Терновый куст

      — Всё же, всё же… батарею накрыла вражеская конница.       Запахло резко, противно, в горле запершило, в глазах защипало, я зажмурился и только тогда осознал, что лежу на полу, вяло пытаясь приподняться на локтях, голова — тяжелее гири, на губах растекается соленый привкус. Попытка утереть рот вернула боль, кто-то быстро перехватил мою руку.       — Тише-тише, героический мой Тушин, на тебе… лица нет.       Блеклая тьма вокруг меня уже отступила, пусть глаза нещадно резал теперь свет, первое, что я увидел, была беззастенчивая усмешка Чиргина.       — Где Савина?..       — Упорхнула лебедица.       Я отмахнулся от него, попытался присесть — он мне, к его чести, помог. Голову накрыло что-то холодное и мокрое, пришло облегчение. Я понял, что до сих пор на кухне. Подле стояла и старушка Липонька, вся красная и беспокойная.       — Ну-ну, будет, голубчик, Григорий Алексеич, обошлось?..       Она-то всерьёз переживала, не в пример Чиргину, который знай себе, посмеивался, но держал меня под руку крепко.       — Да не сахарный он у нас, не растает, — весело сказал Чиргин, — знала бы ты, Липонька, сколько эта человечья шкура на себе испытала: Григорий Алексеич бывалый вояка, а тут, нате, щелбан от мальчишки…       — Где Савина? — рявкнул я.       Они оба чуть присмирели, переглянулись, Липонька зачастила:       — Брат за ней пришёл. Вы уж не серчайте, Григорий Алексеич, Маковка он такой, рубит с плеча, так он как увидел, что вы так с сестрицей его, в нём кровь вскипела, ох, прости Господи, дурная-то кровь, и…       — С ней был припадок! Так это Макар? Куда он её унёс? Ей нужен врач!       Чиргин твёрдо осадил меня.       — Уж кому, так тебе нужен врач.       — Она едва жива!       — Тебе чуть челюсть не выбили.       Я протестовал. Вновь заголосила Липонька:       — Они так всегда, только вместе, а как он вас увидел, уж не обессудьте, голубчик…       — С ней-то как, что?       — А что с ней, с ней такое с малолетства, мы уж привычны, но зря вы, голубчик, зря вы ей про Корнея Кондратьича резко так сказали!       Тон старушки резко переменился на самый суровый. Маленькая, кругленькая, сейчас она возвышалась надо мной с очень строгим, печальным лицом. Удивительно, но Чиргин глядел на меня весьма схоже, разве что с большей тревогой.       — Так вот оно что, ты дурную весть принёс?       Я не успел оправдаться, как заговорила Липонька:       — Бережём мы её, голубчики, вы поймите, опасность большая — так с нею обходиться. Только брата она слушает, только он с ней сладить может, а как другой что не то скажет — так это её довести может быстро… Зря вы, зря так… Она ведь как зверёк в своём мирочке, тронешь — она сразу ёжиком, колючки выбросит, а что взволнует её чрезмерно, так… страшно, страшно это, Господи, помилуй!       Я молчал. Мне и вправду сделалось страшно.       — Голова кружится? — спросил Чиргин.       Я пожал плечами. Он помог мне подняться. Липонька, всё ещё качая головой, поднесла мне воды. У меня вдруг вырвалось:       — Господи, я было подумал, что она умерла.       Мне всё мерещились её стеклянные глаза. Как будто мало я таких видел. Как будто не падали предо мною замертво, ещё и разорванные на куски. Так что мне была эта девочка?..       Чиргин всё ещё крепко сжимал мой локоть.       — Слава Богу, ты оказался рядом, — сказал он и добавил тихо, сам себе: — А как знать, только это и нужно: просто быть рядом, не отступая ни на шаг…       Я в недоумении оглянулся на него, но не успел ничего сказать: дверь распахнулась, и на пороге показался Трофим. Блеклым взглядом он обвёл всех нас и прежде попрекнул Липоньку:       — Господа ожидают завтрак.       Липонька спохватилась, засуетилась. Трофим с презрением полюбовался на мою смятую физиономию и растрёпанного Чиргина.       — Вас, господа, ожидают-с отзавтракать. Прошу-с за мною.       Переглянувшись, мы последовали за ним. Я был в замешательстве. Прежде всего надо было удостовериться, что с бедной девушкой всё благополучно…       — Куда он её унёс, что с ней…       — Не тревожься, старушка о ней похлопотала. У неё всё схвачено, бедняжка-то припадочная, такое с ней, глядишь, не впервой.       — Но…       Трофим уже привёл нас в трапезную.       Громко стучала ложка — маленький Мика беззаботно наворачивал кашу под опекой Лидии Геннадьевны, безупречной, очерненной подобающим платьем и лентой в смоляных волосах. Тут же была и Амалья, она баловалась с терьерчиком, а, завидев нас, радостно подалась навстречу.       — Как хорошо, а то совсем тоска смертная. Боже мой! Григорий Алексеич, голубчик, что с вашим лицом!       — Этот вопрос следует задать вашему сыну, Амалья Петровна, — жёстко выступил Чиргин.       — Макар?.. — ахнула Лидия Геннадьевна и не без злорадства оглянулась на свекровь. — Какой позор… Молодой человек вконец распущен!..       — Маковка! — Амалья даже не попыталась скрыть гордую улыбку. — Ох, норов у него крутой, ничего не скажешь. Вспыхивает спичкой. Небось, не уважили вы его чем, Григорий Алексеич.       — Григорий Алексеич всего-то спас вашу дочь, — рявкнул Чиргин.       