Терновый куст

      Истина на миг ослепила меня, как зарница в грозовую ночь. Всё это время он винил не меня. И избегал меня не от обиды, о нет.       Это себя он закопал.       Он презирал свою беспечность, а не мою халатность, хоронил себя, а не укорял меня за счастливую жизнь, которую после такого происшествия я едва ли заслуживал.       На первый взгляд, за ужимками, насмешками, мишурой и масками сложно было заподозрить в Чиргине способность к глубокому переживанию. Мне самому это стало большим открытием спустя несколько лет нашего соседства. Внешне-то он вёл крайне распутную жизнь и якшался с самыми отбросами, прочно заслужил репутацию сомнительного лица, которому невозможно ничего вменить в вину, но которое постоянно оказывается там, где происходит что-то нечистое. Зачем-то он истязал себя пристальным наблюдением за всяким проявлением зла; его влекло зрелище порока, и проще всего было бы списать это на развращённость души. Могло казаться, что он входил в раж, смакуя людские драмы, якобы не ставя их ни в грош: «Какого зла ещё не видел наш подлунный мир». И я так грешил на него поначалу. Но шли годы и постепенно, приглядываясь, прислушиваясь, особенно когда я скупо рассказывал о происшествиях, с которыми сталкивался по долгу службы, я стал замечать, с какой мукой он выслушивает меня, а глаза его теряли в лихорадочном свинцовом блеске и зацветали мягко, будто синие васильки. Поспешно он затягивался папиросой — а маска отчуждённости рассыпалась вмиг. Оказалось, что сердце Чиргина было всё махровое, разбухшее, и неведомая боль, будто за весь мир, снедала его ежечасно. Я осознал это не сразу, а лучше сказать, слишком поздно, но так и так чувство это было мне незнакомо, неведомо, поэтому я и не мог толком никогда его до конца понять.       Заметив в нём способность к состраданию, я только недоумевал, отчего он не перейдёт от сопереживания к содействию, однако вскоре решил, что на то у него попросту не хватает воли — и, каюсь, презирал его за это ещё больше, чем если бы в моих глазах он остался тем беспутным прожигателем жизни, каким я встретил его несколько лет назад. Внешне он таким и остался: растрачивал свои силы, способности и молодость на пустые развлечения, нелепые выступления на гнилых подмостках, выпивку, игру, а прежде, с болезненным пристрастием — и на женщин. Со временем я понял, как же тяготит его такая жизнь, но иной он не знал… За эту безвольную обречённость я на него сильно злился.       Но вот, наконец, такой ценой — и приоткрылось. Оказывается, он боялся своим вмешательством в чужую жизнь сделать ещё хуже. Боялся навредить непоправимо. Неужели именно это и случилось?       Война и служба приучили меня к здоровой черствости. Я долгое время не мог взять в толк, как можно ежечасно терзаться прошлым, перечеркивая возможность счастливого настоящего. Не каждое дело, которое мне поручали, завершалось успешно. Не раз я разводил руками, ставил в рапорте прочерк, в лицо пострадавшим объявлял о закрытии дела за недостатком сведений, а потом не получал взбучки ни от начальства, ни от собственного сердца, скрепленного железными скобами. Со знойных степей я вынес далеко не всех своих товарищей, видел немало, чтобы отучиться плакать, потому что не осталось слёз. У каждого своя жизнь, и каждый делает всё от него зависящее, чтобы прожить её с достоинством. Протянуть руку помощи — благородно, того требует звание человека, но не стоит винить себя в том, что за неё вовремя не ухватились.       Мне было удобно успокаивать себя этими здравыми суждениями, когда я оставил Чиргина тогда, в марте. То, что стало для меня досадным щелчком по носу, на него обрушилось тяжёлым ударом. И все эти три месяца он был оставлен на растерзание вины, глушить которую умел только водкой и морфием. Он маялся, один, разбитый, прокуренный крепчайшим табаком и печалью. С моего негласного допущения. Я-то под руку с женой вышагивал по чистенькой садовой дорожке навстречу тихой праведной жизни. Отголосок свадебного перезвона приятно заглушал голос совести.       