Легенды Приречья

Когда я впервые увидела своего единственного возлюбленного, тот лежал подле ручья у подножия морёного дуба. Одна нога свисала в воду, глаза были закрыты, ноздри раздувало тяжкое дыхание, а ветвистые рога запутались в корнях дерева. Стрела глубоко впилась ему в круп, пятная шкуру кровью. То была моя стрела. Я не знала тогда, что он — моя единственная любовь. Я думала, он станет зимним плащом, парой варежек, мясом в кладовой, жиром в очаге, костяными иглами и ложками, пуговицами и гребнями. Я думала, передо мною олень в восемь центалов. Я долго шла по его следу; солнце, стоявшее над горой, когда я подстрелила его, спустилось в западную лощину. Хотя в лесу уже сгустились сумерки, я ясно различала пятно его бронзовой шерсти, бледневшее на фоне темного мха. Когда, держа наготове нож, я подкралась ближе, чтобы перерезать ему горло, небо озарили багровые сполохи заката. Воздух всколыхнулся, и на мгновение я прикрыла глаза. А когда открыла их вновь, олень превратился в мужчину, в длинные пряди темных волос которого были вплетены прутики и ошлифованные камни; он был наг и истекал кровью, а из бедра торчала моя стрела. Здесь, в лесу, я привыкла к превращениям. Следуя череде времен года, гусеницы становились бабочками, цветы — ягодами, головастики — лягушками. Но чтобы олень становился мужчиной — такого мне видеть не доводилось. Прежде чем я оправилась от изумления, он стиснул в пальцах древко стрелы и выдернул ее, зашипев от боли. То был мужественный, но не мудрый поступок. Из раны хлынула кровь, и я знала, что вскоре в его жилах не останется ни капли. Я торопливо пробралась сквозь разделявший нас подлесок, на ходу выхватив ножом заплату мха, чтобы закрыть оставленную стрелой прореху. Крепко прижимая мох к ране, я ощущала покалывание в сдерживавших кровь ладонях. Лишь почувствовав, что кровь запеклась, я отняла руки и оторвала рукав от своей льняной рубахи, чтобы сделать повязку. Ни один из нас не произнес ни слова. Чувствуя на себе его пристальный взгляд, я вырыла яму для костра, обложив ее камнями и заполнив ветками, а потом, выбрав сухой прутик, велела ему гореть. Когда тот вспыхнул, у мужчины вырвался возглас удивления — первый звук, который он издал с тех пор, как вытащил из бедра мою стрелу. — Ведунья, — проговорил он. — Нет. Милдрит. Он фыркнул — так, как фыркают олени. — Я говорю, ты ведунья. Я не желала сознаться, что слово мне не знакомо. В конце концов, он был мужчиной, и хотя я никогда прежде ни с одним не разговаривала, мать всегда повторяла мне, что мужчины уважают лишь тех, кто сильнее их. — Может и так, — согласилась я. — Я не могу здесь оставаться, ведунья. Ты должна исцелить меня. Слово «должна» мне никогда не нравилось, даже если его произносил голос нежный, как соловьиная трель. — Я должна делать так, как будет лучше. Кровь я остановила, но чтобы рана затянулась, нужно время. Лучше бы перенести тебя под крышу, но можно остаться и здесь, пока ты не сможешь ходить. Он кивнул. — Понимаю. А что бы ты сделала со мной, будь я настоящим оленем? — Расположилась бы здесь, чтобы разделать тушу, а потом соорудила носилки, чтобы оттащить тебя домой. — Я на минуту задумалась. — Это и так можно сделать. — Только не разделывай, умоляю, — воскликнул он и расхохотался, а я так разозлилась, что больше ни слова не сказала до тех пор, пока суп не вскипел, источая густой аромат мяса. — Это оленина, — сказала я, протягивая ему наполненную до краев миску. — Надеюсь, ты не против. Он взял ее рукой в мазках ржавой крови. — Нет. Он ел молча, а когда закончил, я доела то, что еще оставалось в горшке. Глядя на догорающий огонь, он снова негромко заговорил. — Когда я становлюсь оленем, то думаю, как олень. Утром я убегу от тебя, и рана снова откроется. — Ты этого не сделаешь. — Если ты меня свяжешь, я покалечусь, пытаясь освободиться. — Даже не думай. — Я распустила волосы, упавшие до самых колен, ножом срезав три волоска. — Гляди, вот веревка. Он молчал, не сводя глаз с моей руки. Одним волоском я обвязала его лодыжку, другим — запястье, а третий вплела меж тонкими косицами темных волос. Кожа у него была теплой и гладкой, а волосы пахли солью и чем-то горьковатым, как дым от костра. На шее у него я заметила плетеный шнурок, алый, будто свежая кровь. Когда я потянулась к нему, мужчина собрал в ладони мои волосы и, поднеся их к лицу, глубоко вздохнул. Я поспешно отодвинулась. — Холодает, — сказала я. — Надо раздуть огонь. А тебе пора спать. Он опустил голову на руки и замер. Его лица я не могла разглядеть, но сидя у костра и вслушиваясь в звуки ночи, видела, как блики огня мерцают