Однако удовлетворение оскорблённого достоинства уже не столь беспокоило меня.       — Амалья Петровна, где ваша дочь? — воскликнул я. — С нею случился тяжелейший припадок!       — Уж как Господь судил, — отмахнулась Амалья. — Девица с рождения болезная. Снова чуть не окочурилась, говорите? Ну, благодарствуйте, что оказали ей помощь… Да с нею такое от малых лет.       — И что же, никакого надзору, никакого лечения!       — Надзор за нею брат осуществляет, славненько, что он приехал, — пожала плечами Амалья. — Сейчас, когда он рядом, уж точно не о чем беспокоиться.       — Не о чем беспокоиться! — воскликнула Лидия. — Вы видели, что сталось с Григорием Алексеичем по милости вашего…        — Вишки он в обиду не даст. Переусердствовал — так что ж, а вы не переусердствовали?       Я задохнулся. Амалья криво улыбнулась.       — Ну-ну, уже душу продали. Девчушка моя показалась вам зверьком чудным, а к детям и животным каждый, как там, порядочный человек, призван питать жалость и слабость, ну-ну. А она это знает и этим пользуется, только и думает, лишь бы повеситься кому на шею — так и Маковке житья не даёт, всё требует, чтобы он с нею был, а что ему тут, сычом сидеть, что ли? Уж она-то из него верёвочки вьёт, вот и берегитесь, Григорий Алексеич, она и хребет проломить может.       Я, дрожа от негодования, поднялся:       — Это невозможно! Вашей дочери плохо, ее следует показать врачу, ей необходим покой и отдых…       — Отдых? От чего это! От побегушек по лесам-полям?..       — Вас шокировал припадок, Григорий Алексеич, но это не должно вас тревожить, — отрезала Лидия Геннадьевна, верно, заскучав. — Увы, Савина страдает падучей.       — Пошла из меня вперёд пяточками, — пояснила без малейшего стыда Амалья Петровна. — Да придушилась маленько.       — Всё по промыслу Божиему, — обронила Лидия Геннадьевна, приглаживая вихор на Мишенькиной головке. — Господь даёт нам по заслугам.       Чиргин чуть склонился к Лидии Геннадьевне, заметил вполголоса:        — И сколько же самоотверженности можно наблюдать в наших дамах: рассуждая о смертельной опасности, вы остаётесь стойкими в вере и убеждениях!..       Лидия искоса взглянула на него, но без раздражения, а даже с интересом, и я с удивлением отметил, что за этот непродолжительный эпизод, во многом горький и возмутительный, мой друг изловчился возвыситься в глазах Лидии Геннадьевны и даже произвести на нее благоприятное впечатление. Рядом с ней он вовсе не походил на себя настоящего — пусть манеры его оставались несколько вычурными, но в общем-то безукоризненными, речь пускалась в изящные обороты, а проскальзывающие разговорные словечки лишь придавали ей пикантности; гардероб, который Чиргин бесстыдно расхищал, приятно шел его фигуре и еще пуще играл на образ — и Лидия Геннадьевна могла себе позволить очаровываться.       Мне, впрочем, было решительно всё равно. Я был изрядно рассержен. Я так и не присел и решил покончить со всем разом:       — Полагаю, вы сможете удовлетворить моё любопытство по одному вопросу, — и Лидия, и Амалья взглянули на меня с любопытством. — Подскажите, где мне найти другую вашу родственницу?.. Я о той вашей родственнице, что давеча была здесь при старике вроде как сиделкой, и которую он приблизил к себе более всех.       Случилось невообразимое — Лидия и Амалья вмиг переглянулись, на лицах обеих отразилась смесь презрения и досады. Чиргин вскинулся, но не успел ничего сказать.       — С чего вы взяли, что она нам родственница? — бросила Лидия, поджав губы.       — Хотя бы с того, что таковою объявил её сам Корней Кондратьич.       Дамы вновь переглянулись. Наконец, заговорила Амалья, комкая усмешку:       — Вы совсем не знали Корнея Кондратьича, голубчик, вам и невдомёк, что он горазд был на большие причуды…       — Нам стоит краснеть за то представление, которое он навязал вам вчера, — молвила Лидия.       Я прервал:       — Давно она в вашем доме?       — Всего-то пару недель, как вы сказали, сиделкой, — сказала Амалья и покачала головой: — Ей-богу, вот же водевиль… Старик под конец совсем ополоумел.       — Мой муж настоял на том, чтобы любая прихоть его родителя исполнялась беспрекословно, — сказала Лидия, как бы извиняясь и за мужа, и за старика.       — Кем бы она ни была, я должен с нею поговорить. Где я могу найти её?       Обе наши хозяйки глядели на меня во все глаза. По тонкой усмешке Амальи я начал подозревать что-то гаденькое, по презрительному выражению лица Лидии я уверился, что дамы трактовали мою пристрастность в единственном ключе.       — Будем признательны, если вы заберёте её отсюда, голубчик, — хихикнула Амалья. — Как там сказал Боря?.. «Метайте жребий»! Всё, что осталось от Корнея Кондратьича — напрочь лишено смысла, пока не прибрано к рукам. На ту девицу мы видов не имеем.       — Верно, она уже уехала, — сказала Лидия, — к чему ей было оставаться. Как бы только не своровала чего из покоев Корнея Кондратьича, такие, как она, нечисты на руку…       — Льдиночка уж брызжет ядом, с утра пораньше, — прогремел бодрый голос с порога. — А я-то рассчитывал на кофе!       