The Prince, The King, The Death

Чёртова Азгеда вымораживала не только нервы. Сучий холод просторов, на метры вниз покрытых снегом и льдом, заставлял дрожать, как те вибрирующие машинки скайкрю, и стучать зубами почище кастаньет. И бред это всё, что мол, у тех, кто принадлежит клану — высокий иммунитет и устойчивость к холоду. Они просто заливаются, как скоты — ему же пить претит. Поминутно чихая, принц натягивает на себя третье одеяло — это не мешает ему лежать в одежде и материться от бессилия и озноба, когда подушка, которую собирался перевернуть, выскальзывает из неловкой, слабой ладони, летит на пол. Нагнуться, чтобы поднять её — выше его сил, единственное, чего сейчас хочется — чего-нибудь горячего, чтобы драло горло и отогревало изнутри, да поспать, не пробуждаясь каждые полчаса, чтобы перевернуть горячую подушку на другую сторону. Ах, да, она же упала. Собравшись с силами, как заправский тюлень, коих можно в обилии встретить на берегах ледяного моря, принц переворачивается, свешивается с постели, хватая неугомонный, словно наделённый собственной волей, и наконец-то достаточно холодный мешок с перьями, с тихим, но невероятно жалобным стоном укладывая на надлежащее ему место. — Не скулите, — Роан вздрагивает — совсем ему плохо, она ведь не скрывалась даже и тем более не подкрадывалась, не мог он ее не заметить и все же — не заметил. — Холодно? Опустив на деревянный стол поднос, Эко подбрасывает в пламя дров, подходит и кладет узкую ладонь на лоб принца. Горячий и сухой, что твоя головешка. Роан из-под трёх одеял глазами своими кошачьими за телохранительницей следит, кутается, словно птенец в гнезде. Эко вздыхает и срывает с принца одеяла. Точнее, пытается. В глазах у Роана какая-то совершенно детская обида, он хватается за край верхнего покрывала, тянет обратно. Девушка отступает, покачивая головой, отходит к столу, проверяет температуру воды со спиртом в чаше, и возвращается обратно к постели больного. — Ваше Высочество, — на секунду она сама изумляется непривычной заботе в голосе и уже гораздо строже продолжает: — Отдайте одеяла. — Не дам, — голос хриплый, совсем тихий и чужой. — Холодно. Ладошка разведчицы, что так ловко натягивает тетиву, на мгновение приносит облегчение, хочется урвать ещё этого касания, этой блаженной прохлады. Если бы рука девушки не нагревалась от его тепла, он бы так и спал, попросив не покидать его. Но всё было куда хуже. Эко собралась его лечить. В другой ситуации — получив стрелу или рану от клинка — он бы с удовольствием дался в заботливые и строгие руки, но сейчас… Сейчас просто хотелось покоя, этой безмятежной прохлады, и, пожалуй, пару одеял сверху. — Есть молоко? Хочу молока. Принц канючит тихо, и в самом деле будто ему не двадцать, а пять, хнычет действительно обиженно и досадливо, когда ладонь снова тянет одеяла — но отпускает послушно, замирая при мысли, что его сейчас заставят ещё и раздеться. — Просто молока. Пожалуйста, — он почти пищит, едва слышно, даже втягивая голову в плечи, старшась не столько лечения, сколько самого лекаря. Эко не только мёртвого разговорит, но и королеву заставит делать то, что ей нужно. Куда ему с матерью-то тягаться. — А ещё лучше — с мёдом. Грозный воитель ледяного народа. Вы только посмотрите. Молока ему принесите. С медом. — Ещё что-нибудь, мой принц? Пока Роан думает, Эко быстро стягивает с него верхнюю одежду. Принц вяло сопротивляется, чихает раз за разом. Только сейчас становится заметно, как сильно его лихорадит — в жарко натопленной комнате Роан мёрзнет, смотрит на Эко угрюмо, обхватив себя руками за плечи. — Ложитесь. Спина у него ещё горячее лба и вся в шрамах, в едва затянувшихся порезах. Кое-где желтеют синяки, оставшиеся с их последней тренировки. К