в его открытых глазах. ***** Когда я проснулась, пели птицы, а от ручья поднимался туман, жемчужный в лучах рассветного солнца. Он оставался человеком и, глядя как он спит, я спрашивала себя, не приснилось ли мне его превращение. Свет сделался теплее, и воздух всколыхнулся. В один миг мужчина превратился в лежащего меж корней дуба оленя, нога которого была обвязана рукавом моей рубахи, а шею охватывал алый шнурок. Длинные ресницы дрогнули, открывая ясные робкие глаза. Я осторожно протянула руку. Он опасливо понюхал мои пальцы, лизнул их в поисках соли и принялся щипать мох. День прошел спокойно. Я собрала веток и сучьев, нарвала травы и свежих листьев для оленя, подстрелила зайца и положила его жариться на костре. Пока я мастерила носилки, олень пощипывал траву, спал, пил воду из миски и засыпал снова. Я хотела погладить его, но подумала, что это нечестно, раз он не может уклониться. На исходе дня скорбный рев охотничьего рога всколыхнул тишину леса. Олень встрепенулся и попытался вскочить, сопя и задыхаясь от ужаса. Увернувшись от мятущихся рогов, я положила руку ему на лоб. — Тебе нечего бояться, — сказала я. — Они дальше, чем возвещает рог, и, к тому же, уходят к западу. Он снова рухнул на мох. На миг я было подумала, что он меня понял. Но он только сызнова принялся за листья, и я убедилась, что передо мной всего лишь олень. На закате я нарезала зайчатину, когда нежный голос произнес: — Я слышу запах зайца? — Он самый, — ответила я и, отделив половину мяса, положила ее на лист щавеля и протянула ему. — Поешь. Нам придется уйти до восхода луны, чтобы быть дома к рассвету. — Дом, — вздохнул он. — Мне никогда не вернуться домой. Прожевав кусок зайчатины, я спросила: — Почему? — Политика. Религия. Колдуны. — Он поморщился. — Ты не поймешь. Этих слов я тоже не знала, поэтому принялась сосредоточенно доедать свою порцию, размышляя, как получше закрепить на носилках свою нескладную добычу. Задача была не из легких, ибо мой трофей был жив и, к тому же, ранен. Он обозвал меня растяпой, а я пригрозила бросить его умирать. Когда он вслух усомнился, что у тщедушной девчушки достанет сил сдвинуть его с места, я взвалила на спину передок носилок и без церемоний поволокла по неровной земле, а он осыпал мою голову проклятьями в такт каждой кочке и рытвине. Вскоре проклятия сменились стонами. Каясь, я замедлила шаг, но к тому времени, как мы добрались до моей хижины на знакомой опушке, он был без сознания, а повязка на его бедре пропиталась свежей кровью. Я устроила ему постель у очага и остановила кровь, перевязав рану, пока он не очнулся. — Если ты пыталась меня убить, у тебя ничего не вышло, — пробормотал он. — Кабы пыталась, то вышло бы, не сомневайся. Выпей это. Он приподнял одну бровь — я такого раньше не видела. — Это сонное питье: валерьяна, ромашка и корень лакрицы. Оно облегчит боль и оленю, и человеку. — Те охотники преследовали меня, — сказал он. — Раньше или позже они отыщут это место. А взрослого оленя не спрячешь. — Я кое-что придумала, — сказала я. — А пока выпей и спи. Когда я была маленькой, мать многому учила меня: как заставить сеянцы расти зимой у огня, как срастить плоть и превратить сырое дерево в прорастающие корнями в землю стулья и покрытые листвой столы. Она учила меня призывать зверей опуститься передо мной на колени, а птиц — присесть мне на плечо. И еще наставляла пользоваться всем этим лишь тогда, когда дело касалось жизни и смерти. Я знала, что безопасность человека-оленя она таким не сочла бы: мать не жаловала мужчин — ни с рогами, ни без. Но уже три долгих зимы матушка покоилась под кустом падуба за порогом, а я не хотела смерти человека-оленя. Поэтому я вышла на опушку, призывая к себе настоящего оленя. Он пришел — крупный самец с шерстью цвета бронзы, лишь немногим темнее чем тот, кого я повстречала в лесу. Когда он опустился передо мной на колени, я заглянула ему в глаза и одним взмахом ножа перерезала горло, собирая кровь в чашу. А затем воротилась в дом, где человек-олень метался во сне, и взялась за алый шнурок, охвативший его шею. Он обжег меня, как крапива. Я всмотрелась в него, а потом коснулась его тем шестым чувством, что пробудилось во мне пять лет тому, когда я впервые отдала земле свою кровь. Я разгадала, как сплетены нити, и когда распутала их, прядь за прядью, шнурок упал с шеи оленя. Тот вздохнул, заворочавшись на своем убогом ложе из папоротников, и глубже погрузился в сон. Пока он спал, я освежевала свою нечаянную жертву и разделала тушу. Я как раз прикрепляла тяжелую шкуру на стоявший за хижиной каркас для сушки, когда услышала шум голосов