Макар Бестов широким шагом прошествовал к столу. Амалья подалась ему навстречу, но он лишь коротко кивнул ей. Замер. Лениво оценил положение. Под пристальным взглядом Чиргина подошел ко мне.       — Думаю, стоит заново произвести церемонию знакомства. Мое имя — Бестов, Макар Бестов, и я приношу вам свои искренние извинения за наше происшествие, сударь.       Я наблюдал перед собой молодого человека, полного сил, и дерзости, и страстей, и откровенной дури. Он чуть не снёс мне голову за одно лишь подозрение, что я навредил его сестре. Очевидно, она-то и успела посвятить его в истинное положение дел, и велика же была вера брата сестре, чтобы так скоро сменить гнев на милость!       — Полагаю, вы позаботились о вашей сестре? — как можно бесстрастнее произнес я. Макар с силой сжал губы, кровь прилила к его лбу и щекам, и тоже коротко кивнул, разводя руками:       — Более чем. Слушайте, я не в силах изменить ваше мнение о моей персоне, но хочу, чтобы вы знали, что для меня благополучие Виши — это всё. Она очень хрупка, и я не могу допустить, чтобы она попала не в те руки.       — Ах, так Маковка приревновал, — Амалья весело посмеялась. — Он терпеть не может, когда бы к его сестрице кто проявил интерес…       — К ней проявили прежде всего сострадание, — сказал Чиргин.       — С чего бы, — хмыкнула Амалья. — Дело давнее. А вы так горячитесь, Юрий Яковлич, что смотрите, ещё нарвётесь, и Маковка и вас уважит…       — Полноте, — отсекла Лидия. — Ваш пасынок отличился, чем мог — в день кончины своего родителя напал на человека, который проявляет к нам неравнодушие, а вы подстёгиваете его к большему разбою — большему непочтению!       Мы все замерли, и только Амалья повела плечом, усмехнулась горько.       — А что почитать-то, коль и страха после него не осталось, а любви — так и вовсе не бывало. Будешь спорить? Ну-ну, да только твоей лжи никому здесь не нужно — и так всем тошно.        Макар оглядывался тревожно, схватил мать за локоть, но она посмотрела на него совершенно спокойно и ровно сказала:       — Ночью, ночью он отошёл, и всё уж. Земля ему пухом.       Макар не сумел ничего ответить, как раздался лёгкий детский голосок:       — Почему «земля пухом», если дедушка отправился на небеса? — Мишенька с удивлением глядел на мать.       — Потому что сначала дедушку следует похоронить, — сказал Чиргин. — «В месте тихом, в месте злачнем, в месте покойнем»…        Мишенька вскочил.       — Так дедушка, что, ещё тут? И он мёртвый? Он в гробу? Он сам туда лёг? Хочу поглядеть!       Лидия резко одёрнула сына под тёмным взглядом Макара. Амалья охнула и тронула его за плечо.       — Ну, будет тебе, будет! Дитя малое… Да и потом, не затем ли ты ехал…        Макар резко обернулся к ней, открыл рот, точно захлебнулся, но тут раздался звон и шум: пёс соскочил с колен Амальи, потянул скатерть, блюдце полетело на пол. Пёс же кинулся навстречу Борису Кондратьичу — он как раз вошёл в трапезную. Одет он был по-уличному, вид у него был усталый и крайне недовольный. Амалья поднялась ему навстречу, точно как тот же терьерчик, но Борис Кондратьич мотнул головой:       — Всю дорогу завалило. Едва ли на похороны можно ожидать полк плакальщиц.       — А что душеприказчик?.. — воскликнула Амалья в нетерпении.       Чиргин скривился и шепнул мне:       — Резвы, господа Бестовы. Тело старика ещё провонять не успело, а они уже о наследстве облизываются.       Лидия покраснела.       — Я послал ему извещение, — говорил Борис Кондратьич. — И договорился со священником, на среду. Если Котьков поспешит, всё устроится сразу после похорон.       — Уместно ли, — заговорила Лидия надменно, — Севастьян Корнеич не одобрит такой поспешности.       Амалья покривилась:       — А Сешеньку разве кто спрашивает? — бросила она резко, но, оглянувшись на нас, всё же спохватилась: — Бедняжка ведь так переживает. Видит Бог, больше всех нас. Ты бы ещё поблагодарила Борю, Лида, что он взял все хлопоты на себя.       Лидия Геннадьевна медленно поднялась, подобрала юбки и чинно прошла мимо Бориса Кондратьича, даже не взглянув.       Я тоже хотел было уйти, чтобы не оставаться неудобным свидетелем семейных сцен, но Борис Кондратьич вскинул руку:       — Господа! Обождите, нам стоит объясниться. Макар, ты тоже останься. Хорошо бы, конечно, чтоб Сеша… Трофим, приведи Сешу. Маля, а ты — поди.       Амалья фыркнула:       — Надеюсь, ты не собираешься выставить наших дорогих гостей за дверь! Я тебя раскусила. Грубиян! Не слушайте его, — смеясь, обернулась она к нам, — сам-то заявился впервые за столько лет, а уже наводит шуму. Нет-нет, Боря, тебе тут хозяином вовек не стать, такая уж у тебя судьба, горемычный ты мой! Знай, Боря, если Юрий Яковлич — гость Лидоньки, то Григория Алексеича я определяю моим гостем, и не тебе решать…       — Маля, поди!       — Боря, я обижусь! — она снова поглядела на нас и бесстыже подмигнула: — Даже не вздумайте!       Погрозила нам пальчиком и легко выбежала вон.       