А он тем временем ничуть не винил меня. Нет, он даже и не подумал видеть в произошедшем чью-либо вину, кроме своей собственной. Не в его привычках было призывать к ответственности другого человека, когда он не справлялся со своей.        Я пролежал так без сна очень долго и наконец резко присел, оглядываясь на Чиргина: мне нужен был его взгляд, приговор, я хотел разубедить его во всем и принять полную вину на себя… Ещё раз испросить прощения, и чтоб он уже не уклонился.       Однако Чиргин уже беспокойно дремал. В синей темноте он показался мне особенно изможденным, так сильно исхудал. Я не понимал его. Он до сих пор терзался из-за нашего легкомыслия и сейчас не считал себя достойным хоть пальцем трогать чужую жизнь: выслушивать, обнадеживать, помогать, спасать… Он боялся себя и в то же время не мог остаться в стороне. Поэтому он захотел вновь положиться на меня? Себе он не доверял совершенно, но после всего случившегося, после моего предательства, как он мог доверять мне?       Что же, дай Боже мне сил — я не подведу его на этот раз. Тем более, дельце-то виделось плёвым. Я постараюсь вновь внушить ему веру в себя, показав, как легко оказать услугу несчастной женщине. Затруднение г-жи Бестовой казалось откровенно пустяковым и во многом надуманным, эта простота и была мне на руку: мы споро поможем бедняжке, Чиргина воскресит её благодарность: успех, пусть и в самой безделице, окрыляет.       Прибыв в город, откуда дальше можно было добираться только на лошадях, мы справились, что до отбытия дилижанса нам ждать ещё несколько часов, и отправились в трактирчик при станции отзавтракать. Ни я, ни Чиргин не собирались поднимать проскользнувшую вчера опасную тему, которая, тем не менее, добавила что мне, что ему темных кругов под глазами. Однако раз уж мы вознамерились явиться на зов госпожи Бестовой, да вместо того лица, на которое она возложила надежды, следовало прикинуть план действий. Я смотрел на взъерошенного, помятого Чиргина, и предчувствие грядущего фиаско подступило к горлу: вот так мы собираемся отгонять от бедной женщины ее выдуманные страхи; пусть это и дело получаса, двадцать минут которого составит церемониал, но мы обобьем порог дома высокой фамилии, и как бы за наше твердолобое воодушевление не отбил нам бока привратник.       И я подумал, что сейчас-то, уже на полпути в мою деревню, хорошо бы поставить вопрос ребром, а именно, убедить Чиргина в заведомом провале нашего предприятия.       — Скажи на милость, что ты намереваешься делать? Г-жа Бестова писала к Андрею Евгеньичу, а мы едва ли сойдём за него.       — Зачем же нам твой Андрей Евгеньич, — невозмутимо обронил Чиргин. — Мы и сами с усами.       — Но как ты надеешься хоть порог переступить? Скажешь, что мы странствующие трубадуры, торговцы слоновой костью или юродивые, которые пришли помолиться за помин стариковской души?       — Всё сразу и даже лучше. Я её бывший жених.       Я опешил.       — Раз играть, так по-крупному, — пожал плечами Чиргин, закинул ногу на ногу, достал папиросу, затянулся и выпустил в полет мысль: — Наши семьи были дружны, я даже претендовал на её руку и сердце, но не сложилось. Возможно, за неё я дрался на дуэли и бросил студенческую скамью в университете (что из этого более самоотверженно, суди сам). Итак, женитьба сорвалась, потому что мне пришлось бежать в Швейцарию, так как я едва ли не разделал моего соперника как отбивную, а она тем временем, не смирившись с моим горячим юношеским поступком, предпочла мне благоразумного и сдержанного отпрыска рода Бестовых. Я её за это не виню, чувства буйной молодости улеглись, связь утратилась лет на десять. Но вот я получил наследство от батюшки и думаю вложить его в недвижимость, а именно: приобрести усадьбу вон на тех болотах. Зная, что подруга моего детства и былая возлюбленная обосновалась в этих краях, я не мог не воспользоваться её гостеприимством и не остановиться в её доме на некоторое время — заодно чтобы изучить быт и образ жизни уездных помещиков. Ну и буду уповать на любезность её мужа, который по-деловому разъяснит мне особенности местного рынка. В сценарии возможны изменения.       