарывает огрубевшую кожу и капельки кровушки питают иссиня-черное в темноте дерево, да в нем и остаются навечно. Я знаю, что эти гадюки-безбожницы говорят о нем, но мне плевать, что они об этом думают, не знают они о нем ничегошеньки. Разве им понять, что эта деревяшка - мой талисман, удержавший меня от богомерзкого желания распороть собственную шею от одного уха до другого? Разве и сейчас не хранит он меня от напасти в мои самые скорбные дни? Невдомек им, недалеким, что нельзя поймать неуловимое да объять необъятное. Не постичь, не принять, не вобрать, пока разум твой увяз в силках. А просветление так скоро!       Но паутинкой заросла душа. Вороны черные беду накликали. Мне по-прежнему со всем покончить хочется. Желаю в сердце просто согреться, просто проснуться в постели сухой да теплой без чертова желания немедленно сгинуть со свету! Неужели я прошу многого? Но нет, судьба – злодейка продолжает исподтишка наносить удары, целясь в самые больные места, чтобы я в очередной раз волком серым взвыл на луну. Ну и хуй с ним, выть так выть.       Сознание на миг проясняется. Что, блядь, это было? Я что, поел отравленных ягод? Очи мои снова застилает. Я утонул в водице черной, коснулся дна и снова выплыл. Я кажется прозреваю, я вижу логические связи там, где не замечал их ранее. Я будто внутри коллективного разума – улья пчелиного, я песчинка, я лишь крохотный винтик в огромном отлаженном механизме, но теперь я все вижу. Я часть чего-то большего, но я связан с каждым элементом, глаза мои повсюду, ни одна мелочь не ускользает от меня, мои руки протягиваются к краю вселенной, мне все подвластно. Глаза мои синие и черные, зеленые и серые, фиалковые и медовые, мои уста глаголят на всех языках мира: ныне существующих и давно уж мертвых. В полюшке так уютно от мысли, что это бог–змей даровал мне все это за верное служение, что я могу расслабиться наконец-то, ведь теперь он позаботится обо мне. И я не должен позволить силам злым разрушить прекрасный и совершенный в своем воплощении организм. Я давеча был слеп, одинок и пристыжен. Зло поганое выбрало меня, нападало из-за угла и снова скрывалось в тени колючей, не давая разгадать себя, утекая в темные расщелины камней до крика первых петухов. Но теперь я знаю, с чем бьюсь, зло обрело свой лик, и я запомнил его в мельчайших чертах. Как бы оно ни пряталось, теперь я знаю, где оно, я буду его преследовать и однажды нагоню, чтобы коршуном яростным нанести решающий удар. Какой же я идиот, что сразу не понял, кто это, что я позволял злу напиваться своей собственной кровью! Но больше этого не повторится! Внемли мне, владыка крылатый! Молви, что должно делать мне, и я последую рабом покорным.       Высокий до рези в ушах голос вырывает меня из полудремы сладкой, я вижу свое тело, я вышел из него временно, оно валяется грузом бесхозным у наружной стены в радиоактивном снегу, кажется, я шел покурить тогда сто веков назад. Нет, не покурить, я хотел проследить за четверкой таинственной девиц невоспитанных, поджидал их, чтобы потом незаметно проследовать незаметно за одной из них, ибо разделились они, чтобы выполнить каждая свою часть задания, но потом они встретиться должны были в местечке условном, и там бы я помешал им завершить свою миссию злодейскую. Но теперь я знаю, что это был неправильный план изначально.       Я проследовал за голосом, я был в тени, что чернее ночи, и она меня не видела, да только я в свете луны мог полностью разглядеть ее лицо, и это был лик самого зла, теперь я знал это точно. Движется в мою сторону, где уже я сплел паутину надежную, пугливо озирается, но не увидит меня, если не знает, куда смотреть, если не знает, что искать, я стою в нише и не подвластен ее взгляду. Змейка крылатая с очами красными горящими дает мне знак: пора! Она пересекает дорогу, проскальзывает мимо меня медленно и, когда она уже почти прошла мимо, я тихо произношу:       - Фальшивка. - Птичка вздрагивает, крылья хлопают да рвутся назад, да только не успевает. Я наношу удар по голове, подхватываю обмякшее после увечья тело и тащу его в сторону, противоположную той, куда направились подружки закадычные.       Я перевел дух только тогда, когда мы оказались вдали от взглядов назойливых, которые могли бы нас заприметить. Вот бы удивился Эмилио, узрев, как я тащу обмякшее тело милой лицемерной подруженьки! Я хихикнул как настоящий злодей из популярного фильма.       