завтрашнему утру от них следа не останется — на Роане заживает все, как на собаке, но пока что Эко старается не касаться их, но все равно задевает. Принц стоически молчит, не шипит и не ругается, ибо знает — бесполезно. Запах спирта бьёт в нос, заполняет всю комнату, заставляет морщиться. Эко дышит ровно и не глубоко, проводит вымоченным обрывком ткани по плечам Роана, обтирает спину. Принца колотит, и он впивается в несчастную подушку, будто это она виновата в его болезни. — Я быстро, — беззвучно поднявшись, Эко выскользнула из комнаты. Он ругает разведчицу на все лады за подобное самоуправство, но, разумеется, про себя — не в том он положении, чтобы сопротивляться, а то и последние одеяла Эко отберёт. Он молчит не стоически, вопреки ожиданиям, в потому что ничего не чувствует — жар и слабость как-то покрывают боль от того, что девушка затрагивает раны, этого он не замечает. А в подушку Роан не впивается, а обнимает, потому что она, как минимум, не лечит его, и вообще — молчит, а ещё прохладная, как руки Эко. В неё хочется вжаться и не отпускать. — Шкуру. Ту, походную, самую тёплую, — просит он, и голос его как-то выравнивается, видимо, обтирание начинает действовать, нейтрализуя потихоньку температуру. «И тебя рядышком» — это он уже произносит одними губами, в удаляющуюся по-мужски узкую, и от того ещё более привлекательную спину, сам не понимая, бредит ли, или говорит серьёзно. Принц ждёт свою разведчицу, натянув одеяла повыше, но не решаясь вернуть одежду на прежнее место, а то мало ли что ещё взбредёт-таки Эко в голову — жар спадает, становится легче, и желание уткнуться в прохладное, хрупкое плечико в нём растёт с новой силой. Он прячет это за насмешливым прищуром, когда девушка возвращается, и только по её взгляду понимает, что его попытка провалилась. Эко даже не сомневалась, что стоит ей выйти из комнаты, Роан тут же укутается обратно в одеяла, но осознанно позволила ему это сделать. Маленькая поблажка капризному больному, не больше и не меньше. И вот теперь она смотрит на его хитрый кошачий прищур, словно хозяйка на нашкодившего любимца — строго, но разве можно же на него всерьез ругаться? — Я принесла молоко, мой принц. В уютном полумраке душной комнаты, среди потрескивания пламени это обращение — «мой принц» — звучит совсем не так, как на людях. Эко сама понимает, что говорит это гораздо мягче, нежнее, чем следовало бы сказать, но что поделать, если именно сейчас она как никогда ясно осознает — принц действительно ее. Подойди, протяни руку — ткнется горячим лбом, словно требующий ласки кот, сделай шаг ближе и… — С мёдом. Кружка опускается на стол рядом с постелью, и Эко спешно отступает. Как же душно, как жарко в этой чертовой комнате, даже щеки начинают гореть, словно от смущения. Хорошо хоть в темноте не видно. — Шкуры нет. Никто ее не видел с последнего похода. Вам нужно лучше следить за своими вещами… принц. И отчего-то это «мой принц» звучит в кои-то веки так сладко, так лично, что поставить поднос-то разведчица успевает, а вот отпрянуть — нет. Голос её, тихий и вкрадчивый, будит то, что дотоле дремало, тщательно сдерживаемое — он ловит тонкое запястье, дёргает на себя, не причиняя боли, но заставляя сесть рядом, близко-близко, слышит, как дыхание становится частым, сбитым — совершенно другим. Не свойственным спокойной и рассудительной Эко. Он только хмыкнул, усмехаясь, прекрасно заметив выступивший румянец на бледных от вечного холода скулах — но позволяя девушке убедить и себя, и его, что краска прилила к лицу от царящего в комнате жара, тоже непривычного. Роан не отпускает чужой руки, поднимается, чтобы сесть и потянуться за молоком, в этот раз позволяя одеялам сползти беспрепятственно — он ждёт, что Эко