Я склонил голову, давясь смехом:       — Любезность её мужа состоится в том, что тебя пинком под зад отправят изучать особенности местного свинарника.       — Этот-то человек, который допустил, чтобы его жена скатилась в состояние паники столь всепоглощающей, что единственным выходом она видит обращение к лицу, которое хочет привязать к себе шантажом, ставя на карту не только свою честь, но доброе имя всей семьи?.. — Чиргин пожал плечами, презрительно стряхнув пепел.       — Да ты ничуть не сомневаешься, что честная замужняя женщина примет тебя, "бывшего жениха", с распростёртыми объятьями?       — Примет, Гриша. Примет.       Он был неисправим. Хотелось то ли рвать волосы на голове (его), то ли смеяться.       — А я твой оруженосец.       — А ты человек, который пять лет с горем пополам служил в полиции. Кто из нас записан ищейкой, в конце концов... Полагаюсь на твой нюх, дражайший, если у меня спросить, где дурно пахнет, сразу же скажу: я сам…       — Не спорю, — скривился я.       — Уверен, я послужу отменным прикрытием, — ухмыльнулся он. — Все восторженные взгляды и липкие сплетни я беру на себя, а ты под шумок… делай своё дело, рой землю, наматывай на ус…       Он посмеивался и хрустел куриным крылышком; очевидно, он разгорелся в предвкушении приключения, и этот румянец на его щеках дарил мне надежду, что все печальные наблюдения о его состоянии окажутся не более чем излишними опасениями.       — Да ты полон энтузиазма, — протянул я, кажется, слишком уж кисло.       — Ты, Гриша, меня вдохновляешь, — хмыкнул он, искоса глянул на меня, задумчиво кивнул и заговорил горячо: — Ты ж мой скептик! Ничего-ничего, тебе мнительность приписана по долгу службы… И правда, казалось бы! Старый богач умирает, старший сын наследует все состояние, а это в глазах обделенных родственников грех пострашнее всех запрещенных что Моисеем, что уголовным кодексом. За такой грех карают с особой жестокостью, — он напустил на глаза дымную поволоку, а губы его дрогнули в усмешке, — то бишь, смертоубийством. Ну, а пока оно не произошло (как и ничего из ряда вон выходящего), мы как добрые люди заявимся в гостеприимную обитель смерти, устроимся с удобством, спросим чаю и подождем, пока трижды не прокукарекает петух.       Он улыбнулся, вскинул руку и ухватил пролетающий мимо клочок тополиного пуха. Поднес к лицу, дунул, и на мою тарелку упала копейка.       Я откинулся на стуле, скомкав в салфетку бренные останки безызвестной курицы, покачал головой: его оживление не могло не радовать меня, но всё же казалось оно мне слишком уж лихорадочным, если можно сказать, отчаянным. Меня-то всё больше отвращало наше намерение отправиться в несусветную глушь, чтобы ворошить чужое гнездо, но... Пока Чиргин розовел от свежего воздуха и щурился на солнце, я готов был попустить ему любую выходку, лишь бы в утомлённых глазах его лучилось летнее небо.       Мы тогда не знали, как скоро оно обрушится.       — Погоди-ка! — вдруг воскликнул Чиргин. — Неужто сегодня четверг?       — Выходит, четверг, — я пожал плечами. Предшествующий день остался в моей памяти чёрным пятном. Но Чиргин, к моему удивлению, не пустился в насмешничество: он весь побледнел, его явно что-то огорчило.       — Вот же мы с тобой ослы, Гришка! — воскликнул он. — Сегодня ж Вознесение. Мы, может, с поезда хоть на позднюю бы успели, но нет, пошли животы набивать.       Он казался совсем расстроенным. Я редко наблюдал в нём такое сокрушение и ещё необычней для меня прозвучала его откровенность. Я лишь пожал плечами. Он и сам тут же унялся, только замкнулся и склонил голову. Тихо сказал:       — Ну и поделом. Всё по-скотски.       Я не стал его трогать. Только зашёл на почту, чтобы предупредить жену, что мы, видимо, задержимся на недельку-полторы.

