как мотылёк

Не понимает Анисий, как он соглашается, словно сам дьявол ведет, кивнуть заставляя. Ком в горле, голова будто опилками набита, и тело вовсе не шевелится, и такой ужас сковывает: уйти от Эраста Петровича, не видеть больше Шефа, не слышать его похвалу, не обнимать его, усталого. И смерть кажется вовсе не страшной и совершенно невозможной. Чужой, далекой, игрушечной… — Что, правда так любишь Эразма? — спрашивает Зуров участливо. Снова Анисий кивает беспомощно. Любит, а как не любить Шефа? Анисий, наверное, как увидел его впервые, так и пропал. До Шефа и не думал, что так можно — враз лишиться души и сердца. — Понимаю, — Зуров кивает, карты перемешивает, на стол кладет аккуратной стопочкой. — Эх, видел бы ты меня в молодости, мышонок. Я же тогда вправду стрелять был готов — за один взгляд неверный на мою любовь. Тянем? Анисий берет. Переворачивает. Красная. — Снова везет. Ну-ну, — Зуров кивает, сам тянет карту. Переворачивает. Красная. У Анисия кружится голова, будто он перепил накануне. Тянет. Красная. — Я все понять не мог, чего же ты Эразму сдался. Рожей не вышел, — Зуров загибает пальцы. — Характером, извини, тоже. Ты же мышь дрожащая, а Эразм… Эразм — он мрамор, он холод, он замок неприступный, — и улыбается Зуров так, нежно почти. — Его нужно штрумовать, его нужно тормошить. Растирать, как обмороженного, чтобы на живого походить начал. А? Скажешь, не прав я? Тянет. Красная. Анисий трогает стопку карт дрожащими пальцами. Не может везти столько раз подряд, он не Шеф. Смерть трогает его шею холодной костлявой рукой, мешает дышать. Хочется оттянуть немного. — И вдруг — тебя пригрел. С чего бы такое отношение, мышонок? Чем Эразма взял? Смотрит Зуров цепко, будто и правда на ответ надеется. А какой ответ может быть, если сам Анисий не понимает и не поймет (теперь уже — точно никогда), что нашел Эраст Петрович в его никудышной персоналии. Тянет. Красная. Анисию хочется разрыдаться. Зуров — весело подкручивает ус. — Мне как-то пуля — вот так у виска чиркнула, — показывает пальцем. — Чуть в штаны не наложил. А в полку смеялись, мол, Зурова на поле брани ничего не возьмет, Зуров свою жизнь окончит в кабацкой попойке. Ошибались, черти. Выкладывает карту. Черная. А спокойно так, будто не ему. — Мы с Эразмом начали тем, что стрелялся он, а закончим тем, что стреляюсь я, — усмехается Зуров. — Есть же в мире справедливость, а? Как у этих, которых в простынях ходят… Карма, о. Анисий смотрит тупо и все пытается осознать: он выжил. Выживет. Он выживет и получит Шефа. А Зуров — нет. Вот она, победа, как и хотелось. Да? Берет Зуров пистолет, гравировку на нем оглаживает любовно. — Эр-разм, р-романтик. Из вашего пистолета, почти как вашей рукой, Тюльпанов. Вы не обижайтесь на меня долго, такой уж я человек. Ну… — Стойте! — вскрикивает Анисий. Зуров, будто не слышит, к виску подносит пистолет. Глубоко вдыхает, закрывает глаза. — Стойте, я прошу! — Тише, мышонок, Эразма разбудишь… Карточный долг есть карточный долг. Все честно, не корите себя, так распорядилась судьба. — Стойте! — верещит Анисий, подскакивая с места. — Стойте, не надо, вы что, ополоумели! Граф, бог с вами, забудьте про долг, забудьте все, забирайте Шефа, оставайтесь, я уйду, я сам уйду, не надо, не надо, себя не губите! Совсем не соображает ничего — через стол кидается, в руку с пистолетом вцепиться пытаясь, а как грохает близенько выстрел — аж уши закладывает — так на вой срывается страшный, и света белого не видит, и жизнь ему сейчас не мила — ни с Эрастом Петровичем, ни без. Хохочет граф Зуров, кривится немного. — Ай, бешеный, локоть из-за тебя отбил… ну-ка не реви, не реви, кому говорю… — К-какого дьявола! — с треском распахивается дверь, запирал ее Зуров, да Эрасту Петровичу одного толчка плечом хватило, чтобы замок поддался. — Вы что, стреляли?! — Ай, Эразм, не беснуйся, холостыми, — пуще прежнего заливается Зуров, и Анисий заливается — только не смехом, а рыданиями, и все остановиться не может, и никак не складывается вместе, почему Зуров жив после выстрела в голову, и хочется только в ноги Эрасту Петровичу кидаться и каяться. — Ипполит, — холодом страшным обдает голос Шефа. — Не говори мне, что это то, о чем я думаю. — Славный у тебя мышонок, — Зуров посмеивается. — Славный, мне нравится. — Ипполит, ты испытываешь мое терпение. Граф замолкает, усмехается, а Эраст — рыдающего Анисия обнять тянется, гладит его по голове, и не верится Анисию, что Шеф все еще может смотреть на него так ласково. — Мне так жаль, — бормочет. Как же мало одних этих слов! — Я знаю, Анисий, бедный, я вас ни в чем не виню. — Ой, Эразм, что ж ты так без уважения. Играть-то мышонок согласился. Да не абы что принял ставкой, а твои поцелуи. И так мерзко Анисию делается от того, как это прозвучало! Будто взаправду Шефа разыграл, как кошель или часы. — Ипполит, поди вон. Смотрит Зуров на Эраста Петровича долгим взглядом. Встает не сразу. Сначала — на колени поднимается, руку белую шефову в свои две лапищи берет, да к губам подносит, взгляда не отрывая от Эраста Петровича. — Как прикажешь, Эразм. Где найти меня — сам знаешь. Шеф руку отдергивает, поджимает губы. Только дверь закрывается — Анисия снова разбирают слезы. — Прав он, Эраст П-петрович, прав, зря графа гоните, меня гнать нужно… Опускается Шеф рядом с ним на колени, обнимает крепко, целует анисиеву дурную голову, и лицо некрасивое, от слез мокрое. — Ипполит д-дурак. И вы тоже. В угол бы обоих, на г-горох. Развели тут… Он вам ноги п-переломать не обещал, если с-сердце мне разобьете? Нет? П-поразительно. И п-почему мне на роду написано любить б-бедовых…