вскинется, захочет уйти, не подарит больше такого интимного и дарующего облегчение касания, оставит совсем одного, вновь метаться в зыбком жару, когда действие растирания кончится. — А везде ли ты смотрела? Он тянет с лёгкой ехидцей, провоцируя, фыркнув тихо в широкую кружку, глотая с наслаждением не горячее, но тёплое молоко. Мёд — тягучий, вязкий — он не любил, шарахался от отвращения, но сейчас, да с молоком, да принесённый на удивление заботливой и, что немаловажно, послушной Эко — готов пить снова и снова, только лишь бы она не уходила, убедившись, что теперь всё если не хорошо, то стабильно. — Может, глянешь ещё разок? Вероятно, она где-то поблизости. Кошки-мышки, вдруг думает Эко. Вот, что с самого начала напоминают ей отношения с Роаном. Тяжелая кошачья лапа прижимает мышонка к земле — мягко, без когтей, чтобы не поранить хрупкое создание, — затем поднимается, выжидает, пока зверек придет в себя и поверит в неожиданную свободу и, когда побег кажется уже состоявшимся, острые клыки смыкаются на шее. Так и поступает сейчас Роан. А ведь только-только оклемался, чтоб его. Смотрит, ждет, что сделает Эко теперь, когда их друг от друга отделяют только несколько одеял и кружка с молоком. Вот только Эко совсем не мышка. Кружку она едва не вырывает у Роана из рук, резко встает и, отчеканив резкое: «Как прикажете, мой принц», выходит из комнаты. Долгожданная прохлада оглушает на мгновение, разведчица вдыхает полной грудью, окликает показавшуюся из-за угла служанку, вручает ей кружку и, не сомневаясь, не позволяя себе сомневаться, ныряет обратно в душный покой больного. Возможно, она об этом пожалеет. Да какое «возможно» — наверняка. Порыв Эко — неожиданный. Он провожает тёплое молоко донельзя досадливым взглядом, так, словно у него в одночасье отобрали все лакомства — а в холодных землях их и без того немного. Но возвращаясь, разведчица разом проявляет смелость и бросает вызов — это вызывает уважение. Роан следит, как с кошачьей грацией девушка избавляется от брони — второй кожи, в которой Эко находится постоянно, ни на минуту, даже во сне не оставаясь безоружной или незащищённой. Действительно, Эко не мышка. Но даже если так — это не мешает ему быть снежным барсом. Слабость ещё дает о себе знать, и он просит — действительно просит, отбросив условности, одним взглядом, вернуться на место, сесть рядом, чтобы снова прочувствовать пальцами биение упругой жилки на запястье, скользит взглядом по просторной холщовой рубахе — такая же собственная лежит рядом, только руку протяни. Только вот его покои — не тронный зал, где «мой принц» будет звучать ещё совсем недолго, но кого это волнует. В его покоях безопасно — никто не смеет бросить вызов принцу, пока рядом его разведчица. Кроме её самой, разумеется. Ухмыляясь уже беззвучно, Роан на лопатках отползает поближе к стене, освобождая место на узкой кровати, позволяя вытянуться рядом с собой, приглашая, позволяя это, уже неприкрытое, приглашение принять или отвергнуть. Эко не мышка, и любое решение её он будет уважать. Без доспехов дышать становится как будто легче, но это ненадолго: стоит поднять голову и натолкнуться на довольную ухмылку Роана, как легкие вновь сдавливает стальным обручем. Что она делает, зачем, в какой момент перестали играть значение правила и разрушился непреодолимый и такой хрупкий мост между разведчицей и принцем — этого Эко не знает, не помнит. Зато она точно знает, что так и не смогла полностью сбить Роану температуру — не может кожа человека быть настолько обжигающей, что только диву даешься, почему прикосновения чужих ладоней не оставляют на руках, груди, спине ожоги; почему раскаленное дыхание не опаляет волосы. Как она до сих пор не вырвалась, не попыталась