It's getting hard to be someone

Раньше Дирк рассказывал все Джеку. Тому, с гитарой. Правда, когда Свлад впервые ступил на дощатый пол «Земляничной Поляны», Джек был только безумным собирателем кассет. На них не было названий. Их было пять. Точнее, пять с половиной. Эту половину Джек любил больше прочих – она была без упаковки. И даже если бы в приюте был кассетник, он бы не воспроизвел эту, полусломанную. Первым делом Джек спросил у Свлада, есть ли у него магнитофон. Свлад только покачал головой и кинул виноватый взгляд на свой маленький черный чемодан. Джек выдохнул: «Ясно». И продолжил крутить в руках свою любимую кассету. Свлад раскладывал вещи в тумбочке, которая только недавно стала его. Скоро должна была прийти Мисс Мари и представить его другим. Или что-то такое. Он, на самом деле, даже не был уверен, что ее звали Мари, а не Тереза там или Джейн. Он, на самом деле, даже не знал, зачем ему складывать эту рубашку, если теперь все, что у него есть – эта разваливающаяся тумбочка. И пустота – пустота в этой тумбочке, которую он пытался заполнить своей одеждой, и пустота где-то глубоко внутри, в которой все только тонуло, и в которой Свлад боялся исчезнуть. Потом пришли галдящие мальчики с облупившимися носами и разбитыми коленками. Они толкались и шутили, их слова тонули в смехе. Мальчики на разные лады повторяли странное имя Свлада, но потом сошлись на том, что оно очень даже ничего и звучит круто. Свладу не надо было, чтобы он звучал круто, ему надо было, чтобы его перестали пожирать глазами. Он чувствовал, как накаляются дужки его очков от чужих взглядов. Мисс Мари сказала, что теперь они семья. Но разве так бывает. Джек вроде тоже был не в восторге от мальчиков. Он сидел со своими кассетами и пытался прочитать стершиеся буквы на одной из них. Свлад и Джек опять остались одни в комнате. Их обволакивала теплая тишина. — Так тебя зовут Свлад? Мне нравится. Больше таких нет. А Джеков у нас аж три. Джек Маленький, Джек Большой и я. Чудной. — Почему Чудной? — Свлад повернулся, кровать протяжно заскрипела. — Потому что ношусь с кассетами, которые нельзя услышать, и не люблю джем. Ты как будто не подумал, что я странный, — Джек хмыкнул. Хотя лучше бы он этого не делал, потому что так получилось еще грустнее. — Ну, не особо странный. У тебя же могло быть две сломанные кассеты. А так – только одна. — Это комплимент? — Не. Молчание опять закралось в комнату. Только на этот раз какое-то уютное. Снизу были слышны крики мальчиков и замечания воспитательниц. Время плелось и запиналось – а Свладу так хотелось, чтобы была ночь поскорее. Чтобы он заснул и ни о чем не думал. Джек скрывался за потрепанной книжкой, встряхивая головой, потому что рыжая челка постоянно лезла в глаза. Джек ложился поперек кровати и вдоль, подкладывал под голову подушку и снова ее убирал. Он шептал каждое прочитанное слово, и Свлад занялся тем, что пытался угадать, о чем же говорится в предложении. Время доволоклось до нужного часа. Мальчики доскакали до кроватей. Их шепот прыгал от одного к другому, перемахивал через подушки и замирал в углах комнаты. Сон незаметно подкрался, босыми ногами ступая по полу и следами оставляя дремоту. Только Свлад лежал с открытыми глазами, вцепившись в простыню, которая пахла лавандовым порошком. Совсем незнакомым. Ему хотелось выйти в прохладную темноту коридора, не скованную паутиной забытья. Половицы заскрипели, отозвавшись полуэхом в чьем-то бормотании. Каждое движение порождало в комнате что-то звеняще-шумящее. Дверь со вздохом пропустила Свлада, его ноги зарылись в ковер. Пахло пылью и пустотой. Было хорошо. Но надо было идти. Надо было куда-то вниз. Вдруг - помада, магнитофон, красивый голос, гитарьи струны, опять повороты, смех, рыжая челка, каштановая, локоны-локоны-локоны и снова помада. Маленькими осколками кривого зеркала – изображения не наставшей реальности. Они возникали вот так – ниоткуда. И исчезали никуда. Между век – песок. Свлад протер глаза. Пол немного качался, перила помогали не упасть. Первый этаж представил выбор из