Борис

      Дражайший брат, по словам вечно напыщенной и неприступной, а от того еще более дразнящей воображение невестки, всю ночь дико кашлял и харкал поочередно то кровью, то желчью: кровью — на простыни, желчью — на лицезреющих. Заслуженно. Грош цена была бы ему, если бы не зародилась в нем хоть капля сомнений насчет истинного к нему отношения. Наконец-то он узаконил столь плачевное положение наших отношений. Наконец-то он дернул рычаг, и половина подданных нашего тёмного царства провалилась в люк с петлей на шее. Что же до другой половины… Мы будем праздновать.       Когда брат откинет копыта, я сам желал бы первым подобрать их да пригвоздить над камином. Да за меня постараются. Даже подерутся за это почетное право первого плевка на могилу постылого деспота. Теперь все попляшут на его костях, от радости, лишенные рассудка надеждой, которую он только что расчеркал дрожащей рукой под зорким оком закона. Но надо не знать Корнея Бестова, чтобы надеяться. А разве я знаю его?       Он всегда был тем, кого мне никогда не понять. Я совсем не знаю его. И потому надеюсь.       Мой самый давний враг — ещё с поры младенческих слюней и грязных коленок, ссадненных локтей и неразделенных игр в пятнашки. Я пробовал избавиться от ненависти, убивая англичан в Крыму, сипаев в Индии, китайцев в Пекине, южан в Бостоне. Но если бы я знал, что ненавидеть придется всю жизнь, я бы не растрачивал свою ненависть столь поспешно.       То, что брат умрет, было ясно в тот же день, когда он родился — так со всеми происходит, все мы умираем. То, что брат умрёт скоро, стало очевидно ещё зимой, когда за обедом он, закашлявшись, отложил в сторону спрыснутую кровью белую салфетку. Но то, что брат умрет немедленно, обнаружилось бесспорно этим утром, когда он сам подписал себе смертный приговор. Здесь слишком много желающих на должность палача. Я побуду в стороне — из моей ложи наблюдать удобнее. К тому же, это я составлял текст приговора — не собираюсь оттягивать на себя одеяло и приводить его в исполнение самолично.       Не в этот раз.       Любопытно, каково ему смотреть своими стеклянными глазами на всех нас, на тех, кого он заставлял пресмыкаться пред собою одним лишь движением своих мохнатых бровей. Скоро, брат, очень скоро твои глаза остекленеют насовсем: так же скоро, как милейшая моя Липонька выскочила из твоих покоев, потрясённая тем, чему ее избрали свидетелем. Так же скоро, как преданный Трофим подносит к твоему харкающему рту свежий отрез простыни и мочит свои старческие пальцы в старческой же крови. О, брат мой! Что ты сделал, чтобы не хотеть умирать? Ты жил надеждой последние двадцать пять лет, только ею. Только она не давала тебе умереть еще тогда, когда ты лишился всего, когда сама судьба отомстила тебе за меня… А ведь тогда ты подошел к могиле почти так же близко, как подвел и меня — пусть несколько раньше, но с того проклятого года, что отгремел четверть века назад, между нами не только кровные узы, брат. Между нами аванс смерти. Нас обоих она отвергла, весьма деликатно, обещав заглянуть на огонёк как-нибудь в другой раз.       Она заглядывала, и не единожды. Но с тех пор ты обольстился её милостью и все эти годы ждал, что её выпад был лишь жестокой шуткой. Ты стал безумен, веря в несбыточное. Я позволял тебе упиваться мечтой. Но неделю назад у тебя не осталось надежды.       Я истребил её и навязал тебе правила игры.       — Боря!       А вот и ненаглядная. Эх, Маля, какая же ты дрянная актриса — если думаешь, что эта маска отвращения, которую ты еще не сбросила с себя на выходе из покоев своего умирающего супруга, сгодится за выражение непомерной скорби. Впрочем, ты никогда не пыталась лицемерить, честь тебе и хвала. За четверть века этот дом так и не погрёб тебя под собою. Но и тебе не проломить его стены, душенька. Ты — бабочка под стеклом.       