и лай собак. Поспешив изменить облик, я обратилась угрюмой немолодой женщиной с мускулистыми руками и запорошенными сединой волосами — такой была моя мать перед смертью, и размашистым шагом обошла дом, отирая руки о фартук оленей кожи. На опушке сгрудилась дюжина мужчин, которых я не смогла бы отличить друг от друга, как листья на ветке дерева: все высокие и гибкие, с потемневшей от солнца кожей, а в косицы, как у человека-оленя, вплетены листья, перья и отшлифованные камни. Через плечо у них висели ненатянутые луки, а за плетеные пояса были заткнуты длинные ножи. Казалось, пришельцы измотаны погоней и напуганы, как зайцы. Один из них выступил вперед — у него были тусклые волосы и золотой браслет на руке. — Привет тебе, добрая женщина. Мы ищем оленя. Я сложила руки, чтобы они не дрожали. — Тогда вы ищете там, где найдете, — произнесла я голосом своей матери. — Оленей в этих лесах без счета. Вот и муж мой давеча подстрелил одного. Дюжина мужчин застыли, как почуявшие жертву лисы. — Твой муж, говоришь? — переспросил их глашатай. — Охотник, как и вы. Оставил меня свежевать тушу. Олень попался жирный и с роскошными ветвистыми рогами. Сослужит нам зимой добрую службу. — Ты позволишь взглянуть? Я пожала плечами. — Мясо готово для коптильни. Шкура натянута на каркас. Голова варится в котле. Они переглянулись. — Ничего, всё, что надо, мы увидим. Следом за мной они прошли за дом и оглядели свежую шкуру, кривя рты и качая головами. От них разило страхом и смятением, но вопрос их глашатая прозвучал бесстрастно: — А не было ли чего случайно на шее оленя? — Да. Алый плетеный шнурок, схожий с тем, что у тебя на поясе, как два волоска. Я еще подивилась такому на диком звере, да и мужу сказала: «Чай, ты не богача ли какого скотину подстрелил». Говоривший прикрыл глаза и вздохнул. — Принеси его нам. — Погодите, сейчас поищу. Олень, с побелевшими от страха глазами, весь дрожа, лежал на своем ложе. Я погладила его мягкую морду и подула ему в ноздри, а потом взяла шнурок и вышла к дожидавшимся охотникам. — Дасть бог, не будет с того горя ни мне, ни моей родне, — сказала я, когда охотник выхватил шнурок у меня из рук, — ибо по неведению супруг мой убил вашего оленя, на ничейной земле. Мужчины зароптали, буравя меня глазами, но глашатай взглядом заставил их смолкнуть. — Горе придет, — ответствовал он. — Но не к тебе. Тот олень бежал из своих земель. По его лицу я ничего не могла прочесть, но жесты говорили более о страхе, чем о печали. Вопросы вертелись у меня на языке, но я прикусила его покрепче. Избавиться от охотников мне хотелось куда больше, чем получить ответы. Глашатай поклонился. — Прощай, добрая женщина. Пусть этот олень станет вам в радость. Он будет королевской трапезой. И к моему огромному облегчению они устремились в лес, и косицы их в такт шагам подпрыгивали на спинах. ***** Всю ночь человек-олень метался в лихорадке. — Они вернутся, — сказал он, когда я с гордостью поведала ему о сделанном. — Он поймет, что это обман. Он пошлет их за мной. Быть может, даже придет сам. Я положила прохладную тряпицу ему на лоб. — Помолчи. Эти люди поверили мне. Так откуда тот, кого здесь не было вовсе, узнает то, чего не узнали они? — О, он узнает. Он знает всё. — Он схватил меня за руку, с одержимостью заглядывая в глаза. — Исцели меня, чтобы я мог уйти отсюда, ради себя, если не ради меня. — Я делаю всё, что могу, — резко возразила я. — Ты ведь знаешь, что сам виноват. Если бы ты оставил стрелу моим заботам, то и беды бы не было. А что до лихорадки, сейчас твое тело сражается с самим собой. Он горько рассмеялся: — Всё так, как он говорил: тот, кому предначертано умереть, умрет. Он был ранен, и я не могла позволить ему предаваться отчаянию. — Предначертано умереть? В жизни не слышала такой глупости. Все твои недуги исцелят ивовая кора, паутина и время. Он устало тряхнул головой. — Времени нет. Если бы я мог вновь переплыть реку и вернуться к Земле, припасть к ней, пить ее воду, вкушать ее дары, моя рана затянулась бы. Но никчемная бесплодная смерть в изгнании — такова моя кара за попытку избегнуть своей участи. Я знала, о какой реке он говорил. Она была в одном дне пути к северу, бурная и каменистая, но неглубокая. После моих первых кровей, мать привела меня к ней, чтобы показать границы нашей земли. Мне никогда не забыть, как она глядела на кипучий поток, на лежавшие наперекрест клокочущих вод деревья, и лицо ее было холоднее каменных валунов, на которых мы стояли. — За этой рекой лежит Земля, что была мне домом, — сказала она, — пока я не бежала от нее прочь, чтобы избавить себя и всех дочерей, которым