спрятаться, скрыться?.. Впиваясь пальцами Роану в плечи, Эко замирает, ловит хитрый взгляд и упрямо фыркает. Потому она и не сбежала. Никаких кошек-мышек. Разведчица упрямая, но это мало что значит, особенно сейчас. Когда её упрямство и стремление идти до победного только играет ему на руку. Когда Эко вытягивается рядом, упругая, тонкая, звенящая, словно тетива собственного же лука, он уже не видит преград — привлекает к себе поближе, заставляет улечься на груди, скользит широкой ладонью по изящному прогибу в пояснице, поднимается к хорошо очерченным от напряжения лопаткам. Даже осмелившись, она всё равно боится — собственной ли дерзости или последствий? На лице у Эко нет клановых знаков отличия — свободной рукой он накрывает бархатистую щёку, обводит большим пальцем острую скулу, словно примериваясь, и целует, глубоко, жадно, долго, словно только этого и ждал всё время. Так он не целовал никого — мало кто может приблизиться к принцу настолько близко. Но даже у разведчицы есть свой предел разумного. Роан не позволяет ей отстраниться, давит с силой между лопаток, не пуская никуда из своих рук, наслаждаясь узкими, упрямо изогнутыми губами сполна, забирая своё. Только насытившись неожиданным теплом и лёгким медным привкусом, он поднимается пальцами до шеи едва заметными касаниями — чтобы сжать загривок, рывком опрокинуть на лопатки, потянуть через голову рубаху и впиться в карие глаза секундным, выжидающим взглядом, зная, что её решимости не хватит. И пусть горит всё синим пламенем. Очередное полено распадается тлеющими угольями в камине, Роан бедром прижимает свою разведчицу к постели, не то чтобы не позволяя — просто не советуя двигаться. Он смеется беззвучно, когда накрывает тонкое горло ладонью, соскальзывает вниз, с осторожной силой, давая свыкнуться и с прикосновением горячей кожи, и с самой трепещущей мыслью о неправильности происходящего. К дьяволу неправильность. Эко — лесная кошка. Осторожная и упрямая — впивается в его плечи, не то силясь остановить, не то просто лишь обозначая своё касание, но её это не спасает. Сухие — обветренные и искусанные — губы с неожиданной нежностью касаются того падкого на ласку местечка под ухом, когда принц прижимает собой к постели вплотную, ожидает и жаждет реакции так же, как разведчица — продолжения. С тихим, томным смешком он натягивает одеяло — уже всего одно — повыше, скрывая от случайных посторонних глаз оба поджарых и сильных тела, касается кончиком языка острых, так и манящих ключиц, чудом сдерживая себя от того, чтобы впиться зубами в призывно выступающую косточку, оставить метки собственности, причинить боль. Нет, Эко он хочет иначе. Так, чтобы она потом не жалела. И не сбегала. Зато Эко не сдерживается, и, когда их губы встречаются, кусает Роана — не сильно, не болезненно, но ощутимо; прихватывает зубами, выжидает пару мгновений и легонько касается места укуса языком, словно извиняясь. Остающаяся где-то на самом краешке сознания мысль о неправильности происходящего осыпается пеплом — хотя бы раз в жизни можно позволить себе отбросить условности и сделать то, что хочется, а не то, чего требует долг, верность клану и бог весть что еще. Не потому что надо, а потому что… хочется? От Роана пахнет спиртом и травами, молоком и цветочным медом: первые запахи привычны до отвращения, вторые же мягкие, нежные, — такие же странные, как и сама ситуация, как скинутый на пол доспех и чужое дыхание над ухом, — кружат голову, что впору упасть, оглушенной. Она и упала, да ее поймали и теперь, кажется ей, не отпустят. Кто бы мог подумать, что разведчица на самом деле трепетная и нежная? Да он и сам так не думал, до тех пор, пока не пропустил руку под поясницей в поисках опоры, прижимая к себе — коротко исследуя