Пара шагов за угол — как в старые-добрые времена — и щуплые ручки опираются на грудь, и блеклые реснички трепещут бешено.       — Видел, кого он вызвал к себе после батюшки? Душеприказчика!       Попечение о духовном справил поп, но что до попечения о мирском? Г-н Котьков знает толк в законах и бумагах, в особенности — в завещаниях. Говорят, душеприказчик в канун кончины — к свершению последней воли.       Только воля эта — моя.       Смел ли я надеяться, что карты лягут точно так, как представлялось в самых смелых мечтах?.. Пусть это останется риторическим вопросом. Некогда вздыхать — так недалеко убрать руку с пульса, что недопустимо, ведь в нашем деле главное — постоянная бдительность. Это известие потрясет всех, и дом наш разобьется вдребезги на две неравные половины — впрочем, как было всегда, только сейчас перемешается колода. Росчерк пера всего-то час назад подписал смертный приговор одних и вольную других; начинается исход.       Распахнул эти двери я.       — Думаешь, я не понимаю, Боря? Это же все из-за твоей мерзкой девчонки! Кто она?!       Потому что это я привел её. Мою Пташеньку. С каждым днем ее решимость все очевиднее, ей нет пути обратно, и нужно посильнее сжать и обескровить то, что осталось в моей груди заместо сердца — единственное, что безвольно трепыхается при одном лишь взгляде призрака минувших лет, так и не развоплотившегося. Это я постарался, я, душу положил, чтобы тебе, брат, было горче умирать.       Ещё пару дней мы тряслись по распутице, останавливаясь в каждом городишке, который таковым и назвать-то совестно было — пара улиц, церквушка и больше ничего. Мы успели пресытиться завораживающими пейзажами настолько, что начали проклинать болота на чем свет стоит, подскакивая на каждой второй кочке, и поскорее слетели на твёрдую почву, лишь только заслышали свою остановку.       Теперь встал вопрос поимки извозчика, что отвёз бы нас в именье: из городка ехать было, по моим расчетам, несколько часов. Уже прошло время обеда; я торопился, дабы совсем не прослыть невежами, представ перед хозяевами к полуночи, — поэтому от ужина пришлось отказаться, подкрепившись на ходу. Прохожие с интересом косились на наши наряды, в особенности — на Чиргина: ворох разноцветного тряпья, оборванное пальто, пропахшее мокрой псиной, чёрная косматая голова и необычайно светлые, в пол-лица, глазища. Встречные девицы падали от одного взгляда на невиданную в этих местах птицу, словно павлин залетел бы в курятник, а Юрий Яковлич только на это и ставил, — и вот за нами уже бегала стайка мальчишек, дразнясь и балагуря, что крайне меня раздражало. Я подумывал наведаться в местное отделение и настучать всем увальням по головам, поручить им плёвое дельце и поскорее убраться из этого унылого городка, однако Чиргин уже сторговался с возницей.       В последний момент я попытал счастья и заглянул на почту. К великой радости я обнаружил телеграмму от жены. Всего шесть слов:        «Храни вас Господь и Божия Матерь».       Эту крохотную молитовку я пронёс через последующие дни, и только она, верно, и спасла меня.       Возницей нашим был приземистый мужик, с миной Харона согласившийся переправить нас по местной Стикс ко трону Аида. Моей последней надеждой перед неминуемой катастрофой было, что старик завезёт нас в болото, и на том наши злоключения кончатся. Но Чиргин пребывал в болезненном воодушевлении:       — Гони к Бестовым, папаша, да побыстрее, — прикрикнул он на потеху всем честным горожанам, что провожали нас гурьбой, а я подбросил на колено к старику монету. Это сыграло свою роль: изумление, в которое повергло старика одно только имя злосчастного семейства, лечилось лишь серебром. Впрочем, я подозревал, что между мужиками уже пошло соревнование, кто же повезет пришлых чудаков в долину смертной тени, а потому этот счастливец просто набивал себе цену.       — Ну-ну, господа, даёте-с, — проворчал, подозрительно нас оглядывая, старичок, — по своей воле на погост потащились, али нелёгкая гонит?       — Ну, отец, что за словечки! Погост! Это как понимать? У меня там, может, невеста, — приступил Чиргин с откровеннейшей выдумки, но я махнул рукой: пущай развлекается, покуда то ему и нужно, для того мы и здесь.       — Ха! Невеста, ишь! Оттого и погост, что невест там с огнем не сыщешь… — мужик отмахивался, а глаза его под нависшими веками горели ярче закатного солнца. — Если ты, конечно, не берёшь за себя полоумную Вишку.       — Невозможно! — подыграл я, правда, весьма скверно, только чтобы подначить Чиргина. — Друг мой, ваше сватовство, наше стремление устроить вашу судьбу… сколько жертв, бессонных ночей и дурной пищи… И всё ради… Но что же… «полоумная»?.. Ваша невеста?..       Чиргин кислой миной оценил мои актёрские способности, но изящно подхватил:       — Григорий Алексеич, как смеете вы верить этому болвану! Предательство! — улыбка, прищур, излом бровей, закушенные губы, всплеск рук — всё это менялось в нем в мгновение ока, и вот он уже строил из себя оскорбленную невинность, перегибаясь вперед к вознице: — Но стой, с чего бы это быть ей «полоумной», папаша? Не обессудь — разъясни, а то, мало ли, я сейчас совершу самую огромную ошибку моей прекрасной молодости.       Извозчик недовольно смерил Чиргина взглядом, и я гаркнул:       — Видишь ли, мил человек, он ведь уж сколько лет как обручен.       — Уж сколько лет как обречён! — эхом вторил Чиргин, хватаясь за сердце.       Старик явно решил молчать, пока не получит свежую сплетню от и до, и Чиргин выдумал подробностей:       — Я не видел её ни разу, поверил своему старому другу на слово, что родственница его будет достойной мне партией. Несколько лет назад заключил я эту сделку, и вот срок подходит к концу, но за это время… Я ведь понятия не имею, что могло статься с моею суженной! Раз ты говоришь, что…       Кажется, местные были настолько пресыщены семейными драмами, что мужик скривился поначалу, но всё же сжалился и с долей сожаления, смешанным с мрачным удовлетворением, сказал:       — Да она с рождения бедовая, все это знают-с, хоть барин то скрывает, столько лет уж скрывает, глядишь, меж вами, своими, господами, и впрямь никому невдомёк, и вот подсунули вам, глядишь, такую невесту… — он насмешливо помотал головой.       — Как же я ничего не знал об этом? — в притворном отчаяньи вскричал Чиргин. — Grishe, ну как же так?!       — Это скандал! — я еле сдерживался, чтоб не расхохотаться.       — Меня хотят обмануть, грязно и низко обмануть! О… — и он рванулся к вознице, — скажи, отец, неужели всё вконец никуда?!       Большее, на кого Чиргин походил, придерживаясь подобной манеры, так это на нищего забульдыгу, пропившего что земли, что имя. Я решительно не понимал, как он потом будет пытаться соединить в себе два образа, чтобы не ударить в грязь лицом ни перед господами, ни перед мужичьём, но пока старик казался заинтересованным собеседником:       — Мда-с… — довольно протянул он, причмокнув, — вопли её что волчьи, на луну-то. Говорят, она и с птицами язык находит. А по ночам бродит по лесу над рекою… Я тебе больше скажу, голубчик, ходит-то в одном исподнем!..       Чиргин был в ударе, раз позволял вознице подобные высказывания, а тот глядел на нас с сальной улыбочкой.       — Моя невеста — ведьма?! Быть не может! — возопил Чиргин.       — А то, — фыркнул старик, — поди так и есть — наследственное оно, ведьмовство по крови переходит-с. Видать, кому же еще было околдовать старика, как не её мамаше — обворожила она, молодуха, барина, сама-то поди бесприданница, только глаза бесстыжие, а он взял её, тело прежней хозяйки остыть ещё не успело, а он взял эту пигалицу, да понесла она бедовую… Не, ясно дело — ведьминское. С тех самых пор старик носа из ихнего дома не сует, а то и верно ведь, позор!       — С каких это таких пор? — как бы невзначай спросил я.       Возница молча глянул на меня, я ответил ему прямым угрюмым взглядом. Я знал, что вкупе с гремучим голосом это производит должное впечатление. Старик поджал губы и нехотя заговорил:       — Ну так, уж будет четверть века. Как прежняя барыня померла, а барин второй раз женился да сына лишился… А, много чего произошло. Они совсем умом от горя тронулись. Вот и стала им жизнь не мила, заперлись, и всех с собою заперли, а мы-то что, люди простые, как весть о кончине барыни разнеслась, как жестоко она умирала, все вон — да проклят весь дом, и как ни старался Корней Кондратьич, а бесчинства его-то батеньки так на них на всех невинной кровью и лежат. То и продолжилось, хоть старались они, по чести старались, много лет, что семейство своё, что нас, люд подневольный, даже как бы опекали, сначала выкупили всех обратно, под свою руку, а когда волю дали, загодя всё подготовили, устроили, никто в обиде не остался, и было время, так всё славно, и жена красавица, и два сына орлы, и дом полная чаша… А потом ишь, блудный вернулся, как говорят, с паршивой овцы хоть шерсти клок, да не задалось у них… Снова раздор, а там и кровь пролилась, и Бог, видать, на Корнея Кондратьича разгневался. Всё отнял!       На этом возница посчитал, что разговор исчерпан. Он только хитро поглядывал на нас, наслаждаясь нашим нетерпением, жевал щеку и с равнодушным видом пускал повозку по самым глубоким ямам.       — Бог дал, Бог взял, — сказал Чиргин тихо. Старик пожал плечами и хмыкнул:       — Уж взял-то так взял… И Корней Кондратьич от Бога-то и отвернулся. Не понёс ноши-то, супружницу свою ещё не отгоревали, как раз — там и молодуху себе завёл, и что с того?.. Вот уж будет четверть века, как люди вольные ходят, а они всё сидят там, сидят, быльём поросли, дом раньше красивый, большой, нынче берлога. Говорят, старик ходил к ведуну, тот в чащобе, в топи живёт. Да оно и видно, что совсем уж нехристи стали. Как знать, сподобится ли батюшка пойти их всех там отпевать, — старик недобро усмехнулся. — А ведь в былое время исправно к обедне всё их семейство являлось.       — Они совсем затворники? — с недоверием переспросил я.       Старик скривил рот и как будто бы против воли прошамкал:       — Ладно там, младший сынок на учении, уму-разуму набирается, да тут же в гулянках разбазаривает. Да и тот же молодой барин с ними-то вообще не живет, так, заявляется временами… Вот уж пару недель как снова наехал, видно, к похоронам братовым суетится… — под моим взглядом возница нахмурился и пояснил: — Младшего брата Корнея Кондратьича так называют, хоть он уже давным-давно совсем и не молод. Но девиц это не останавливает, — старик растянул серые губы: — Вот как приехал, так себе для забавы затащил в логовище одну… В ночи привез, всю укутал, что лица не видать, но за плечи держал, да к себе все прижимал: седина в бороду, бес в ребо, тьфу ты… А вообще… А вообще и невдомек никому, может, гляди, уже и померли все они там.       С тем нас поглотило тоскливое молчание. Возница, видно, притомился, «дожать» его было нечем, а вновь раскошеливаться мне не хотелось. Наконец мы притормозили в рощице, хотя ухабистая дорожка убегала дальше под сень деревьев. На наши вопросы старик только качал головой, мигом растеряв свою болтливость. Второй свой рубль я увидел в ладони Чиргина, который с лукавой улыбкой поднёс его под нос старика, но тот лишь скривился. Я возмутился, отобрал деньги, и, плюнув, мы спрыгнули с повозки и спустя несколько мгновений остались вдвоём на заросшей дорожке, что скрывалась в лесу под густыми сумерками.       