двух сторон: свернуть направо или налево. Свлад хотел направо, но почему-то пойти получилось только налево. Тут дверей было меньше. Тусклые таблички, ловя отблески маленькой лампы, сообщали о предназначении комнат. Свладу понравилась одна – там было написано слово «Склад». Может, там были старые фотографии мальчиков, которые уже давно здесь не жили. Или странные железки, которые можно было поставить на тумбочку и считать за произведения искусства. Потому что искусство – это видеть. За плечом послышалось сопение. Свлад обернулся – выхваченные тусклым светом, блеснули рыжиной волосы. Это был Джек. Немного виноватый. С любопытством, беспокойно прятавшимся в кончиках обгрызенных пальцев. Джек решил что-то сказать: — Привет? — То есть за мной шпионить – так это пожалуйста. А здороваться – так ты не уверен? — Кто бы тут об уверенности говорил. Ты вот уже вечность не можешь тронуть ручку закрытой комнаты. Свлад пожал плечами, но толкнул дверь. Она, на удивление, поддалась. Яркий свет ослеплял. Вырисовывались обомлевшие фигуры воспитательниц со смазанной помадой – одинаково красной. Одна девушка торопливо собирала волосы в пучок. Потом распускала и снова собирала. Каждый раз пучок был безупречен. Вторая пыталась что-то сделать со своими руками, как будто из них вырвали что-то очень важное. Окинув взглядом мальчиков, она решилась что-то сказать: — Джек! Добрый вечер! Знаешь, а я нашла магнитофон! — Мисс никогда в жизни не звучала так бодро. — Правда? – Джек забыл о том, что надо было говорить шепотом. Потому что как было можно в шепот вместить все его мечты. Воспитательница протянула кассетник Джеку. Кивнула Свладу. — И никому - ничего. — Ничего о магнитофоне? – Свлад удивился. – Но его же все увидят. — Ничего о… - воспитательница запнулась. — О нас, - вторая закончила фразу и вроде даже оставила пучок в покое. "Странные," - затворив дверь, выдохнули мальчики. Свлад не очень понял, что случилось. Знал только, что Джек сейчас счастливый. Кто-то же должен быть. Следующим утром Джек отдал ему свою порцию джема. Они поставили кассету. И мужской голос пел про земляничные поля. И про то, как он хотел бы, чтобы его туда забрали. Джек сидел перед магнитофоном, ловя каждое слово. Ставя кассету еще раз и еще. И с восторгом повторял: «Это про наши «Земляничные поля»! Понимаешь? Понимаешь?». Свладу надо было еще прожить, наверное, тысячи таких дней в этом домике со скрипучими половицами, чтобы приставлять к его названию «наш». Но ему хватило тех прожитых лет на свете, чтобы слушать ту же песню целый день подряд и не просить ее выключить. Апельсиновый джем и битлз немного заполняли пустоту чем-то тепло-оранжевым. В «Черном Крыле» оранжевый был только полоской на его комбинезоне, причиняя сладко-горькую боль своим существованием. Дирк шел по коридору, отрицающему всякие цвета, меж двумя надсмотрщиками, отрицающими все, кроме «есть» и «отставить». В палату Молоха врывалось солнце. Стены, полы, кровать и занавески – все было белое. Молох, как было всегда, сколько Дирк помнил, лежал с закрытыми глазами. Сегодня Дирк пришел и спросил, как Молоху здоровится. Он, как бывало, не ответил. Дирк решил, что хорошо. Только вот у него было не очень. Он заблудился. Ведь Дядюшка сделал для него так много, но почему тогда он пах опасностью и Дирку хотелось от него бежать. Почему Дирку не нравилось с ним говорить. Почему единственный человек, с которым можно было беседовать, все равно никогда не ответит. И старше его раз в сто. Хотя Дирк никогда не умел считать, но он, вероятно, точным образом донес степень отчаяния. У Дирка не получалось предугадывать и вытягивать нужные карты. Он, наверное, с самого начала вытянул не ту. И потому оказался в этой серой клетке. Скоро клетки его организма тоже превратятся в серые. Он ни на что не был способен, он был самый обычный, да еще теперь – вымоченный в хлорке и режиме. Ему было тошно. Что делать? Что делать? Его шепот растворялся в медицинском воздухе палаты. Молох все так же безмятежно и безмолвно лежал. Но Дирк и так знал ответ. Бежать.