Я оглянулся на Чиргина. Тот вовсе делал вид, будто ничего не видел и не слышал, а тихонько переговаривался с маленьким Мишенькой, которого мать оставила над тарелкой остывшего завтрака. Мальчонка внимательно слушал росказни Чиргина, на которые тот был мастак, и вдохновенно поддакивал. Макар так и сидел, мрачный и отчуждённый, и эта угрюмая задумчивость вовсе не шла его решительному, открытому лицу. Я злился на отрешённость Чиргина, на то, что нас разделяет стол и некогда посоветоваться. Я понимал, что задерживаться в этом печальном доме неловко и даже неприлично, но совесть и щепетильность не давали мне сдать позиции без боя: вызнать, что за судьба приключилась с нашей злополучной музыкантшей, было для меня делом чести, и я поклялся себе, что и огнём меня не вытравят, пока я не дознаюсь до правды.       Борис Кондратьич неспешно приблизился к каминной полке, налил себе с графина, облокотился, так, что кисть его сухой жёлтой руки изящно свесилась, и смерил нас долгим взором. В ногах у него уселся пёс и обратил на нас на редкость схожий взгляд. Повисла неприязненная тишина.       — Маковка! — воскликнул вдруг Мишенька. — Маковка, а ты дашь мне револьвер пострелять? Юрий Яковлич говорит, он фокус знает, чтобы в тебя стреляют, а ты пулю ловишь. Мы уговорились, ты мне револьвер дашь, а я буду стрелять, а Юрий Яковлич пулю словит…       Я, верно, побледнел, Чиргин рассмеялся, а Макар встряхнулся, посмотрел на мальчонку с толикой досады, махнул рукой:       — Смешной ты, Мишка! Куда тебе револьвер!       — Маковка, ну дай, ну дай! Я хочу, я уже взрослый! Я десять раз подряд «револьвер» скажу, я зимой ещё маленький был, я не смог, а теперь я смогу, а ты мне дай! Револьвер, револьвер…       — Иди погуляй, дурашка!       Мишенька обиделся. Он выбрался из-за стола, из-за чего стал ниже, весь нахмурился и топнул ножкой:       — И пойду! Зря ты приехал! Ты жадный! Мама говорит, дедушка всё равно тебе ничего не оставит, потому что ты… ты… вто-рич-ный! Вот ты какой! И не нужен мне твой револьвер! Мне дяденька даст.       И мальчик обернулся ко мне:       — Дадите, дяденька? Вы говорили, у вас с собой!       Во мне что-то похолодело.       — Нет.       Мишенька поглядел на меня в какой-то недетской злобе.       — Это не игрушки, юноша, — жёстко сказал я. — Оружие нужно только для того, чтобы защищаться от врагов. Нужно быть достойным человеком, чтобы заслужить право носить оружие.       — Так я… я недостойный?       — Ты ещё очень мал. А в общем-то я надеялся, что врагов у тебя ещё нет.       Мальчик вздёрнул подбородок.       — У меня нет только друзей.       Тут он оглянулся и весь переменился, вскричал ласково:       — Папочка!       Севастьян Корнеич, сущий призрак, бледный до зелени, казалось, не понимал, где он оказался. Мальчик подбежал к нему со всей прытью, обнял его ноги, заголосил:       — Маковка жадный, он мне револьвер не даёт, и дяденька тоже не даёт, он говорит, у меня врагов нет, а я сейчас пойду к Пташеньке, и мы с ней найдём врагов, сколько угодно, и всех их будем стрелять!       Севастьян положил омертвевшую руку сыну на макушку, что-то тихо сказал. Мальчик чуть сник, но послушно кивнул и убежал; следом юркнул пёс.       Макар поднялся и подошёл к старшему брату, секунду смешавшись, сказал:       — Соболезную, Сеша.       Тот поднял на него запавший взгляд. Макар, кажется, смутился больше, а потому переломил в горячности:       — Большего, сам знаешь, сказать не могу, да едва ли ты от кого ещё дождешься, но ты уж нам прости. Взвалили мы на тебя всю скорбь, так ты пойми и не серчай.       Севастьян ничего не ответил — а может, и не собирался, — а Борис, даже не глядя на племянников, бросил:       — Я справился о похоронах. Поп обо всём предупреждён, мы условились на среду, а гроб только завтра под вечер принесут. Приехать, конечно, никто не успеет, распутица кромешная.       Севастьян всё молчал, а я остро почувствовал свою неуместность и, кажется, чуть скрипнул стулом, решаясь уходить. Все тут же дернулись, точно расслышали комариный писк. Чиргин пнул мне ногу. Я замер. Макар нахмурился и пошёл было вон, но Борис Кондратьич отставил бокал и коротко сказал ему:       — Обожди.       — Ах, да, — огрызнулся Макар. Изрядно раздражённый, он остановился, опёршись на стул. — Слёт стервятников на семейный совет.       — Экая лирика, — бросил Борис Кондратьич. — Неужто родина Шиллера воспитала в тебе поэта? Пустая растрата средств… Впрочем, ты прав, нечего нашим нежданным гостям слушать ещё и это, они и так наслушались всякого. Bien, — он вздохнул, подавляя раздражение. — За всеми хлопотами надобно ещё разрешить некоторое затруднение.       И он выразительно покосился на нас. Вернее, на Чиргина: меня господа Бестовы вообще предпочитали не замечать. Причина была более чем очевидна: если б я был один, никто бы и секунды не растратил на то, чтоб с извинениями и разъяснениями попросить меня вон — меня бы запросто выпроводили пинком. Однако обращение с Юрием Яковличем покамест требовало церемоний.       