Homo homini non lupus est

      Размеренный стук лошадиных копыт разносился по земле тмутараканской по направлению к дикой её части, на которую доселе не ступала ни нога князя, ни его старшей дружины. Размеренный, чересчур размеренный для того, чтобы хором с разбередённым сердцем Лютобора созвучиться. Князю выдал всё, как на духу, крестом заклинал, за их с Татьяной половину жизни отнятую просил, за незрячесть провидческую свою каялся. От того, что на службе княжей дом родной сам не уберёг, перед собой пуще виноватился, и вновь первая доклятвенная ненависть как на кузнечных мехах раздувалась: Татьяна о волчьем посещении рассказала, и слёзы её по-прежнему непролито иссушены были, а вместе с ними и пропитание для их последней любимой отрады: от волнений молока лишилась. Одно лишь на плаву душевной жизни держало и вперёд гнало: жива его Варя, в здравии, и зверёныш-гадёныш от треклятостей беречь обещал. Обещал, да что ж тотчас не вернул в руки отеческие, его уже было проросшую веру до основанья подорвав? Гордость его волчья обидой приправилась. Для Лютобора семья да служба превыше другого, а для него — народ свой, стая. Стая для него семья… Каждый о своём радеет и потому не виноват ни один, да только от накала взаимного то не спасло, иначе лишь: у каждого своя правда и каждый за своё дорогое на смерть стоять станет. Лютобор спешке поддался, отозвал доверие своё вожаку, и хоть сам себя оправдать мог, а многого ошибка эта стоила. Желал бы теперь с гневом подостывшим полюбовно тяготы разрешить, своеручно с Куницей разобраться, да княже обратно его и слушать не стал: для Лютобора честь и покой второй своей меньшой любви всё затмевали, а для князя — славолюбие да господство на земле своей единоличное, и вновь то самое — каждый о своём печётся…       В поход вооружённый выступить готовились по первому слову Лютоборову, со дня на день он пропадал при дворе, да сперва и торопленья не предвиделось: справно и добротно иные заботы дружинные решали, не ждали, что впопыхах вдруг в седло прыгать придётся, мечами да колчанами скособоченно себя обвесив. Тогда в глубокой подавленности не суетился Лютобор: поздно торопиться было; в том, что отрада его меньшая в тепле жизненном купается, сам себя от горя разуверил. А после вернулся с чередного служебного дня и обнаружил на участке своём мертвечину, в безохранную светлицу как не свой вбежал, увидел перекошенное лицо Татьяны, пятна красные на женином платье, выкрик его имени, не слетевший с её сомкнутых страхом уст от того, что думала, будто за ней с сыном кровавые ремесленники воротились, единственные лишь застрявшие на языке слова о том, что Варя жива, твердимые сестрой её, словно молитва душеспасительная… И ринулся очертя голову назад к князю. Князь его призыву внял, тотчас же надёжных другов призвал и приказ о немедленном выступлении отдал: и для него честь его подданных женщин многое значила, только для княже потому, что это и его честь была, владения-государства честь. Подостыв разумом, Лютобор прошение князю подал, чтобы с волками-разорителями лишь разделаться, а мирный люд не трогать и под опеку взять, те ведь в своей принадлежности родовой не повинны. И будто обещал княже, однако же, равняясь с ним на коне, замечал Лютобор в прорези шеломной взгляд, устремлённый к всепоглощающей победе, ко времени тому, когда Олега Святославовича народ его превозносить станет, слагая бахвальные легенды, и тревожился Лютобор: вера князю искренняя есть, он их брат доблестью да оружием, однако же против воли сомнениями нутро червится: насколько притязанья меча княжеского велики и славы ради на что пойдёт?       Дружинники на кромке необъятной пустошной ямы останавливаются. Пришли: здесь жизнь необжитая начинается, чужой мир открывается.       — Ну и где твои скифы? — князь требовательным поворотом головы жалует.       Лютобор поспешно спешивается, по приносящей страдания земле за кромку устремляется, но скрежет обнажаемых стрел слышит, ретивость свою убавляет и с Олегом Святославовичем перемолвиться хочет.       — Погоди, княже. Я первым пойду, меня там знают, волков на честный бой призову, за ними вина только. Дочь свою названую вызволю и зверьё на схватку кликну. Коль не трусы, ответят за дела свои паскудные. А женщин, детей и мирных мужей приветим, из нужды они из этих рук кровь пьют. Ты обещал мне, княже.       — Иди, только на бой кого поведёшь? Глазом я уж не силён, а и отсюда вижу, что до нас постарались.       Лютобор неистово разворачивается, границу двух миров пересекает — и разруху зреет: будто византийским напалмом по пустоши прошлись. Обуглившиеся останки былых скифовых жилищ словно в кощунственную насмешку Лютобору оставлены, и безутешный стон из надорванной груди прорывается, сам тут волком скулить начнёшь. Охлаждённые кострища дырявят зияющей чернотой землю. Лютобор от одного к другому бегает, над последним рычит обречённо, горстями похоронную золу в добела сжатые кулаки зачёрпывая, разве что воистину голову пеплом не посыпая.       Князь в выгоревшую впадину спускается, к ошалевшему от пустошного приёма Лютобору подъезжает.       — Сполна своё получили без тебя твои скифы. Не с нашей подачи, однако получили.       — Где ласточка моя, где Варя теперь, княже? — Лютобор, шатаясь, за седло княжеского коня хватается, чтобы под копыта не упасть. — Люди остальные… Ежели сожгли их, где останки, кости, туловища-головешки, где?!       — Полонены. В слуги записаны али проданы. — невозмутимо изрекает в ответ Олег. — У девицы твоей участь не особливая.       — Кому проданы?! — сбивчиво силится отдышаться Лютобор. — Искать нужно, княже… Не успокоюсь, покуда не отыщу…       — Кому угодно и кем угодно. Мои степняки натворили — я о том узнаю и девицу твою назад верну. Не мои степняки — не обессудь. А за море послали — вдвойне не обессудь.       — Ты велик, княже… — Лютобор в себя чуть приходит, но всё же не в себе. — Под твоим началом вся земля, и за пределами её печатью государевой силу имеешь… Что же, запросто так на произвол Варю мою оставишь? Не служил я тебе верно всегда?       Олег пресекающим взглядом своего теперь сердцем безоружного воина смеривает, коня своего от того отзывает и на его собственного перстом указывает.       — Ветра в поле искать плодотворней, нежели просьбу твою исполнить. Служишь ты мне исправно, пожаловаться не могу, но и пожаловать благодарностью излишней тоже не могу. Ты мне волков выдал, когда девица твоя пропала, по преданности же мне не рассказал. Об утрате твоей далеко вокруг слышно становится, авось и до меня вести дойдут. Тут нам боле ловить нечего, а двор ожидает.

***

      Возвращение ко двору оказалось вовсе не таким, которое зиждилось в чаяниях Лютобора, отправлявшегося на разведку пустоши. Не счесть было, сколько за последнее время разламывался изнутри этот сильный муж: сперва из-за первой женщины своей жизни, нынче из-за второй… На пути обратном будто не он коня вёл, а конь — его, и поводья по наитию лишь из рук не выпадали. С чем к Татьяне теперь воротиться? Как с собой совладать и ей о пораженье без боя сообщить? Как обоим им впредь лямку жизни тянуть, когда счастье их общее нежное живым от них ускользнуло, когда доселе невесомой надеждой друг друга утешали, а отныне и она утекла, как часы безвозвратно потерянные, в кои не поторопились, и оттого предстояло навсегда вместе с собою витающую под домашней крышей утрату терпеть? Не пренебрежёт зверёныш Варей, ежели вместе невесть куда их угнали? А коли подлянку задумал и Татьяне нарочно обратное обещал, с панталыку сбить рассчитав? С него станется… Без подмоги в розыск по белу свету бы пустился, если бы Варя единственная в его жизни числилась, только Татьяну с сыном одних больше ни в жисть не оставит, ещё их вновь с концами потерять не хватало — и впору для себя о плахе князя упрашивать…       Под тягостные думы выбегает встречать дружинную вереницу княжий тиун. Неужто что-то кроме стряслось? Не земля, а пекло адовое в своём воплощении…       — Дождались, ваше благородие… Не я один без вас умаялся, гость тут к вам имеется, всё смирение из меня вытряс, липучий — ни в сказке сказать…       — Кто таков будет? — хмурится Олег, передавая лошадь конюшему. — Посол, боярин, смерд, холоп?       — Не угадали, князь-батюшка, никак нет. Торгаш, как пить дать. Купец наш будет, урождённый… Да вот не по обмену наведался, а весть разделить с вами желает, да весть не благую вовсе, окромя этого мне рта не раскрывает, князя воочию видеть требует…       У Лютобора сердце в который раз ёкает: не насытится жизнь-мучительница неблагими вестями…       Олег в сопровождении дружины в княжий терем проходит, и приглашать никого не надобно — посланник тут как тут, в поклонах рассыпается, егозит раболепно. Князь купца приветствует, к кадке за зачёрпыванием во имя знакомства подходит, но тот отнекивается.       — Покорно благодарствую, долго мне ещё капли брать не захочется… От лукавого огненная водица!       — Знать, к делу без обиняков перейдём. За чем таким пожаловал? Что за весть мне привёз?       Купец оглядывается на тиуна, недовольно на того зыркает — видать, поцапаться успели: без княжьего немедленного позволения оставить гостя слуга и не думал, да только последнего и взашей не выпроводишь. Олег своего тиуна отсылает, а дружину лишь ближе подзывает.       — От ближников своих я тайн не вожу. Говори, да сам не таись.       — С предупреждением я, князь великий. Предостеречь долгом своим чту… Люди лихие отчину нашу баламутить намереваются… Не отворяй ворота незнакомцам, князь, горя сполна хлебнём, уже вот крамольники наводняют…       — Что мелешь ты, купец? — сильнее хмурится Олег. — Я землю свою знаю, мои люди жить на ней достойны, а пришлые и не просятся.       — Да не дошли покуда, князь, то ли ещё будет… Сам своими глазами всё видел и на своей шкуре испытал! Смерды к вам иноземельные за работой шествуют да разгром за собой учиняют… На днях с братьями по ремеслу торговому осень-красавицу провожали, её листвяное и наше заработанное злато и твоё здоровье чествовали… Напросились к нам оборвыши, молодчики по виду справные, да душой гнилые… Мы с братьями и хозяин, Далимир, в чьём заведенье с ними собрались, бедолаг пожалели. С ними девушка была, обносить нас угощеньями вызвалась, чтобы кровом попользоваться добро дали… Да девушка та не простая оказалась, а подлючая, вместе со всей остальной шайкой... Обнесла нас добротно, но и вокруг пальца на славу провела: в сон-дурман все свалились, а как очнулись — ни девушки, ни шайки, и корчма хозяйская пустая, что угол последнего нищего…       — Как урезонишь ты, купец, что не привиделось вам это и не ваш брат вас облапошил?       — Да разве можно, князь! — возмущается торговый муж. — Как тебя и бояр твоих их всех видел, вот вам крест! Да хоть целиковую братчину присягнуть приведу… С Далимиром, хозяином-то, покумекать можешь, ему, бедовому, и свет не мил после такого…       — Ну что ж, раз крестом не чураешься, так и быть, поверю. Распиши, каковы обидчики ваши на вид.       — Как же, князь, запросто! Как будто сейчас перед глазами стоят, мерзавцы… Один вроде главаря был, рыжий такой, лохматый… И глазища эдакие… Как яблоки печёные, мёдом политые. Этот всех больше говорил. А другие из ватаги его не таковские, чернявые больше да смуглые… Да чумазые все, как из трубы печной выползли, и будто письменами невнятными по себе писали, углём замызганные…       Лютобор, отстранённо до того внимающий льющимся речам торгового мужа, встрепенулся, срываясь в сторону купца и хватая того за грудки.       — Повтори, что сказал! За слова свои отвечаешь? И на них крест положишь?!       — Положу, положу…! — лепечет несчастный, недоумевая, чем вызвал гнев боярина. — Сколько угодно, все положу…!       — Ты о девушке говорил, что с ними была. О ней рассказывай! Её помнишь?!       — Помню, как не помнить… Да взору там не особо разгуляться-то было… Укутанная была, с ней приключилось будто что-то, так и скрывала личико своё…       — Рассказывай, что можешь! Платье? Волосы? Глаза?!       — Да сокрыто было ведь… Платьишко драное… Волосы… Да не мастак я баб живописать… Там тряпка несуразная была на ней, лишь косы выбивались чуть… На гриву лошади гнедой смахивали… Глаза… Памятное самое — синие, словно васильки вешние… Князь, уйми своего друга, душу всю из меня вытрясет…       Лютобору самому повторять дважды не нужно — отпустил купца, но тут же вновь заграбастал в неотёсанное объятье, по плечу крепко хлопнул — тот аж присел, бедняга.       — Она, княже! Она! Есть Бог на свете… Узнаю и её, и зверей этих… В дела свои негодные втянули, только жива, незабудка моя ненаглядная… Дозволь по следу пуститься, купец дорогой наводку даст, обыщем травинку каждую…       Князь радостного запала своего ближника не разделяет: его с тонкого расчёта отвести нелегко.       — Вот что скажу тебе, Лютобор. Твоя ли это незабудка али не твоя, но за отчину нашу все отвечаем. Меня в Чернигове стол новый ждёт. Прорыщете, где гость наш укажет, только без меня. Заместо себя воеводу на поход этот назначу.       