могла дать жизнь, от горя и смерти, чернокнижия и крови. Никогда я не слышала, чтобы голос ее звучал так сурово, даже когда, ослушавшись ее, сломала ногу, охотясь безлунной ночью; никогда не слышала и ни за что на свете не хотела бы услышать снова. И когда она велела мне поклясться, что я никогда не пересеку реку, я с готовностью обещала ей это. ***** И все же утро нового дня застало меня на пути к северу, исполненной решимости сделать то, от чего я зареклась перед матерью. Человек-олень ослаб за ночь, пульс едва бился на шее, а кожа была сухой и горячей. Я знала, что лишь понапрасну преступлю клятву, переправившись через реку, и, воротясь домой, найду его мертвым. Но я должна была попытаться. Горе и смерть, чернокнижие и кровь. Я не могла отделаться от мысли, что они-то и поджидают меня на том берегу. Пустившись в путь, я вскоре оставила позади знакомые извилистые лесные тропинки, перебравшись в предгорья и взбираясь по крутым тропам горных склонов. Той ночью я оказалась дальше от своей поляны, чем когда-нибудь могла представить, лежа под одеялом из звезд, которые никогда еще не светили мне ближе и ярче. Еще до рассвета я снова была в пути, шагая так быстро, что добралась к реке прежде, чем солнце достигло зенита. Я немного постояла на берегу, глядя на сосны, и падубы, и пепельно-белые березы на той стороне, в тенетах между прошлым и будущим, зароком, данным матери, и обетом человеку-оленю, страхом перед тем, что может повстречаться мне в запретном лесу, и жгучим желанием узнать, что там происходит. Когда я наконец ступила в реку, вода была холодной, как зимний снег. Она прытко бежала меж редких валунов, но едва доходила мне до пояса. Шаг за шагом, я пробиралась по маленьким круглым камням, что предательски перекатывались под ногами. Казалось, будто дальний берег отступает по мере того, как я подхожу ближе, так долог и труден был мой путь. Но когда я миновала середину реки, шагать стало легче, и в конце концов, задыхаясь, я с трудом выбралась на берег драгоценной Земли человека-оленя. Я огляделась. Было ли это небо синее, птичьи трели звонче и напевнее, а деревья пышнее, чем в моем лесу, или они лишь виделись такими взору чужеземки? Я смотрела на кульбиты сверкающей воды над головой, там, где поток низвергался по горному склону. Не имея иного проводника, я последовала за ним, пробираясь меж валунов и кустарников. И чем выше я взбиралась, тем громче звучала во мне песнь Земли, заполоняя меня до краев. Очнулась я, стоя на коленях у каменистой заводи. В одном ее конце вода пенилась под бурным водопадом, а у другого струилась вдаль меж двумя огромными валунами. Величественные темные падубы выстроились вдоль берега, как часовые, а камни вокруг были заплатаны плотными наростами белесого мха. Хотя я никогда прежде его не видела, но чувствовала так же верно, как струение крови в своих жилах, что он вытянет гной из раны человека-оленя. Когда я потянулась собрать его, на плечо мне легла когтистая медвежья лапа, покрытая темной шерстью. Сердце зашлось у меня в груди, и, не помня себя от испуга, я бросилась в заводь, поднимая за собой фонтан брызг и через плечо озираясь на медведя. Но камень, где я стояла на коленях, был пуст. Я побрела обратно, спрашивая себя, не сыграли ли глаза со мной злую шутку. И, ухватившись за валун, чтобы выбраться из воды, снова увидела тяжелые косматые медвежьи лапы. Но теперь я знала, что они принадлежат мне. И когда я приняла это, Земля приняла меня. Мои глаза, нос, язык, подушечки лап, ветер, игравший моей шерстью, шелест листьев и песня воды взывали к моей крови. Они говорили, что я жила изгнанницей в чужой земле, лишенная всего, чем была и могла бы быть, пробавляясь крохами со стола, уставленного яствами силы. Они говорили, что теперь я дома, что я вернулась к себе. Не знаю, сколько времени я провела и что делала в этом заколдованном месте. Должно быть, я поела, ибо когда способность думать вернулась ко мне, я увидела, что лапы у меня липкие от меда, а на камне разбросаны рыбьи кости. Солнце стояло низко, воздух наполнился ароматами вечера. В замешательстве я вспомнила, что человек-олень дожидается в моей хижине, вспомнила его прекрасные затравленные глаза, запах мускуса и древесного дыма, и гноящуюся рану, которая, быть может, успела убить его, пока я резвилась в этом колдовском лесу. Собрать целебные травы, которые вернут силы человеку-оленю, было нетрудно. Я знала те, что мне нужны, так же верно, как знала, как ходить и дышать. Куда труднее было покинуть заводь и стражей-падубов, но сила не опьянила меня настолько, чтобы обречь моего оленя, моего рогача, моего