Не навреди

       Ангела говорит, ненависть — это даже не глупость. Неверный ответ простить можно; ее, бесчеловечную, — нет.        Так Ангела повторяет на бессчетных конференциях по вопросам мира, так дает субъективной идее карт-бланш в своих, безусловно, объективных трудах, так через собственную биографию проводит жирную линию, чтобы ей вычеркнуть по буквам лишнее: сначала «н», затем «е», снова «н»... Пока не собьется.        «Пока» — потому что Мойра хранит за спиной, аккурат в точке между лопаток, куда Ангела по привычке крепит себе металлические крылья, уверенность в том, что однажды те подведут.        Что цюрихской голубке спуститься бы на землю.        На ней — вернее, этажей на двадцать выше, — живет одна вещь, которую Ангела Циглер ненавидит так искренне и грубо, как не пожелала бы врагу.        Темнота.        В ней расходящиеся от центра средоточия взгляда, как от удара по зеркалу, обрывки-осколки реальности. Вальс их поломанных очертаний, для которых вместо паркета глаза с живо находящей на них влагой. Собственное дыхание, что на щеках оставляет такой чуждый — чужой — холод.        А Мойра ведь такая же. Она ведь ужас, мрак и чертова дюжина ночных кошмаров, воедино спаянных, да так умело, что на белом листе кожи не найдешь ни рубца. Это и дураку понятно.        Ангеле — нет.        Она только голову вздымает к небу и на нем различает, как всякая темень расходится от взмаха Икарова крыла. От того, как лопатки Мойры едва-едва сходятся, когда та тянется, неугомонная, еще выше, будто собственной высоты не хватает. Тогда разложенное по ее спине звездное полотно сминается, глупое и бесполезное. Бесполезное — именно такое. Потому что все тридцать четыре веснушки на ее лице светят так, что заставляют темноту вокруг посторониться.        — Ложись спать, — вздох Мойры проходится долгим касанием по виску. Еще — по чему-то настолько же к нему близкому, вроде скулы или щеки, и одновременно недостижимому.        Ангела бы сказала, это мысли.        Мойра бы промолчала.        Она давно — может, лет десять назад; может, на ежемесячной исповеди старому доброму «Джеймсону», — зареклась не спорить с такими. С такими необычайно легкими. С теми, кто ни сна, ни еды не просит — дай только Вселенную пораскручивать, Коперника и иже с ним заставляя в земле вертеться тоже. С Ангелой Циглер.        И Мойра не спорит. Она руку по-хозяйски подсовывает своей необычайной под локоть, с явным — нарочно! — давлением скользит ей по талии и к себе ближе загребает. Что угодно, лишь бы эту пташку удержать на земле подольше.        Не то чтобы Ангела хочет спор затеять хотя бы тем, как недовольно, но продолжительно мычит в ответ. Нет. Это она так говорит: «Смотри! Я тоже человек!» Еще — что невозможность увидеть одну самую в мире сладкую, гадкую, подлую и мерзкую всезнайку до утра донельзя обидная. И обида эта человечная. Человеческая.        Вздох из-за спины вновь тревожит кожу. В нем, до сих пор терпеливом более, чем следовало бы, Мойра кроет свою почти просьбу. Ангела улыбается. Их шифр она понимает так же ясно, как один простой факт: причин бояться нет.