Олег вдоль выстроившейся в линию дружины проходит и останавливается не Лютобора возле — другого предпочитает.       — В походе Метислав ваш начальник. Ему как мне повинуйтесь.       Метислав — воин храбрый, бесстрашный, прямодушный, за признанием напролом пойдёт и имя доброе себе во что бы то ни стало сколотит. Будто понять князя можно, с таким дружина не пропадёт, а будто и не понять: Метислава воины безмерно уважают и с самим князем тот потягаться может: не ровен час и до соперничества недалеко.       — Стало быть, я преданности твоей не заслужил, княже? — вполголоса спрашивает Лютобор.       Олег к дерзнувшему ближнику от Метислава отходит, с прищуром снисходительным на Лютобора глядит.       — Князь преданности подданным не должен — подданные князю служат и доверия заслуживают. Только так. Я тебе, Лютобор, доверяю, однако же здесь ты предвзят. Голова твоя буйная горяча не в меру и дров наломать можешь, девицу свою любимую вызволяя. С женой твоей всё по уговору было, а тут не так. Рука дружине твёрдая нужна, а твоя дрогнуть может, когда не надобно.       — Святые угодники… Набрёл ли я на дела келейные? — заговорщически подмигивает купец, о котором все думать позабыли.       Лютобор вновь торгового мужа хватает — и тот снова в мышь пищащую превращается.       — Рот свой запри и на дела чужие не отпирай. Болтать станешь — мало не покажется.       — Так ведь молчание, сударь, не окупается… Ничуть не окупается… — елейно и слёзно вздыхает купец.       Лютобор Трояна вспоминает — и тот до золота жадный был. Только того Куница прикончил, а с этим ничего не сделаешь. С презрением отвергнутый князем ближник суёт ушлому мужу несколько золотых — молчание выгодно.       Князь Метиславу бразды правленья военные на поход передаёт. Лютобор чувствует: помыслы у князя неповерхностные, не прост их Олег и о дружине лишь после себя думать станет.       — Настоящим объявляю: коли увидит кто из вас в предприятье назначенном девицу Лютоборову и коли живой ко двору моему и в дом свой засим доставлена она не будет, тогда воеводе обозначенному — веры моей лишиться назначаю… И голову с плеч. Завтра выступаете.       Вот оно. Вот чем князь их непрост. Метислав с собой умело совладевает, прямым взглядом от князя не отрывается и лёгкий поклон вежливости отпускает.       Не только волки Ареса вызов принимать умеют.

***

      Дни для Варвары превратились в телесное страдание, как предрекала себе — и права была в том, что душевные силы из того, кто опорой ей стал теперь, каждый новый день набирала. Теперь дышала она полной грудью, и свободный вольный ветер очищал замаранную душу, притягивая в своих порывах клочки искромсанного сердца один к другому и её саму притягивая к самой Природе, и будто бы скитальческая доля казалась ей вкуснее душного терема боярских хором. Волки-лазутчики после корчмы уверились — она на их стороне, на стороне их вожака, и впервые улыбку познали в ответ на принятие пищи из её рук. Душа её воспаряла ввысь, где оба теперь её бога обитали, но телом неотвратимо слабела. Ночами, когда полная луна, символ её первого единения с Верховным Волком, щедро одаривала своим светом, она незаметно вытаскивала из-за пазухи вожака его кинжал — впрочем, для глубоко укоренённых в её человечности мирных начинаний: искала в отблесках смертоносной стали своё отражение, с женской угнетающей печалью осознавая, что краса её розовощёкая бледнеет, смывается бескровностью впадающих щёк, и знает, что то перенесённое ею откладывается на лике, что все накопленные горести привязаны к ней, как и Куница. Ей становилось всё хуже, всё дурнее, и прежде в разрозненном сердце лишь скребло, а теперь — в животе будто. Для себя обвинения на пищу новую возводила: в жизни первоначальной к полусырому мясу и едва проваренной похлёбке не привыкла, вина и пригубить не смела, а теперь нередко воду ей заменяло. Тех, кто признал её, тревожить не хотела: они всегда выдерживали, а ей больше не пристало немочь свою показывать, на них равняться желалось.       Вновь новый день привальный. Вновь к обязанностям женщины вожака приступать, что сердцем уже зазубрились. Варвара к котелку для разлива ступает — и на середине пути неведомая сила, что её самой в разы мощней, в сторону неверную ведёт. Онемение в ногах наваливается, с трудом удерживается — и то потому, что Фарна подоспела. Варвара с опаской на Куницу посматривает — тот с Сардаром отрокам на освежёванной туше удары-укусы разъясняет, к разливу оба не подоспели ещё. Варвара благодарно на Фарну опирается, искренне радуясь, что лишь другая женщина изнурение её приметила.       — Где плохо? — сочувственно вопрошает Фарна, поддерживая подхваченную ношу под локоть.       — Ладно всё, душа моя. — пересиливает себя в улыбке Варвара. — Оступилась я второпях.       Фарна подозрительно изгибает угольные брови, но пойманку свою отпускает: та сама вырывается, и тут ей долг самой себе ценнее. Варвара превозмогает напасть-нездоровье, к котелку ближе движется — уже почти, лишь несколько шагов осталось… Появляется боль, бок прорезывая, и она теперь знает, что все звёзды небес упали и пляшут смеющимися бесенятами в её глазах, и кровоток будто в висках весь сосредоточился. Боль пронзительно вновь о себе заявляет — и от объятий с землёй её ограждает другое объятие: на сей раз Куница прямо на неё смотрел и потому стремительнее её падения оказался. В чувство возвращается в его руках, тепло из янтарных очей черпая.       — Ты мне прежде в твоих руках умереть приказывал, а я тебе противиться наконец не смею. — отшутиться пытается, но правдиво слишком.       Куница её к себе ближе поднимает, встряхивает бережно — у той губы едва разжимаются, а веки и вовсе нет. Стая неспокойно вокруг вожака шуршит, Альда матери в платье зарывается — не может видеть, как её любимица чувств лишается.       — Сама себя не слышишь. Тебя земная ведунья осмотрит, хворь выявит и вырвет.       Под непрерывным обстрелом диких испуганных глаз вожак свою ношу к передвижной кибитке несёт. Та отбиться тщится, да только куда против Верховного Волка, особенно — изнутри раненной.       — Не хочу о смерти своей слышать. — сохнущие губы медленно разлепляются. — Не зови никого, ты со мной будь, один будь…       Куница не поддаётся: знает уверенно, что от лепета этого уворачиваться необходимо, что не поддаться — ей же доброе дело сделать. Земную ведунью кличет и с той наедине свой бесталанный дар-проклятье оставляет.       Вертится перед стаей, и хоть в ней его место — первое, теперь сам себя найти не может. Если его спасение от него уйдёт, ему что останется? Без неё и кровь не в сладость будет. Доканать жизнь волчья успела? Себе в угоду её оставил, а о ней ли думал? Если его руками в курган погребальный сойдёт, то и его за собой утащит.       Нескончаемость муторного ожидания прорезывается обратным явлением земной ведуньи. Та с воплем ниц падает, и дуреет Куница, о худшем исходе помышляя.       — Не повыведется род скифский с земли-матери! Женщина вожака… Ожидает дитя! Арес благословил нас жизнью! — рокочет в толще земли старушечий голос.       Куница глаза к небу возводит, головой мотает, сам себе улыбается — хоть с Берендеем и не с одним сейчас в одиночку бы управиться мог, только не с самим собой.       Варвара вслед за ведуньей выходит и будто другим человеком — телом вновь жизненную силу источает, ведь теперь сама в себе не одна. Совладать пока с собой вконец не может — и пугается нового, и сомневается, а всё же от двойной жизни, в себе носимой, лучится, и колющая боль отныне блаженной истомой чудится. Нет у неё больше отца и Тани, но сама себе новое счастье своё в мир принесёт.       — Я знала, знала. — довольно изрекает Фарна, вновь с особым усердием поддерживая новоиспечённую носительницу их будущего. — Ты счастливица. Поветрие от тебя быть может — и у других женщин жизнь внутри поселится.       Альда от матери не отстаёт: к Варвариному животу ладошкой да ушком прикладывается, пока та червонные кудри ласкает.       — Мне девочку маленькую хочется, как я. — задумчиво и с умилительной непреклонностью изрекает Варварина принцесса. — Волчат много, а мне играть не с кем.       Варвара вокруг себя уже не замечает никого, поверх боготворящей её за неугасание рода стаи единственные глаза ищет, в которых радость её невысказанная себе подобную находит. Стая простор даёт — и Варвара с вожаком в кругу своего народа встречается. Куница руку к её животу приставляет, словно меряет, сколько кинжалов на защиту Аресова дара понадобится. Несметно.       — От того больно, что внутри меня волк настоящий поселился. — лучится вся неизменно и вместо небесного света всё кругом освещает.       — Ты род мой возродила и меня с ним.       Надежда на жизнь зажигается внутри каждого оставшегося скифа.