еленя умирать от раны, которую я сама нанесла ему. И теперь, когда мысли мои снова были ясными, я поняла, что тоскую по своему лесу. ***** Обратный путь оказался куда короче. Я обнаружила, что медведи бегают прытко и им незачем обходить ежевичные поляны. Но когда я вновь переправилась через реку, сохранять медвежий облик сделалось труднее. И вот я уже снова шагала на двух ногах, продрогнув до костей и едва разбирая дорогу в темноте. Но хотя я и чувствовала слабость, я знала, что стала сильнее, чем была прежде. Я бежала всю ночь и весь день, не присев ни на минуту, и в сумерках добралась до своей хижины. Жизнь едва теплилась в человеке-олене, его руки судорожно подергивались в лихорадочных снах, лицо посерело, глаза глубоко запали в обведенных синевой глазницах. Когда я содрала заскорузлую повязку с его бедра, из раны потек зловонный гной. Я развела огонь, притащила воды и заварила в ней травы вместе со щепотью земли, пригоршню которой захватила на том берегу. Удалив сгустки гноя, я осушила рану человека-оленя и промыла ее настоем с ароматом трав и оттенком земли, а потом наложила на рану белый мох и заново перебинтовала ее. Напоследок я поднесла к его губам чашу того же землистого питья, и когда он выпил его, заползла на его подбитое мехом ложе, положила его голову себе на плечо и, обессиленная, провалилась в сон. Немного погодя я почувствовала, как что-то щекочет мне щеку, и открыв глаза, увидела у своего носа бархатный нос оленя. Заметив, что я проснулась, он фыркнул, будто приветствуя меня. Я положила руку на его перебинтованный бок — по его шкуре пробежала дрожь, но он не отпрянул. Я осторожно развязала повязку и сняла корку мха. Рана закрылась и почти совсем затянулась, меж бронзовой шерсти виднелся лишь розовый шрам. Не знаю, отчего у меня на глаза навернулись слезы, и хотя я не плакала над его страданиями, но теперь разрыдалась, уткнувшись лбом ему в бок. Он грубовато подтолкнул меня носом, говоря так же ясно, как мог бы сказать словами, что поднимется и уйдет из тесной темной хижины в дикий лес. Я не хотела этого, но отпустила его. ***** Прежде я не боялась одиночества. Всю свою жизнь я довольствовалась лесом и присутствием матери, не желая иного общества. Когда она умерла, мне отчаянно ее не хватало. Но я не испытывала страха до того дня, как мой рогач ушел от меня в лес. Любой звук заставлял меня вздрагивать, ожидая возвращения оленя, или охотников, или какой-то нечаянной опасности. Раз за разом я теряла надежду увидеть его и вновь обретала ее, и эта круговерть разочарований изматывала больше, чем целый день охоты. А когда я не терзалась мыслями о нем, я смотрела на свои тонкие загорелые руки и спрашивала себя, могла ли моя мать превращаться в медведицу, и почему она покинула Землю, и отчего так старалась держать меня подальше от этой силы. К вечеру я решила, что во всех горестях повинна матушка, а олень исчез навсегда. Я всплакнула, отерла глаза и отправилась принести воды, чтобы приготовить ужин. Когда в сгущающихся сумерках я подошла к ручью, из-за деревьев выступил мой олень, склонил голову и стал пить. Будто окаменев, я стояла, прижимая к себе бадью. Олень поднял морду, с которой капала вода. Солнце зашло, и на месте припавшего к земле оленя появился мужчина, откинувший со лба волосы цвета бронзы. В следующую минуту я уже была на той стороне, обвивая его руками. Его спина была гладкой, теплой и мускулистой, а небритая щека колола мне щеку. Мое тело сотрясало биение сердца — его, или моего, или обоих разом, а дыхание было частым и прерывистым, как после быстрого бега. С минуту он, словно вкопанный, стоял в моих объятиях, а потом руки его взметнулись ко мне, и он целовал мое ухо, и щеку, и губы, и я целовала его в ответ, и мы оба задыхались, и казалось, ноги у нас вот-вот подогнутся. Мы упали на мох, и то, что случилось между нами, изменило меня не меньше, чем путешествие к запретной Земле. Позже мы грели у очага замерзшие ноги, и ели жареные каштаны и хлеб, запеченный с медом. Руки человека-оленя не отрывались от моего тела, а мое тело — от его рук. Когда наши взгляды встречались, он улыбался. Мы разговаривали, робко и сбивчиво. Я рассказала ему о себе всё, что знала сама. Знала же я немногое: что родилась я вскоре после того, как мать бежала с Севера, что мы мирно и покойно жили вместе, что умерла она, когда мне было четырнадцать, что уже три года я живу одна и что я никогда не знала и не говорила ни с кем, кроме нее, до того дня, как моя стрела настигла его и привела дюжину охотников к моей двери. — Теперь ты знаешь обо мне всё, как есть, — сказала я. — Мне