Ни образ его жизни, ни бедность или даже запущенная наружность не мешали представителям более высокой и тонкой прослойки общества чуять в нём «своего». Сам-то Чиргин обыкновенно делал все, чтобы откреститься от своего прошлого, однако, как он сам мне когда-то сказал обреченно, «от крови не отмоешься». Как бы он сам ни желал, как бы ни стремился забыть, но нельзя было отнять у него самого знания собственного происхождения, что, конечно, накладывало отпечаток на его манеру держаться — а когда он переставал усердствовать в шутовстве, это выходило у него само собой, легко и непринужденно, просто потому, что на такой закваске он был замешан, и ни юность с цыганским табором, ни молодость в трущобах не выбили из него того, что он впитал с молоком матери. Особенно теперь, когда он старательно держал марку. Я отметил, что когда Борис Кондратьич начал речь, Бестовы все стояли, а сам Юрий Яковлич остался сидеть, откинувшись на спинку кресла, в скуке подперев голову, и вот отвечал нашим хозяевам тем же взглядом морозной вежливости.       Борис прекрасно понял этот взгляд. Усмехнулся, чуть склонил голову и продолжил:       — Мы благодарны вам, господа, что вы повели себя, как полагается воспитанным людям, и задержались, дабы усладить свои алчущие взоры зрелищем смерти (да что уж там, так и вовсе имели удовольствие ее свидетельствовать), — теперь, надеюсь, ваше любопытство более чем удовлетворено, аппетит испорчен на несколько дней вперед: в таком случае, я приношу извинения за столь дерзкое поведение моего брата…       — Бросьте, дядя, — хрипло обронил Севастьян, не поднимая глаз. — Или желаете, чтобы наш дом вконец им опостылел?..       — Мне, Сеша, решительно всё равно, какое воспоминание о нашем доме унесут с собой наши нежданные гости.       — А по какому делу вы здесь, господа? — осведомился Макар, задирая подбородок и свысока окидывая нас взглядом — но его попытка держаться с дядей и Юрием Яковличем на равных вызвала только мимолётные усмешки.       — Я уже имел честь представиться, — с прохладой отвечал Юрий Яковлич нашим хозяевам под стать, — я счастлив быть давним другом Лидии Геннадьевне…       — О, так вы друг Льдиночки — воскликнул Макар в изумлении. — Что же, Сеша, а не так пристально следил ты за своей благоверной — к ней приставлена личная гвардия! — он расхохотался. — Екатерина в своё время не преминула воспользоваться таким положением!..       Севастьян наконец-то перестал рассматривать пол и перевел тёмный взгляд куда-то на уровень наших плеч и тихо сказал:       — Как я уже говорил, Юрий Яковлич, моя супруга приняла опрометчивое решение, пригласив вас в наш дом в столь неугодный для визитов дружбы час. Пожалуй, это стоит отложить до лучших времён.       Юрий Яковлич и не дрогнул.       — Как я уже говорил, Севастьян Корнеич, я плачу не визит дружбы, но её долг. Как бы различно не отягчала скорбь ваших домашних, но каждый сейчас нуждается в посильном участии и утешении.       — О, в вашей сноровке, Юрий Яковлич, уж никто бы не усомнился! — воскликнул Борис Кондратьич. — Вы, несомненно, умеете быть сердечным другом… Да будь вы хоть горшком, мы вас в печку не ставим, а только настаиваем на вашем отъезде и вот предлагаем посильную помощь в сборах и проводах. Вы, конечно, приглянулись Йозефу и Амалье Петровне, но не станем же во всём потакать капризам созданий, обделённых разумом… — Борис Кондратьич отпил из бокала, отставил его и посмотрел на нас уже безо всякой усмешки, и черты его вмиг заострились и иссохлись: — Но давайте начистоту: при данных обстоятельствах ваше присутствие крайне неуместно. Лидия Геннадьевна слишком обходительная, чтобы прямо вам на дверь указать, так вот я беру на себя эту неприятную обязанность. Важно ведь… не переусердствовать с сердечностью, Юрий Яковлич. Не то можно подумать, вы пользуетесь женской слабостью.       В лицо Юрию Яковличу бросилась кровь. Дело было дрянь. Единственным выходом я видел объявить о моём служебном долге и потребовать, чтобы нам наконец устроили свидание с той сомнительной особой, которая доставила нам столько головной боли. Я открыл уже было рот, но тут Юрий Яковлич склонил голову и сказал:       — Конечно, вы правы. Прошу простить. Я, верно, позволил себе крайности. Обременять Лидию Геннадьевну ещё больше было бы преступно…       — Гроза повалила деревья, не проехать, но Трофим найдёт вам провожатого до города, не заблудитесь. Часа вам будет достаточно для сборов, — быстро и сухо проговорил Борис Кондратьич, как отдают армейский приказ.       Я в негодовании поглядел на Чиргина, который так быстро пошёл на попятную, и решил уж, пан или пропал, но тут подал голос Трофим:       — У меня есть другие приказания-с.       Все мы обернулись на него в недоумении.       — Это еще что! — воскликнул пораженный Борис Кондратьич. — Трофим, ты забываешься. Или сегодня приказал долго жить не только мой брат, но и твоя способность к мышлению? Иди, отыщи для господ провожатого…       — Полагаю-с, мне всё же следует проветрить у них в комнатах и забрать одежду на стирку.       Все трое — дядя и племянники — в растерянности переглянулись, пока Трофим без единого чувства договорил:       — Такова воля Корнея Кондратьича.       