Твои намёки

Поступление в московский физикотехнический можно было назвать для Ксюши чудом. Фролова весьма смутно помнила, как именно ей удалось набрать на ЕГЭ нужный балл, как собирала вещи и садилась на поезд, но зато прекрасно помнит, как её вырвало перед завершающей череду испытаний физикой, и как всё время экзамена она думала только о том, что неплохо бы поесть. Блестящая Москва была мечтой для неё, живущей где-то там, где на стыке Азии и Европы рождается Россия. Так она отшучивалась, когда её просили назвать родной город. Мало ли в России сёл Воронцовок? Село — одно название, пять минут на машине до центра ближнего Карпинска, но неприятный осадочек, как говорится, остался. Казалось, в Москве удастся спрятаться. Была и другая причина, кроме вечного комплекса провинциалки. То, что лучшему парню она предпочтёт девушку, Ксюша поняла довольно рано. Поняла — и мучалась от невозможности признаться в этом кому-либо кроме себя. Не вышло признаться даже подруге по переписке, которая рассказала ей, что она бисексуальна. Ксюша привычно скорчила мину и посоветовала ей молчать. Испугалась. Потом было уже поздно — и подруги у Ксюши не стало. Когда завуч в школе разглагольствовала про влияние Запада, девочка прижималась к парте всё ниже и старательно чертила в тетради сердечки, намеренно вписывая туда мужские имена. Поэтому, когда она увидела в лесбийском клубе, где забившись в самый угол морщилась от громкой музыки и неприлично раздетых официанток, похожих на заправских шалав, коими кишела её школа, Лександру Андреевну, как называла суровая преподавательница философии, упорно валившая первокурсников с мехмата, сама себя со смехом, Ксюша остолбенела. Нет, она понимала, что Лександре — Лексе, вообще-то Саше — едва ли исполнилось тридцать, что в качестве развлечений она явно не запирается вместе с нежно любимым ею Гоббсом в квартире двадцать четыре на семь во время отпуска и во всё свободное время во время работы, но такого студентка Фролова не ожидала всё равно. Особенно то, что Лександра Андреевна жадно целовала свою собеседницу, устроившуюся у неё подле бока. Рука сама собой полезла за телефоном. Если бы знать заранее — Ксюша никогда бы этого не сделала. Вообще никогда бы. И никогда бы больше в клуб не пошла, и никому никогда даже не намекнула бы, не посмела бы думать о возможности намёка, что Лександра Андреевна женщин предпочитает. Но что было сделано, то было сделано. И теперь Ксюше оставалось только отчаянно краснеть, пока Лекса приподнимала бровь. Делала она это, к слову сказать, крайне картинно. И если бы не ситуация — у Ксюши сладко бы потянуло внизу живота. Такое случалось на лекциях философии, когда преподавательница задерживала тёмный, тягучий как горький шоколад в кружке, взгляд на ней, и обращалась, словно смакуя имя. «Ксения, как вы считаете, почему же именно время могло стать априорной формой чувственности?». Ксюша закрывала глаза, когда Лекса находила следующую жертву, и представляла её пальцы в себе. Она не знала, что толком представлять, но выходило чувственно. — И что Вы хотите от меня, чтобы Вы удалили фотографию, студентка Фролова? — голос был столь смешлив, что Ксюша поняла, что попала в ловушку ещё до того, как смогла разобрать в чём дело. — Автомат. По экзамену. Вашему. Говорить не заикаясь практически не выходило. Может быть, именно поэтому улыбка у Лексы становилась всё шире, пока она вовсе не потянулась через стол к студентке, чтобы прямо в губы ей выдохнуть жутко заезженное: «Слышь, ты чё такая дерзкая?».