Чиргин коротко поглядел на меня, оскалился, пытаясь скрыть сомнения.       — Ну, Гриша!..       И тут же он с легкостью закивал, понёсся вперед, задрав голову, теперь словно избегая смотреть на меня. Я подался за ним, внимательно оглядываясь: темнело, дорога плутала, неизвестно, сколько ещё идти и кого ждать за поворотом.       Промелькнула шаловливая надежда, что мы заблудимся, и наш отдых начнётся с того, что мы напросимся на ночлег в какой-нибудь крестьянской лачужке, а на утро все бедствия чужой семьи покажутся нам дурным сном.       Мы как-то оба не могли понять, чего же нам нужно, чего мы хотим, зачем ввязываемся в это странное дело. Я уже давно убедил себя, что делаю это ради него. Но чего хотел он сам? Что гнало его вперёд, по грязи сквозь бурелом, что заставляло кривляться давеча перед возницей, а сейчас — с тоскливой нежностью припадать к встречным берёзкам? Что же его крутило?..       Последние лучи солнца еле сдерживали навалившуюся с запада тьму, и в низких облаках чудилась гроза. Несколько раз мы теряли дорогу, шли окольными тропками, и постепенно меня захватывала тревога, успеем ли мы найти хоть какое-то пристанище, прежде чем начнётся буря. Ветер носился меж деревьев, путался в раскидистых кронах, звери и птицы беспокоились, перешёптывались, опасливо косясь на двух чужаков. Буря, подкрадываясь, вздыбила траву и прошлогодние листья, и упоительное благоухание свежести обуяло нас восторгом.       Я знал, Чиргин всю юность провёл в скитаниях и ему привычней было называть небо крышей, а землю — постелью, но последний десяток лет как томился в камне и смраде города. Теперь он с жадностью ловил каждое проявление первозданной красоты природы, могучей и грозной, что объяла нас властно и совсем поглотила, а мы и не заметили, а может, в глубине души были этому рады. Если я и понял тогда, что пути назад нет, то не испугался: красота казалась мне божественной, а значит — безгрешной. Я не видел в ней зла. Я ей доверял.       Уже ли тогда она меня погубила?..       — Отворяйте ворота, люди добрые, мы развлечём вас напоследок, а вы научите нас жить в скорби и тоске, позабыв Господа Бога.       Он всё же сорвался на крик, или скорее даже клич, лихой, рьяный, что птицы вспорхнули с верхушек деревьев. Несмотря на беспокойные ночи и плохой сон, свежий воздух и воздержание от выпивки сделали своё дело: Чиргин буйствовал, его измождённое лицо румянилось, глаза темнели, крылья носа трепетали и раздувались, лиловые губы изогнулись в хищной полуулыбке. Лесная тишина звенела после его возгласа, и он, виновник переполоха, упивался этим, стоя посреди тропы прямо, уверенно, широко расставив ноги и вскинув голову, увенчанную копной взбитых волос. Я не раз видел, как он пускается в безудержный пляс, и мне было легко представить времена его лихой юности, которую он исколесил, прикормившись у цыган — верно, был такой же вопль, размах рук, глубокий вздох и заунывная песня.       И словно в ответ на невысказанное им чувство донёсся до нас голос дивный, тонкий, птичий, в хмельном сумраке подступающей ночи он пел по-человечьи:

Во славном городе во Алатыре, Во проезжей было славной улице, А стояла тут кружалочка — Нов царев кабак. А за стойкою было за дубовою, А за лавочкой за сосновою, Лежит тут удавленый Добрый молодец. … Говорила я тебе, другу, баила: «Не ходи ты, мое дитятко, Во царев кабак: В кабаке сидят Воры-разбойники.

      И мы вышли к дому Бестовых.