хотелось бы узнать о тебе столько же. Как твое имя? Кто твои родители? Когда ты меняешь облик — это дар или заклятие? Последний вопрос заставил его рассмеяться. — Ты назвала бы это заклятием. Он зовет это честью, славой, испытанием духа и моей силы. — Он? — Эмулф. Мой колдун. — Он снова фыркнул по-оленьи. — Впрочем, не столько он мой, сколько я — его. Его ставленник. Его ученик. Его Королевич. Мне больше не хотелось притворяться. — Я не знаю, о чём ты говоришь, мой олень. Безоглядный животный страх расширил его глаза. — Я не могу сказать тебе больше. Это запрещено. — И кто же запретил тебе это? — Я теряла терпение. — Твой драгоценный колдун Эмулф? Которого ты страшишься, и бежишь от него как от огня? Он отвернулся от меня, склонив голову. — Все напрасно, Милдрит. Я не могу быть для тебя тем, кем хочу. Я беглец, бесславный изгой. Лучшее — и единственное — что я могу сделать, — это бежать без оглядки. Я вцепилась в обернутую вокруг его нагих плеч шкуру, подтянув точеный нос с горбинкой к своему носу. — И кому же так будет лучше? — возмутилась я. — Не мне, да и не тебе тоже, что бы ты ни говорил. — Я встряхнула его. — Начнем сызнова. Поначалу он отмалчивался. Живущей во мне медведице хотелось рычать и грозить, но олени бегут от медведей. Вспомнив, как в детстве мама превращала постылую мне работу в игру, я поцеловала его и любила до тех пор, пока он, наверное, позабыл, что на свете есть человек по имени Эмулф. А после, когда мы, обнявшись, свернулись у угасающего огня, я вновь попросила его рассказать свою историю. Я узнала, что его звали Эрдвин. Он был одним из когорты единокровных братьев-королевичей, зачатых последним королем в одном из его сеяний на Земле. То было одним из главных предназначений короля — зачать легион наследников трона. Еще одним было вести в битву сыновей ушедших королей, если в том появлялась нужда. И последним было — умереть, возвращая свою кровь и ведовство Земле, чтобы та становилась изобильной и могучей. Истинными же правителями Земли оставались колдуны, чей Совет надзирал за торговлей и коммерцией, делал заговоры на достаток и исцеление и вел мудреные родословные списки, определявшие, каким женщинам должно прийти к королю, когда сеяние приводило того в город. Эрдвин был одним из этих отпрысков королевского семени, рожденных в предгорьях меж его Землей и моей. Когда ему исполнилось пять, его, как предписывал закон, отправили на север, в Кесареву Рощу в Карли. — А что сказала на это твоя мать? — спросила я. — Я совсем не помню ее, — ответил он, и его нежный голос был полон грусти. — Помню лишь, как нас учили и школили, помню борьбу с братьями. Так было до прошлого года. — Что же случилось тогда? — Колдун избрал меня Королевичем. — Эмулф? — Эмулф. — А что это значит — быть Королевичем? — Мы… нас было двенадцать. — Он говорил, запинаясь. — Наверное, остальные сейчас уже мертвы — все, кроме одного. Мы жили в Роще Колдунов, постигая магию войн и побед, охот и походов. В этом было и таинство, и трепет. — Он пожал плечами. — Я не умею рассказать об этом — мне не хватает слов. Как бы ни было, это длилось, пока с месяц тому старый король Ансельм не отдал свою кровь Земле. Он умолк. Я гладила его волосы, отыскивая запутавшиеся в них прутики. — И Эмулф превратил тебя в оленя? — Это испытание на царствование. Его устраивают колдуны, превращая Королевичей в оленей и отпуская их в лес. — Он беспокойно зашевелился в моих объятиях. — Не знаю, что случилось после. Мысли оленя не похожи на мысли человека, к тому же, ведовство отчасти лишило меня рассудка. Но мне говорили, что истинный Король тот, кто силой духа и чарами Земли вернется в Рощу в облике человека. Слушая, как он дышит, я лежала в темноте, зная, что рассказ еще не окончен. — Что становится с остальными Королевичами? — спросила я тихо. — Их кровь и ведовство возвращаются к Земле, — сказал он. — Только истинному Королю дозволено жить. — А ты? — Я убежал. Королем или оленем, я знал, что должен умереть до срока, а я не хотел смерти. И Эмулф… да, я ненавидел его. Мне хотелось спросить, почему, но в голосе его было что-то, заставившее меня промолчать и только обнять его крепче. Он вздохнул. — Я не помню, как и когда пересек реку, но никогда не забуду то, что почувствовал, вновь став человеком. Я решил, что свободен, — свободен от заклятий Эмулфа, жертв и обязательств царствования, угрозы смерти. Но пришло утро, и я опять обратился оленем. То была худшая ночь в моей жизни, ибо я понял, как далека от меня свобода. — Он вплел пальцы мне в волосы и поцеловал в губы. — Так было, пока я не встретил тебя и не узнал, как сладко