губами подъём груди, не желая ещё дразнить открыто, просто пробуя, как отзывается Эко на ласку. И эта отзывчивость ему нравилась. С довольным, поистине кошачьим урчанием он ведет ладонью по боку — кожа Эко бархатистая, словно она купалась в ручьях Трикру и полжизни бегала нагой нимфой по лесам — заставляет не мешать и закинуть руки за голову, обводит кончиками пальцев излишне чувствительную кожу на внутренней стороне предплечья, не переставая ухмыляться. Он принц, он делает то, что ему вздумается. По крайней мере, сейчас. И его мало заботит то, кто что на это скажет. А ведь она зальется предательским румянцем, только выходя из его покоев. Если вообще выйдет. Роан улыбается этой мысли теплее, прислушивается к нагому телу в руках чутко — его губы уже касаются местечка под грудью, ловя чужую дрожь, провоцируя собственную сладкую истому. Хочется быть одновременно везде — трогать пушистые пряди каштановых волос разведчицы, касаться скул, дотрагиваться до кожи на внутренней стороне бедра, но он медлит, сдерживает свои желания в узде, ласкает вдумчиво, медленно — постепенно. Он вздрагивает и сам, когда тонкие пальцы Эко зарываются уже в его волосы, тянут ненавязчиво, ниже, беззвучно испрашивая более откровенной ласки, удовлетворения собственного желания. Он фыркает, дразня нежную кожу дыханием, прижимается бедром к бедру, позволяя почувствовать собственное возбуждение и вспомнить о том, что он хочет её не меньше — да и вообще, именно поэтому она сейчас лежит в его постели, нагая, открытая и прелестно растрёпанная, раскрасневшаяся от довольства. Поднимается Роан рывком — и уже сам кусает осторожно её губы, щурясь, дыша часто и взволнованно. — Эко? — голос не нарушает царящей атмосферы, вплетается в неё треском углей, шуршанием одеял, сбивчивым ответным согласным шепотом. Она не сразу улавливает в этом грудном то ли рыке, то ли мурлыканьи свое имя, подается вперед, обводит пальцами тонкие линии шрамов, тянет руки выше, обнимая Роана за шею и коротко целуя в небритый подбородок. — Если вы вдруг вспомнили, что вам срочно нужно еще одно одеяло, молоко или похлебка, клянусь, я вас ударю и больше нико… Договорить ей не дают, Эко коротко вскрикивает, цепляется за чужие плечи, кажется, ногтями впивается в кожу, но это и неважно уже. Словно из-под воды слышит она хриплое дыхание — свое? Роана? — и тихонько стонет: ближе, ближе к обжигающему пламени, дурак тот, кто считает, что у Ледяного Народа сердце изо льда, только чистый огонь может выжить в этом собачьем холоде, только вместе… Мысли путаются, ловить их становится все сложнее, да и зачем, право слово. — Мой принц, — шепчет Эко, прикрывая глаза. Его покоев она, в самом деле, не покидает. Не в этот вечер, ни в следующий — засыпает под боком, такая сильная и хрупкая одновременно, изящная, горячая, но с прекрасными, прохладными ладонями. А на третий день Роан видит, как Эко чувствует недомогание, но не сдаётся ему, отмахивается, мол, справится — затаскивать под одеяла и не выпускать ему приходится уже силой. Теперь уже он носит ей молоко с мёдом, фыркая едва ли не гневно, когда разведчица прожигает почти ненавидящим взглядом — за то, что заставили поддаться своей слабости и слечь. Оба они знают, что Эко глубоко внутри испытывает благодарность за подобный уход, и оба же знают, что она ни за что в этом не признается. Роан проверяет пальцами температуру воды со спиртом в плошке и тянет верхнее одеяло с разведчицы, цепляющейся за него, как утопающий за соломинку, глядя крайне обиженно снизу вверх. — Отдай одеяло, Эко, — он не грозит, мурчит только, стараясь где-то найти щелочку, чтобы проникнуть под одеяло, коснуться прохладной ладонью обжигающей кожи, облегчить дрожь и озноб. — Не отдам. Холодно…