Макар отошёл первым — вновь расхохотался, только уже куда печальнее. Севастьян нахмурился, а Борис Кондратьич цокнул языком и весело сказал:       — Твой хозяин мертв, Трофим.       — Но другого я не знаю-с.       Борис Кондратьич вскинул брови, поднял руку, приказывая старику исчезнуть с глаз долой, но его прервали:       — Верно, — молвил Севастьян. — Я запамятовал, господа, — он перевел на нас безжизненный взгляд и едва повел плечами. — Вчера за ужином мой отец назвал вас нашими гостями. И приказал не отказывать вам в гостеприимстве…       — Сеша, ну что ты…       — …пригласил вас на похороны и поминки, — закончил Севастьян, не обратив внимания на дядю, и исподлобья оглянулся на Трофима — и, поразительно, в ответ получил едва склоненную в одобрении голову.       — Твой отец мертв! — воскликнул Борис Кондратьич. — Разве это…       — Разве это имеет значение? — громко осведомился Макар. — В этом вопросе, имеет значение? — повторил он и, раздраженно отставив стул, выпрямился. — Если отец пригласил их на собственные похороны, то какой толк в этих разговорах! Хоть в чём-то мы почтим его память? Хоть как-то исполним его волю? — Макар посмотрел на дядю, который весь пожелтел и стоял с приоткрытым ртом, и заключил: — Мне это тоже не нравится, дядя, но это не повод терять лицо.       На этих словах он, коротко кивнув нам, вышел. Я обернулся к оставшимся Бестовым, но увидел лишь Бориса Кондратьича, который теперь натянуто нам улыбался; Севастьян точно сгинул. Я хотел уже что-то сказать, но старший Бестов молча вручил Трофиму свой недопитый бокал, не заботясь о каплях, полетевших на черные одежды старика, картинно-учтиво нам поклонился:       — Что же, раз вам так хочется испытать на себе причуды моего брата, не смею отказывать вам в развлечении, а нам — в презабавнейшем зрелище. И если брат успел сторговаться с вами о ваших душах, то я, помнится, уговорился с вами об услуге по части попечения о бренной плоти, а точнее, о том, чтоб гроб нести. Tres bien!       И, взглянув на нас в крайнем презрении, удалился.

Лидия

      Перестаньте врать, что Бог есть. Жив лишь дьявол.       И он насмехается над нами. Насмехается.       Говорили, да прилепится муж к жене своей, и будут они одно. Говорили, ты больше не девушка, ты теперь замужем. Говорили, как раньше ты принадлежала отцу — теперь принадлежишь ему, только незнакомому, неизвестному, но отчего-то он владеет тобой полнее, чем тот, кто подарил жизнь — этот жизнь отнял. Говорили, муж твой — господин твой, так изволь за его щедрость, за его покровительство и его великодушие платить ему преданностью и безропотностью. И роди ему наследника. Будь женщиной.       Всё оказалось не так-то уж страшно. Надо мною не стоит тиран и душегуб. Тиран и душегуб стоит над ним.       А так о нём не напоминает ничего, кроме вот случайно оставленных очков на моем столе. Он зачем-то приходит ко мне, листает мои книги, а стоит ему заслышать мои шаги — тут же уходит через другую дверь, рассеянно оставляя улики своего присутствия: то очки, то книгу, то портсигар. Если бы не эти невразумительные, но несносные моменты, я могла бы поклясться, что его не существует. Что мне приснились те священные обеты, которые я давала когда-то пред Богом и людьми. Ведь давала я их, как оказалось, пустому месту.       Уж лучше бы он меня бил.       Тогда я хоть могла бы жаловаться.       Я обещала быть ему женой, но я не обещала любить его. А если меня спросят, а пыталась ли я… Лишь спрошу, а зачем же?       Разве брак — в тех щемящих треволнениях и вздохах, что разносятся над страницами лживых книг? Разве брак — в пении соловья, цвете яблонь, ледяных ладонях и прочих затёртых до дыр образах, которые всякие дуры оплачивают своей честью? Разве брак — пресловутый «союз сердец»? Все эти набившие оскомину слова — лишь мишура, которую навешивают на необходимые для выживания соглашения, мишура, в которую кутаются либо глупцы, либо обиженные жизнью мечтатели.       Трезвость взгляда и чистота рассудка — вот, что вы всегда требовали от меня, Papa. И если я незадолго до свадьбы, услышав имя своего нареченного, и придумывала себе, будто он приятен мне и даже в меру очарователен, то закроем глаза на крохотную слабость юной девушки. Благодаря верным урокам я была приучена смотреть в суть вещей. Даже если мой муж когда-то и мог мне нравиться, это никогда не имело отношения к делу.       Другой вопрос, что заключая сделку, партнёрам следует питать друг к другу два чувства: уважение… и толику опаски. Ведь честных сделок не бывает — бывают только сделки выгодные.       Однако где-то мы просчитались, Papa. Пусть вы и всегда говорили, что брак никогда не ограничивается двумя: ведь кроме жениха и невесты это касается их родителей. И мы знали, что из себя представляет Корней Бестов. Как видели, каков его сын. Одного мы не учли — что такое они вместе.       То же, что мушка в клешнях паука.       И мой муж сам отдал себя на заклание. Зачем же? Зачем!       Потому я не могу заставить себя даже уважать его.       