быть связанным с тем, кого любишь. ***** Той ночью мне снился чудной медведь, бегущий по лесу. Я знала, как это бывает во сне, что он ищет меня, а когда найдет, попытается убить. Он был старше и крупнее меня, но не так проворен. Он оступался на бегу, будто был ранен, хотя на шерсти я не видела крови. Он подходил все ближе и ближе, пока я не учуяла его смрадное дыхание, отдававшее тухлым мясом. Взревев от ярости, я поднялась на задние лапы и ринулась на незваного гостя. И проснулась. Светало. Моя голова покоилась на теплой шкуре, а под ухом трепетало оленье сердце. Едва я подняла голову, мой рогач вскочил, упираясь ногами в пол, глаза его были расширены, ноздри раздувались. — Я знаю, — сказала я. — Но это не его Земля. Она моя, она вскормлена кровью моей матери и послушна моему ведовству. Эту битву я могу выиграть. Олень запыхтел и вскинул рога, сметая пучки сохнущих трав со стропил. Я поднялась и, натянув тунику и леггинсы, отворила дверь и шагнула за порог, как раз когда дюжина знакомых охотников показались на поляне. В мгновение ока они сдернули с плеч свои луки, выхватив стрелы из колчанов и оттянув тетиву до самых ушей. Олень протрубил боевой клич, а во мне заворочалась и зарычала медведица. Сквозь стену охотников протиснулся высокий бородатый мужчина — грудь колесом, плечи обернуты медвежьей шкурой. — Подите прочь, глупцы! — вскричал он. — Это дело колдуна! Охотники растворились в лесу. Без сомнения, это был Эмулф. Я узнала его запах, который учуяла во сне, а он, должно быть, узнал мой. Даже в человеческом облике он был ростом с некрупного медведя. Колдун зыркнул из-под кустистых бровей на оленя. — Позорно, — прогрохотал он голосом, раскатистым, как летний гром, — видеть, как мой Королевич прячется за юбками жалкой ведьмы-южанки. Олень тряхнул головой и, вскинув копыто, гневно ударил им в землю. Эмулф расхохотался. — Ты знаешь, что тщетно бросать мне вызов, Эрдвин. Ты ведь впитал это сызмальства: всякая ведьма несет скверну и должна быть убита. Подойди же, не будем яриться и грозить друг другу. Сегодня день великого празднества. Две луны тому твой брат Королевич Гертвин воротился в Рощу Колдунов. Он будет коронован на полной луне. Во славу нашего нового короля я готов быть великодушным. Возвращайся со мной к Земле, как должно, отдай ей свою кровь, и я сохраню жизнь ведьмы. Я слушала эту речь с нарастающим гневом. — Он не хочет идти с тобой, — заявила я. — Он не готов умереть, и я не возьму в толк, с чего бы ему плясать под твою дудку. Борода Эмулфа встопорщилась. — Молчи, ведьма! — зарычал он, не сводя глаз с оленя. — Не суй нос в ведовство, о котором не знаешь. Медведица во мне сердито заворчала. — Я знаю, колдун, что это — моя земля, по праву моей крови и крови моей матери, пролитой на нее в каждое полнолуние. И если мы станем сражаться, я думаю, что возьму верх. На мгновение взгляд Эмулфа метнулся ко мне. Я не могла читать по его лицу, но его тело и запах говорили мне, что он напуган. — У ведьм нет земли. Ты всего лишь изгнанница, обделенная силой невежественная дикарка. — У меня есть и сила, и знание. Ведь это я излечила твоего Королевича. — Излечила? — прорычал Эмулф. — Ты сделала куда больше, ведьма. Ты привязала его к себе. Кровью и плотью, как пять сотен лет тому ведьма Хольда привязала Короля Детлефа. — И что в этом плохого? — спросила я. Лицо Эмулфа исказилось. — Ведьма несет скверну. Этого довольно. Колдуны отдают свою кровь Земле. А когда на свет появляется маленькая ведунья, они отдают Земле кровь младенца. Эмулф вытащил из-за пояса нож, и отполированная бронза сверкнула в его руке, как луч солнца. — Так должна была быть отдана кровь твоей матери. Так я отдам твою. Он впервые посмотрел прямо на меня, и тяжесть его взгляда легла мне на плечи. В тот же миг я обратилась медведицей, из отверзнутой зубастой пасти которой рвался свирепый рык. Эмулф содрогнулся, его глаза и рот округлились. Я чуяла его оторопь и смятение. — Остановись! — завопил он. — Я не знал! Клянусь, я не причиню тебе зла! Смотри, нож на земле, я безоружен! Но было поздно. Медведица овладела мной. Грузно ступая, я с рычанием двинулась на врага. За мной следовал олень. Охотники, которых отослал Эмулф, ушли недалеко. В мгновение ока мы с оленем оказались в кольце нацеленных на нас стрел, готовых отправиться в полет. Медвежьи инстинкты внушали мне рвать и когтить, человеческий разум призывал подчиниться. Вне себя от отчаянья, я взревела так, что лес содрогнулся. — Руки прочь, во имя Земли! — закричал Эмулф. — Тот, кто причинит ей вред, поплатится жизнью. Он отвернулся и медленно попятился, смиренным