Терновый куст

И явился ему Ангел Господень в пламени огня из среды тернового куста. И увидел он, что терновый куст горит огнем, но куст не сгорает. Моисей сказал: пойду и посмотрю на сие великое явление, отчего куст не сгорает. (Исх. 3:2-3)

      Я избегал откровенности до последнего. Несколько лет я был нечестен сам с собой, пытался жить, как живут все, обманывая себя и прочих и вполне тем довольствуясь. И пусть все эти годы мне удавалось закрывать глаза на всякое напоминание о моей ошибке, а все несчастья списывать на злостный случай, нынче Господь судил мне столкнуться с последствиями моего промаха.       Я встретил Мику. И теперь мне некуда деться.       Прежде воспоминаний вернулась боль. Только боль, ни сожалений, ни раскаянья. Я запирал её как мог все эти годы, думал уже, что уморил её, что перекроет её горе от других потерь, но оказалось, что горе и боль слились в одно и заполнили меня целиком, и выйдут, верно, только с кровью. Вот только некому её пустить.       Я не друг. Не муж. Не отец. Не следователь. Не обвинитель. Не судья. Не целитель. Не спаситель. Человек ли я? Вряд ли.       Только седая пыль.       Почему не отнести эту боль на исповедь? А разве действенна исповедь без покаяния? Я наслушался таких немало. И теперь обнаружил, что сам такой же.       Я истово верил в свою правоту или хотя бы благие намерения (и, как знать, ищу их до сих пор). Я полагал, что имею право брать на себя ответственность за чужие судьбы. Причисляя себя к образчикам нравственности и поборникам морали, я мнил себя тем, кто отыскивает заблудших овец и пригоняет ко стаду.       Я упустил, что стадо гонят на скотобойню.       Передо мною чистый лист. Я клянусь вспомнить всё, беспощадно. Но чем я клянусь? И перед кем? Все, кому я облегчил бы жизнь, наконец признав свою вину, уже не нуждаются в том — они мертвы. Кому-то из них я тоже клялся, как и сейчас, что-то обещал, а ещё увещевал, назидал, стращал. Где они все?..       Я бы и дальше оправдывал своё бессилие тем, что прошлое ушло и забыто, и должно жить сегодняшним днём, но случилось так, что я встретил Мику, и он на прощание подал мне руку.       Я смотрю на свою ладонь и удивляюсь, почему она не прожжена дотла.       Не вспомню, зачем же три дня назад я наведался к одному моему приятелю, ведь давно уже избегал бывших знакомых и старых друзей. Как-то занесло меня к нему в захолустье, где он обосновался на должности преподавателя в пансионе для мальчиков. Быть может, он писал мне уже несколько раз, и я наконец-то явился, по крайней мере, он ничуть не удивился моему приезду и даже оказал мне радушный приём: весь вечер предавался воспоминаниям и искренне пытался меня разговорить, развеселить, или хотя бы напоить. Ничего у него не выходило. Со смерти жены я сделался каким-то неприкаянным. Я часто обнаруживал себя вот так, наедине с каким-то человеком, за полным стаканом и пустой беседой, не в силах разобраться, к чему это всё. Так я порой чувствовал себя и на службе, к которой вернулся, но замечал, что мою рассеянность терпят из уважения к былым достижениям. Мой приятель, при всём его воспитании, отнёсся ко мне так же, хоть и уговорил переночевать.       На следующий день, пользуясь свободным получасом до начала занятий, он провёл меня по пансионским садам. То ли преподавательская должность, то ли снисхождение ко мне усугубили его болтливость, и вот, будто цитируя Гоголя, он щедро осыпал встречных учеников характеристиками, считая себя донельзя остроумным. Выпестованные богатенькие мальчики едва ли занимали меня, как и сам мой приятель; я жалел, что вовсе оказался здесь, но, видно, на то было особое усмотрение — повторюсь, я давно живу уже будто не по своей воле, а по привычке, и немудрено, что течение заносит меня туда, куда следует — к неизбежному столкновению с последствиями.       Уже у ворот мой приятель с особой колкостью прошёлся по одному из подопечных, притом заговорщески дёрнул меня за рукав:       «Племянник нашего попечителя. Оттого и злостный прогульщик (в особенности моего предмета), но юноша сам по себе одаренный и наделенный очарованием, даже с избытком, — а потому выдерживает без труда не только экзамены, но и взбучки от директора. А впрочем, попробуй повысь голос на мальчишку с его фамилией!.. А вы говорите, превозмогаем сословные барьеры, так ежели внутри самого сословия барьеры, сказал бы, выстроенные капиталом…»       Меня захватило невиданное смятение. Давно я не переживал такого сильного волнения. Я заложил руки за спину, едва владея собой, и ровным голосом попросил повторить имя мальчика.       «Миша Б*, впрочем, настаивает, чтоб звали его Микой, на английский манер…»       Воспоминание, уже воскресшее, воплотилось: мальчик, будто бы поняв, что говорят о нём, не спеша приблизился. Дети меняются чересчур быстро. Однако в свое время я насмотрелся на породу его предков сполна, чтобы сейчас отмечать в мальчике черты то одного, то другого из его многочисленных родичей. Он смотрел на меня яркими глазами матери, но сам взгляд был явно отцовский, и стоило мне отметить это сходство, как губы мои поджались.       Сам Мика узнал меня мгновенно. Ему шёл уже двенадцатый год.       «Да, — сказал я. — Мы знакомы».       Приятель мой знал, что меня не разговорить, и нашёл в себе такт устраниться. А мы с Микой, переговариваясь, как ни в чём не бывало продолжили прогулку. Мы молчаливо сошлись на том, что знаем друг друга целую вечность.       Он-то и проводил меня до станции. На перроне я смотрел не ему в глаза, но на его макушку, которая уже доставала мне до плеча, прилежно уложенную, будто всё той же материнской рукой. Живые глаза, блестящие, юркие, в своём оживлении не упускающие ни одной детали; за оживлением этим скрывалась мучительная подозрительность, что породил предвечный страх. Я снова подумал, что дети не должны познавать то, что выпало этому ребёнку. С тех пор в сердце его застыл стеклянный ужас, который, видит Бог, так и останется там на всю жизнь.       Загудел поезд. Я взобрался в вагон, открыл окно и перегнулся, чтобы попрощаться.       «А как там здоровье Юрия Яковлича? Вы передавайте ему мой сердечный привет, ладно?»       Так и сказал, «мой сердечный привет».       У меня не было времени на молчание.       «Знаешь, Миша… Его нет больше».       Кажется, мои слова заглушил гудок поезда.       И вот, прошло три дня с той самой встречи, а я даже в воспоминании пока нечестен сам с собой. Припомнить всё, означает признаться во всём, а у меня нет на то сил. Однако, быть может, пока я буду писать, они все встанут за моей спиной и направят мою руку. Заставят меня сознаться. Научат меня быть честным. Ведь им же пришлось.       Как сказал однажды мой друг, нет ничего мучительней того мгновения, когда видишь себя таким, какой ты есть. Но сколько может длиться мгновение? Сколько может вытерпеть человек?       Они смотрят на меня. Все они, кого я дерзнул приговорить — а приговор исполнился — встали предо мной, смотрят и принуждают меня к признанию. И моей жены нет со мной, потому что и её я предал. И моего друга нет больше, потому что и его я подвёл.       Но кто же обо мне помолится?