Взгляд мой скользнул по почти засохшему кровоподтеку на лице невзрачном и ненавистном, застыл на свежей глубокой царапине, тянущейся стежкой извилистой от плеча до самого локтя. Привычной подростковой куртки на ней не было, разорванные края свитера тонкого впитывали влагу кровавую. Я похвалил сам себя за удачно проведенную операцию. А потом, влекомый любопытством, разорвал я рукав хипстерской тряпки до конца, завороженно уставился на струйку крови, стекающую по руке девицы мерзкой и казалось мне, что это самое прекрасное, что видел я в своей жизни короткой и грустной. Не мог оторваться от безупречного пореза вдоль руки, исторгающего поток ароматной крови и запах насилия, кажется, она поранилась о железный прут, пока я тащил ее небрежно, натыкаясь в тьме непроглядной на обломки канувшего в лету постмодернистического прошлого. Я мечтал о бесконечности и всепрощении, пока рисовал неведомые символы на ручке белой кровью ее же собственной, погружал палец в исток раны, края ее оглаживал и смягчал, пальцы в крови пели и шли алыми следами вверх по плечу, творя крылья и цветы весенние на прохладной коже. Узоры искусные покрыли тело неотзывчивое: руки безвольные, шейку трепещущую да щеки увядшие, делая их обладательницу почти полубогиней осенней печали.       Я чувствовал обновление и воодушевление, я гладил талисман крылатый и ощущал спокойствие и уверенность в себе. Проверил еще раз надежность узлов крепеньких на шее, я ведь хотел сначала связать ей руки, но потом подумал, что будет потеха, если я прислоню ее к старой ржавой батарее и привяжу ее как собаку за шею. Она – баба мелкая и немощная, своими свободными ручонками она все равно не сможет мне ничего сотворить. Я дернул еще раз батарею, к которой девка наглая и двуличная была привязана, чтобы когда она пришла в сознание, не могла бы вырваться и убежать, а прочувствовала бы до конца всю глубину отчаянья и страха. Демон прячется за сотней масок, но, в конце концов, он будет наказано теми же методами, каким он орудует для достижения своих целей. Мне лишь осталось дождаться, когда он пробудится, плененный, но еще не сломленный.       Слабое шевеление послышалось в углу сыром, тихий стон почти звенел в ушах колоколами. Фальшивка потихоньку приходила в себя. Она не сразу поймет, что происходит, я хорошо ее стукнул, ее голова должно быть раскалывается, не скоро она обретет былую прыть. Если обретет вообще.       - Господи, как же больно... где я?       Она склонилась бы да сгорбилась, чтобы дать возможность телу отлежаться, прийти в себя, но узлы мои держали шею крепко, не давали расслабиться. Руками дрожащими схватилась за шею, удавку нащупала, всхлипнула тихо и в истерике замолотила руками израненными и ногами затекшими во все стороны, чуть не угодив конечностями в пламя горячее. Пока она была в безсознании, я развел костер от скуки. Нарочно расположил его так близко к ней, что надумай она залежаться слишком долго, разбудил бы ее благодатный огонь. Жаль, что она очнулась слишком рано, пламя могло бы очистить ее от скверны.       Я четко вижу ее метания в отблесках огонька и в полосе света от месяца ясного через дыру в потолке этого заброшенного склада, который я сразу присмотрел, едва мы забрели в эти места. Воробышек облезлый паникует, высвободиться из силков силится, но силки крепки, а сама она еще слишком слаба, нет силушек даже на слабое сопротивление, хоть и старается изо всех сил.       - Черт, черт, черт! Что за херня? - вскрикивает она, и, наконец, глаза-окатыши ее должно быть привыкают к темноте потому, что теперь они смотрят прямо на меня, и в их глубине нарастает страх холодный да липкий.       Я выступаю вперед под луну, чтобы она могла меня видеть.       - И-иво...       - Вечер добрый, Азия.       - Отпусти меня, мерзкий пидор, немедленно! Иначе я выпотрошу тебя, как только освобожусь! – орет дурниной баба, но я больше не злюсь, она только что расписалась в своём бессилии своими пустыми угрозами.       - Заткнись, сука. Нихуя ты мне не сделаешь.       - Давай поговорим, давай все обсудим! Мы все знаем. Все из-за этого хабара, я знаю о нем. Ты носишь его у себя на груди, и он управляет тобой!       - Ты ошибаешься, Фальшивка. И ты дорого за это заплатишь.       - Это не ты, это проклятый артефакт говорит в тебе!       - Ты начинаешь меня бесить, я ведь был в хорошем расположении и собирался убить тебя быстро.       - Ты не в своем уме, Иво, пожалуйста...       - Но ты, наглая девка, не понимаешь хорошего отношения, не ценишь его.       В моих руках блеснул нож, я предвкушал кровушку горячую, вытекающую из ее горла и согревающую мои ледяные пальцы. Мои глаза будто ослепли, во тьме египетской не замечал уж ничего, кроме нечистой силы лика, искаженного гримасой ужаса в глубине ледяных глаз, мне так отчаянно хотелось мучить их обладательницу, чтобы наслаждаться им вечно, пока я не насыщусь ее страхом. Я решил для начала слегка проткнуть легкое, это мучительно больно, придётся бороться за каждый глоток воздуха, пока алая как известные паруса пена не выступит на губах, и тогда можно начать обратный отсчет, ей останется не больше пятнадцати минут. Горе луковое, печаль моя кручинушка, смотри на меня волком раненым из глаз чуждых, из душеньки непутевой, смотри да не засматривайся!       Я приближаюсь, с легкостью отражаю ее удары и подавляю малейшие попытки сопротивления, лезвие острое аккуратно касается груди, бежит по ребрам, летит задушенным воплем, и маленькая ручка одним резким движением рвет на груди моей шнурок кожаный, хватает талисман родимый и бросает его в прямиком в пламя. Одновременно тело бренное наполняется болью и напряженной стрункой тянется – тянется, да все не рвется, глаза норовят вылезти из орбит, из горла будто хрип доносится. Но не до этого мне сейчас.       Я бросаюсь к костру и, натянув рукав куртки на кисть, копаюсь в горящих поленьях, пытаясь выудить оттуда деревянное божество. Змей трещит, плывет – разливается, глазки – камешки сверкают рождественскими огоньками, пророчат мне долю горемычную да геену огненную. В воздухе запахло паленой кожей, тошно стало от боли и от осознания собственной человечности, улей покинул меня, но тщетно продолжаю рыться в пламени, пока не валюсь на бок и не теряю сознание...       Я шел по длинному фиолетовому туннелю, а крылатое божество-змей следовало за мной по пятам. Бог-змей гаденько хихикал да приговаривал, что у туннеля этого конца нет, пахлава теперь готовится без меда, ибо весь мед на свете испарился, и ничего сладкого более не отведаю я, а еще говорил, что танцую я ловко и поэтому буду самым лучшим тамадой на праздновании конца света. У божества были круглые глаза-окатыши голубого цвета и маленькие ножки, обутые в детские кроссовки с ядовито-зелеными шнурками. Я пытался ударить его, но змей неуловимым вихрем всегда оказывался на сантиметр дальше, и кулак мой каждый раз не мог дотянуться.       Очнулся от назойливого тормошения. Я с трудом продрал глаза, в них искры пляшут, голова раскалывалась от боли, конечности онемели, ладони саднили.       - Где… в фиолетовом коридоре...       - Иво, наконец-то ты очнулся! Мы тут в каких-то развалинах, - послышался мягкий, но настойчивый голос.       - Где я... Улей змеиный обещал позаботиться обо мне!       - Вообще-то в ульях пчелы, а не змеи, а вот змеи... Впрочем, сейчас не это важно.       - Иначе крылатое божество найдет меня...       - Иво! - слабый голос почти кричит. - Посмотри на меня!       Я оборачиваюсь и тут же встречаюсь взглядом с болотными глазами-пуговицами. Это была самая обыкновенная девушка, хоть и очень бледная и довольно странная. Она полулежала, привалившись к облезшей стене. Вся ее левая часть ее тела была изукрашена кровавыми татуировками, синяками и ссадинами. Узоры вились–струились от скулы по щеке, вниз по шее да спускались по плечам, завершая бег на запястье. Темные грязные волосы вылезали из растрепавшегося пучка, но не скрывали вытянутого усталого лица. Одежка ее испачканная да разорванная, кровь блестела из прорехи в районе ребер. Я не узнавал ее, но лицо было смутно знакомым, и казалось мне, что я даже знавал ее когда-то.       - Иво, всё будет хорошо. Хорошо, слышишь меня? Божество тебя больше не достанет.       - Не… не достанет?       - Нет. Я высвободилась из пут, но ты должен отнести меня в лагерь. Сама я не могу идти из-за раны. Давай поспешим, иначе я долго не протяну.       - Х-х-хорошо… Но я… я не знаю, где лагерь…       - Я покажу дорогу.