вздохом признавая поражение. Эта внезапная уступка так изумила меня, что медведица во мне отступила. Ноги у меня подкосились и, чтобы не упасть, я ухватилась за оленя. — Опустите ваши луки, глупцы! — вскричал Эмулф, но охотники медлили, глядя на него, как лисы смотрят на волка. — Ну, чего вы ждете? Разведите огонь, натаскайте воды, распакуйте мой мешок. Если мне предстоит заключить сделку с ведьмой, лучше это сделать за чашкой чая. Так и вышло, и вскоре я сидела рядом с оленем у разделявшего нас с колдуном огня, потягивая горячее янтарное питьё, от которого мое сердце учащенно билось. Для человека так близко подпустившего к себе скверну, Эмулф держался очень непринужденно. Но я чуяла в нем задор медведя, запустившего лапу в медовые соты, и меня это пугало. Среди множества вещей, которым учила меня мать, не было и намека на то, как сговариваться с колдуном. Теперь, когда он вознамерился беседовать со мной, Эмулф прямо-таки сыпал вопросами. Он желал знать, как звали мою мать? Откуда она была родом? Кто был ее отцом? И кто был моим? Где она училась своему ведовству и в чём наторела? Ответов я не знала, но и если бы знала, не ответила. Поэтому я только смотрела на его колышущуюся бороду и яркие, глубоко посаженные глаза, пока он не умолк. — Вижу, ты не веришь мне, — сказал он. — Я тебя не виню. В своей земле ты сильна так же, как я в своей, и к тому же, я явился к тебе с угрозами, стрелами и бронзовыми ножами. Если можешь, прости меня и выслушай, ибо я предлагаю тебе уговор, что станет впрок нам обоим. — Я тебя не прощу, — сказала я, — но выслушаю. Ведь слушать еще не значит соглашаться. Его густая борода взъершилась на щеках. — Конечно. Так вот. Я обещаю уйти сейчас отсюда и увести своих охотников, а в обмен ты отдашь мне то, что я выберу сам, год и один день спустя. Он произнес свою тираду таким тоном, будто осыпал меня цветами. Но даже я, при всей своей наивности, заметила раскинутые среди них сети. — А что если ты выберешь оленя, или мою жизнь, или, быть может, столько крови, чтобы утолить жажду твоей Земли? Он усмехнулся, обнажая острые зубы. — Может, ты и дикарка, но ты не глупа. Если я поклянусь Землей, что не возьму ни оленя, ни, если ты сумеешь разрушить чары, мужчину, и не посягну ни на что, что может угрожать вашей жизни или безопасности, будет ли тебе довольно такой клятвы? Олень фыркнул, странно, не по-оленьи. Я удивленно опустила взгляд и увидела, что он навострил уши и пристально смотрит на Эмулфа. — Он связан с нами кровью. — Похоже, Эмулфа позабавило мое изумление. — Конечно, он нас понимает. Можешь спросить его совета, если хочешь. Но имей в виду, что и о двух ногах, воин из него куда лучший, чем стратег. Коль скоро я не знала, что такое стратег, а решать одной мне казалось нечестным, я погладила мускулистую оленью спину и спросила: — Что скажешь, мой рогач? Принять ли мне этот уговор? — Подумай хорошенько, Эрдвин, — вмешался Эмулф, — и помни, что если ты откажешься, вас обоих ждет смерть до срока, а от хижины останутся лишь зола и пепел. Памятуя о том, что утратит Земля — что утрачу я — потеряв тебя, думаю, это честная сделка. Как по мне, честной она не была, но на лучшее надеяться не приходилось. Видно, о том же подумал и олень, ибо он дважды склонил голову. — Мы согласны, — объявила я. — А теперь забирай свой чай и охотников и уходи. ***** С того дня минуло шесть полных лун. День за днем я училась укрощать и использовать силу, пробудившуюся во мне за границей материнской Земли. Ее велением тот, кто стал моим единственным возлюбленным, оставался теперь человеком и под солнцем, и под луной, и, захватив лук, охотился на горных овец, ланей или кроликов. Мне же охота была заказана, ибо я была в тягости, сделавшись грузной и круглой, как луна. Не знаю, как Эмулф сумел разглядеть во мне едва брошенное семя, но ни у меня, ни у моего единственного возлюбленного не было сомнений, что уже тогда колдун знал, какой плод вызревает во мне. Это на наше дитя он заключил уговор, это его он потребует шесть месяцев спустя. Но к тому времени мы покинем этот лес, с которым я связана кровями, отправившись в равнины Юга, где люди живут в городах, выстроенных из камня, а магия в диковину, как ягоды в январе. Там мы отыщем клочок земли, где построим дом и вырастим это дитя — и тех, что вслед за ним еще появятся на свет — вдали от темного ведовства Севера. Я стану давать свою кровь новой земле, как прежде давала ее лесу, связуя ее с собой и с сыновьями и дочерьми, что останутся после меня, передавая им мудрость и рассказы своей матери и обучая всему, что узнала, когда была лесной ведуньей.