И я уже ненавижу эту поблекшую красоту, тень былой склонности, отблеск робкой надежды на радость, неуловимый взгляд, почему, почему я никогда не видела его глаз?.. тихий голос, слишком отвлечённый, глухой, скрывающий от меня то, что мне никогда не было интересно… Я бы обошлась презрением — если бы не знала, что в существе этом, повязанном со мною, есть воля, крепкая, могучая, есть душа, глубокая, сложная, есть чувства, сильные, волнительные, есть мысли, дерзкие, разящие… и всё это не продано даже — в дар отдано не мне, не нашему сыну, но чёрствому, жестокому старику! Старику, который презирает меня — не потому, что чем-то я ему не угодила, но потому, что презирает он всех; старику, который не любит нашего сына — не потому, что ребенок его чем-то огорчил, но потому, что не любит он никого…       А муж мой служит, служит своему идолу слепо, безумно, как и положено фанатику. И что же он получил взамен, что? Отречение. Презрение. Ненависть. Его бог изничтожил его, прилюдно, растоптал, и все увидели — он теперь никто. А что говорили? Да прилепится муж к жене своей и будут они одно. Он — никто, и я уже — никто, и сын наш, сын — он вслед за нами лишен всего!       Но он и не думает об этом. И гнев бога его ничуть не задел. Он принял его с наслаждением. Ведь ему так нравится чувствовать величие, причитающееся жертвенному агнцу, никем не понятного, всеми покинутого… Только вслед за собою на алтарь он уложил и нас, свою семью, жену и ребенка.       Если на похоронах старика он залезет вслед за ним в гроб и прикажет закопать их живьём, я не удивлюсь.       Я бы бросила первую горсть, если бы мы не оказались под той же крышкой.       Как сбить эти путы? Как вырваться из мёртвого захвата? Как сохранить голову… и не потерять лицо?       И вот, стоило исполниться готовностью встретить судьбу, что состоит отныне в отречении, бедности и позоре, как рука палача дрогнула: топор вонзился в плаху в миллиметре от головы. Которую я со всем смирением сложила. Нас всех подкинули в воздух, словно семена, и только избранным удастся упасть в благодатную почву — остальные же сгниют в придорожной пыли, забыв свет и воду.       Старик мертв, предопределив наши судьбы, записав их черным по белому, запечатав красным воском. Он играется с нами. И его смерть была первым ходом. Это вызов. Он не пожелал слушать мои мольбы, чужие угрозы — он просто принял всё к сведению, и вот…       Он насмехается.       В детстве мы забавлялись: выстраивались в ряд, протянув сложенные лодочкой ладони, и одна из нас, что водила и подходила к каждой, проводя своими руками меж наших, должна была незаметно передать кому-то колечко. А все должны были следить, кто же счастливица. И успеть перехватить ее, лишь только водящая выкрикнула команду. Перехватить, удержать, не дать убежать с драгоценным призом.       Это была веселая игра. Мы всегда смеялись.       А теперь смеется один лишь мертвец. Насмехается над нами. Своими детьми, которых он разыграл.       И я… я не могу не быть ему благодарной. Отсрочка необратимого, которое можно теперь… избежать?..       Я — женщина. Вода просачивается в любые щели. Темнота покрывает все. Пусть это установленные не мною правила, я сыграю по ним, как обязана играть всю жизнь — не моё дело — ломать миропорядок, моя цель — в нём выживать.       И давать жизнь моему ребенку.       Неизвестность, столь мучительная всем остальным, мое упоение — я точно знаю, что терять мне уже нечего, значит, можно сыграть. И я…       — Вот вы где, душенька. Я вас ищу.       Надейся и верь, но не смей забывать, что дьявол за твоим плечом неотступно.       …И вечный прихвостень, мерзкая псина…       — Что вам нужно на этот раз?       — Ответственности. Вашей ответственности.       — Но о чем можно с меня…       — Оставьте это. Вы прекрасно знаете, что ослушались. Мы говорили об этом. Как неловко получилось, что у вас столь короткая память. Значит, вы всё-таки отослали то письмо.       — Оставьте это, — оставьте меня! Тише, тише. Решение уже принято, без сожалений. От мысли — к действию, нужно сделать первый шаг. Им будет отступление. — Вам ли не знать, я пыталась все исправить! Да, я поддалась слабости, я… Я испугалась. Ведь я одна здесь, одна! Да я и не верила, что он приедет, что он откликнется — ведь мы не виделись уже сколько лет… Я убеждала вас и прежде, что это ничего не значит, но вы выдумали себе какой-то заговор… Что же, разве то, что вы видите, похоже на заговор? Быть может, стоит упрекнуть вас в излишней мнительности? Это ведь смехотворно!       — Я не лишён самоиронии, я бы посмеялся вместе с вами, ведь вы выписали себе поистине презабавную мартышку, но отчего-то мне не нравится, совершенно не нравится, что в комплекте с нею прибыл угрюмый и настырный мужлан…       — Я не думала, что он привезёт с собою приятеля, ну право слово… С чего ж вы так взвились, я ведь сделала всё, чего вы бы желали, хоть это и разбивает мне сердце, — ах, проглотит ли он и пошлость, и фальшь? Впрочем, он привык питаться жареным. — Я приказала им отправляться ещё утром, так прикажите им экипаж, коль вам не терпится… Да неужели они ещё здесь!       — И они здесь останутся.       Что?.. Нет-нет-нет! В ненавистных глазах тот же страх и та же ярость — это осложнение, ответственна за которое я и только я, необходимо стерпеть… и обратить на пользу.       Разумеется. И именно здесь, под угрозой и страхом, в сомнении и печали, рождается дерзость отчаявшихся, и пока смелость гудит в голове, стоит развернуть паровоз.       — Так распорядился ваш муж, Лида. Они пробудут здесь вплоть до оглашения завещания. Что это за игры, душенька? Отчего бы мне не подозревать тут сговор? А ведь я вас предупреждал…       — Бросьте, ну… Какой ещё сговор… Вы смеётесь надо мной! Я знаю, вам лишь бы мучить…       — Хватит, вам не идёт прикидываться плаксой. Вы уже слишком хорошо зарекомендовали себя в моих глазах, я не позволю вам кривляться. Я говорю с вами как с умной женщиной. Вы заигрались. Вы пытаетесь поднять из пучины тонущий корабль, когда пристало бы спасаться. Ваша партия проиграна, душенька. Ну-ну, не нужно плакать. Вы же понимаете, ваши слёзы только придают пикантности моему триумфу.       Но он поверит, он должен поверить, что победа за ним. Только тогда он потеряет бдительность. Хороший повод дать выход всем былым переживаниям — сейчас, когда во мне крепнет уверенность.       — Я ничего не прошу… Я лишь… Как вы жестоки…       — Я слышал это так много раз, чем вы пытаетесь меня удивить!       Но он удивлён. Он растерян. Нашим общим «неопределённым положением». Потому что даже дьявол не ведает, кого именно надлежит короновать.       Зато я знаю, кого следует. Я знаю, кто обязан наследовать покойному. Мой ребенок. Мой мальчик. Об этом я приходила просить, ради этого первый и последний раз в жизни опускалась на колени. Ради этого предала — тоже ведь ребёнка, который тоже ведь чей-то «дорогой мальчик». Но старику должно было выбрать самому, кто же ему ближе. В этом деле невозможно произойти компромиссу. Le roi est mort, vive le roi. Останется только один.       И сейчас, всё что необходимо — отступление. Чем дальше отступишь, тем ближе станешь к цели.       — Почто вы негодуете, сударь? Так вам досаждает мой гость? Да, Юрий Яковлич — мой давний друг. Ах, я знаю, вы видите больше… Я не стану от вас скрывать. Да, мы были помолвлены, давняя история. Всё расстроилось, распалось так давно, но… Он долго жил в Швейцарии, и вот вернулся… Да, я написала ему. И знайте, я рада, что он откликнулся на мой призыв. И, знайте, я рада, что он решился остаться, несмотря на все ваши протесты! Значит, есть ещё цена дружбе, и есть в ней благородство… — и надрыв, и крик, и загнанная жертва: — Неужели вам мало того унижения, которое постигло моего мужа! Неужели вам недостаточно, что мы лишены всего? Вы победили. Что вам эта отсрочка — смакуйте, пока мы едим прах!.. Неужели вы откажете мне в праве на малейшее утешение!       Вот так, хрупко, тонко, отчаянно. Какой ещё болван не купился на женские слёзы. Пусть злорадствует — он чувствует себя в превосходстве, а значит, способен на снисходительность.       — Экий роман, душенька!.. — жёлтая улыбка в серой бороде. — Я тронут. И почти оскорблён. Вы едва ли не упрекаете меня в бессердечности. А надобно меня за то хвалить. Но как я могу отказать опальной королевне в придворном шуте! Резвитесь, душенька. Право, не думал, что вы станете на свой манер мучить несчастного Сешу. Правда, резвись вы хоть с дворовыми, его едва ли бы то задело, — это оскорбление послужит ступенькой к торжеству. Но пока — молчание покрывает всё. — А, я не лезу в ваши интимности. Балуйтесь с вашей игрушкой… Но не вздумайте возвести подчинённого в ранг соратника. Это было бы большой опрометчивостью.       Да, пусть он думает о том, о другом, что будто рождён, чтобы стать приманкой — яркой, занятной, чудной. На него будут смотреть сейчас все, пока я поведу дело с тем, кто смотрит угрюмо и настороженно и готов заподозрить самое худшее в любую минуту… Как хорошо, что я всегда ношу в кармане отцовские часы. Ход наших мыслей, господин ищейка, пересечётся в нужный миг, и я направлю всё ваше горение по пути, который приведёт меня к торжеству.       А пока, пред внешним врагом — отступить, склонить голову, покорно. Явить слабость, чтобы никто не заподозрил силу. Бедро к стене, у плеча — хватка когтей.       — Развлекайтесь. Негоже отбирать сыр у мышей, когда захлопнулась мышеловка. Но знайте: если вы, в отчаяньи иль в мечтании, намеренно иль бездумно решитесь болтать со своей сердечной рухлядью, о всяком, о нашей семье… И невзначай он найдёт что-то примечательным, заслуживающим размышления и доискиваний, банального любопытства… Боюсь, меж нами возникнет затруднение. У всей семьи оно возникнет, но у вас, душенька, самое непреодолимое. Я знаю только понаслышке, но… говорят, как бы бдительна ни была мать… маленький ребенок все равно улучит момент попасть в неприятность.       И закрыть глаза. Так закрывается крышка гроба. Старику уже не выбраться оттуда. Этим он оказал нам всем большую услугу. Грех не воспользоваться.       Итак, первый ход уже сделан. А правила игры меняются во время игры.